Чтение 3–й страницы книги ~С нами бот~

Что-то протухло в соседней тумбочке. Проснувшись утром, я с ужасом принюхался к собственной только что собранной и закованной в гипс конечности. Ни черта не понял. Пришлось встать и выйти в коридор.

Нет, вроде не от меня.

Успокоившись, вернулся в палату. Там уже просыпались. И первым делом, конечно, врубили репродуктор! Пока не втянули в неизбежный утренний треп, одноруко умылся, почистил зубы – и на свежий воздух.

Вышел. Огляделся.

– Простите, пожалуйста. С вами можно поговорить?

Прямо передо мной с вежливыми улыбками ожидали моего согласия две милые глупенькие девчушки, и у каждой в руках наготове кипа глянцевых душеспасительных журнальчиков.

Иногда мне хочется всех поубивать. И даже не иногда. Мое молчание было воспринято неправильно.

– Вы согласны с тем, что человек сейчас больше всего страдает от одиночества? – округляя от искренности глаза, спросила та, что повыше. – Даже находясь в толпе! Даже…

– Нет, – тяжко изронил я. – Не согласен.

Последовала секундная оторопь. К такому простому, напрашивающемуся ответу они почему-то готовы не были.

– Какое одиночество, девушки? – процедил я. – Какое, к чертям, одиночество? Вот я вышел, чтобы побыть одному. И тут же подруливаете вы. Никуда не скроешься! Христос от вас в пустыню на сорок дней уходил – так и там достали!

Как ветром сдуло. Испуганно извинились и пошли отлавливать другого увечного, благо прогуливалось нас возле корпуса более чем достаточно. Уж не знаю, поняли они намек, не поняли. Насчет Христа в пустыне и кто Его там доставал. Наверное, нет.

Раздосадованный, я пересек прогулочную площадку, где возле перил хмуро перекуривали две пижамы и один халат. Достал сигареты, стал рядом, оглядывая исподлобья больничный парк. Жаркий выпал июнь. Кое-где уже листья жухнут. Скучный пейзаж.

Стоило мне так подумать, пейзаж повеселел.
* * *

Джип ворвался на территорию комплекса, едва не снеся правую стойку ворот, и на хорошей скорости устремился в нашу сторону. Его болтало. Со скрежетом зацепив по дороге опрометчиво припаркованную у бровки легковушку, он едва не вмазался в парапет и затормозил как раз под нами.

Курильщики, и я в их числе, легли животами на перила, ожидая продолжения.

Распахнулась передняя дверца, и на асфальт выпало окровавленное тело. Полежав, оно поднялось на колени и потащило из недр джипа другое окровавленное тело. После чего оба тела поползли в сторону приемного покоя. Вернее, ползло только первое, а второе оно за собой волочило.

– С разборки, – понимающе заметил кто-то из старожилов и погасил окурок о край урны.

Навстречу ползущим вышла тетенька в белом халате и, укоризненно покачав головой, ушла обратно. За подмогой.
* * *

Самое жизнерадостное отделение – это травматология. Если сразу не убился, значит починят. Именно починят, а не вылечат. Лечат в других отделениях. А здесь врачи, представьте, носят в карманах белых халатов слесарный инструмент. И когда кто-нибудь из них перекладывает мимоходом из правого в левый кусачки или пассатижи, больной понимает, что будет жить.

Отремонтируют.

И юморок здесь тоже своеобразный.

Заведующий отделением совершает утренний обход. Берет у меня градусник, смотрит. Далее благосклонный кивок:

– Нормально. Остываешь… – И шествует к следующей койке.

Где-нибудь в гастроэнтерологии после таких слов пациент мгновенно бы окочурился, а тут невольно начинаешь ржать.

И все же никто на моих глазах не воскресал с такой стремительностью, как этот, из джипа. Его, кстати, поместили в нашу палату, а того, которого он тащил (по слухам, главаря), подняли в нейрохирургию, где бедняга на следующий день и скончался. Пуля в голове. Без каких бы то ни было шуток.

На этаже у нас пошли чудеса. Посреди холла поставили письменный стол и посадили за него мента с пистолетом. То ли для безопасности пострадавшего, то ли чтобы пострадавший не удрал. Видимо, с той же целью у новичка отобрали все, включая трусы. Не помогло. Тут же обернул чресла простынкой и, кряхтя, заковылял по коридору в дальнюю палату, где, как выяснилось, лежал третий участник разборки, которого доставили отдельно и чуть позже.

Доковылять, правда, не удалось – мент вернул.

Весьма загадочный юноша. В палате он представился Сашей, в протокол был занесен как Николай Павлович, а пришедшая на свидание девушка называла его просто Эдиком.

Ладно. Саша так Саша.

Потерпев неудачу, Александр разжился у соседей клочком бумаги, нацарапал на нем что-то позаимствованной у меня гелевой ручкой и, сложив вдвое, попросил отнести сообщнику.

Просьба его мне очень не понравилась, но отказать не повернулся язык. Крайне собой недовольный, я выглянул в коридор, прошел мимо дремлющего за столом мента и, на фиг никому не нужный, достиг дальней палаты. Разворачивать и читать не стал. Меньше знаешь – крепче спишь.

Загипсованный до тазобедренного мосла сообщник молча выхватил у меня бумажку. Слов благодарности я от него не услышал. Как, впрочем, и от Саши.
* * *

А пару дней спустя направили меня на прогревание. Или на просвечивание. Вечно я путаю все эти процедуры. Возле дверей кабинета сидел и ждал своей очереди Александр (он же Николай, он же Эдуард). Вооруженной охраны поблизости не было. Видимо, считалось, что с прогревания не убежишь. Я сел рядом. Некоторое время сидели и молчали. Даже непривычно как-то. Потом сосед мой все-таки заговорил.

– Как с шоссе к комплексу сворачиваешь, там овражек, – сообщил он и снова замолчал. Надолго.

Я уже решил, что продолжения не будет. Что ж, овражек так овражек. Будем знать.

– Я туда упаковку сбросил, – сказал он. – Когда ехали. Все равно бы менты забрали.

– Так… – осторожно промолвил я.

– Если никто еще не нашел, сходи возьми.

Это называется: коготок увяз – всей птичке пропасть. Сначала записку, потом упаковку… Потом на стреме постоять.

– Кому передать? – хмуро спросил я. Он коротко на меня глянул.

– Никому. Себе возьми. Хочешь – продай.

Возможно, так на их языке звучало «спасибо».

– Ну давай тебе и принесу. Если найду, конечно…

Он усмехнулся и не ответил.

А назавтра Александра-Николая-Эдуарда то ли увезли, то ли выписали – и больше я с ним не встретился ни разу. Надеюсь, дальнейшая его судьба сложилась удачно.
* * *

Как и всякий человек бездействия, я мнителен. Упаковка. Что за упаковка? Сбросил в овражек, лишь бы не досталась ментам. Вел машину, побитый, порезанный, и все-таки нашел возможность сбросить. Улика? Тогда бы он попросил уничтожить ее, спрятать. А то – хочешь, себе возьми, хочешь, продай. Разве с уликами так поступают? Хотя… Если имелась в виду упаковка наркоты…

Только этого мне еще не хватало!

Наверное, следовало вежливо поблагодарить и отказаться.

Или соврать, будто ходил, да не нашел. Кто-то, видать, подобрал. Но пока я утверждался в мудром решении, стремительный Саша успел навсегда исчезнуть из моей жизни.

Делать нечего: выйдя сразу после завтрака на прогулку, я покинул территорию больничного комплекса и направился по обочине к повороту.

Овражек больше напоминал свалку. Упаковок там валялось в избытке, в том числе от презервативов. Все, естественно, вскрытые. Я хотел уже двинуться в обратный путь, повернулся – и едва не наступил на то, что искал. Это была плоская коробка размером чуть меньше словаря иностранных слов одна тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года издания. Очень красивая.

Я нагнулся за ней – и рука в лангетке загудела болью. Словно предупреждала: не бери. Взял. Коробка оказалась неожиданно легкой. На верхней ее стороне сияли крупные косые буквы и цифры: «AUTO-700». И все.

Легонько встряхнул. Пожалуй, внутри содержались не ампулы и не порошки. Вскрывать ее в овраге да еще и одной рукой было бы неразумно. И стоит ли вообще вскрывать? Как ее потом продашь, вскрытую? Ладно. Пусть пока полежит в тумбочке, а там посмотрим.
* * *

Подходя к родному корпусу, я еще издали углядел знакомую «мазду» молочной масти. Сама Ева Артамоновна гневно курила на скамеечке неподалеку. Увидев меня, встала и от избытка чувств метнула сигарету в урну.

– Ты где был?

– Гулял.

– Где ты гулял?

– За территорией.

– Делать тебе больше нечего! Мандарины – в тумбочке.

– Словарь принесла?

– Словарь не нашла. Принесла Шванвича.

Нужен мне этот Шванвич!

– Как не нашла? Он в сумке лежит.

– А я знаю, где она, твоя сумка?

Затем взгляд ее остановился на коробке с надписью «AUTO-700». Запнулась. Моргнула.

– Откуда это у тебя?

Сильно врать не имело смысла.

– Да я, собственно, за этим и ходил. Просили достать…

– Кто?!

– Послушай, Ева, – сказал я. – Я же у тебя не спрашиваю, кто твои клиенты, правда?

Супруга была потрясена. С такой растерянностью, с таким уважением она на меня еще ни разу, клянусь, не глядела.

– Ты… ты хоть знаешь, сколько это стоит?

– А как ты думаешь? – надменно ответил я. Нокаут.

– Хоть бы в пакет спрятал… – пробормотала она. – Несет напоказ…

Черт возьми! Что же там такое в этой коробке?
* * *

Наверное, что-то медицинское. Почему медицинское? Не знаю. Просто ничего больше в голову не приходит. Видимо, обстановка навеяла. Вдобавок не оставляло меня ощущение, что где-то я уже видел этот брэнд – «AUTO-700». И не просто где-то, а именно в больничном комплексе.

Возможно, ложная память. А возможно, и нет.

Проводив Еву, я поднялся к себе и, выселив из пакета мандарины, поместил туда свою находку. От греха подальше. Потом снова покинул корпус и двинулся обычным прогулочным маршрутом.

Пакет прихватил с собой. Не в палате же его теперь оставлять! Если уж Артамоновна оторопела настолько, что забыла напомнить о моих будущих обязанностях, значит, и впрямь ценность.

Работа с партнерами. С ними ведь, наверное, говорить придется.

Ну вот чем я ей, скажите, не угодил в качестве дармоеда? Знал свое место на коврике, сцен ревности не устраивал, безропотно и благодарно жрал, что дают, выслушивал претензии…

Ах, какие были претензии!

– Да что ты за мужик? Ты даже футбол по телевизору не смотришь!

Ничего себе обвинение, а? Или так:

– Ты же презираешь людей! Ты любишь человечество в целом, а нас, отдельных людей, презираешь!..

Грамотная… В Достоевского заглядывала.

– Ева! Да я человечество терпеть не могу!

– В том-то и дело! Человечество в целом любить просто, а вот нас, отдельных людей…

– Ева? Я ненавижу человечество!

– Но ты же не с человечеством, ты с людьми живешь… Со мной, черт возьми!

Нет, не докричишься. Не слышит. Придумала себе меня и со мной придуманным разговаривает. Точнее даже не так: вбила в голову, что все мужики одинаковы, а стало быть, и управляться с ними надо одинаково.

Кто же тогда, спрашивается, любит мужичество в целом, а нас, отдельных мужиков, презирает?

Будь у нас дети – по струнке бы ходили. Но Ева бесплодна. Теща нас когда-то даже разводить собиралась – полагала, будто дело во мне. Страшно вспомнить, сколько было наездов, пока не пошли и не проверились. Может, потому Артамоновна меня и не бросает. Неположено бездетной. Бездетной положено за мужика цепляться.

И ведь свято уверена, что, воспитай она из меня делового человека, стану такой же, как был, только деловой. Просто не видела себя со стороны, когда сама в бизнес врастала. Полностью характер изменился, на сто восемьдесят градусов. Даже Эдит Назаровна прижухла. Раньше, бывало, на дочку покрикивала, теперь – ни-ни…

Я поднял глаза и обнаружил, что ноги вынесли меня к соседнему корпусу. Так называемая вторая хирургия. Хотя имелись там и другие отделения. Мазнув рассеянным взглядом по многочисленным табличкам, я двинулся было дальше, как вдруг замер и обернулся.

«„AUTO-700“. 2-й этаж».

Вот оно! Стало быть, не мерещилось…

И упаковка, главное, при себе.
* * *

Поплутав по второму этажу, я набрел на нужную дверь. После некоторого колебания постучал и, услышав гортанное «Да?..», вошел.

Кабинет был невелик. Должно быть, арендующая его фирма платила за каждый квадратный сантиметр пола. У окна стоял письменный стол, за которым сидела этакая глыба в белом халате. С виду моджахед моджахедом. Тяжеленные веки, неподвижное лицо ордынского хана. К нагрудному карману халата прицеплен бейджик, где было оттиснуто: «Олжас Умерович», – и невероятно длинная фамилия, оканчивающаяся на «…гельдыев». Ниже значилось емко и коротко: «Оператор».

Больше всего из прочитанного мне понравилось отчество.

Еще в кабинете имелся стеллаж и почему-то стоматологическое кресло. Правда, без бормашины, что уже радовало.

Иных приспособлений для сидения не наблюдалось.

Огромный Олжас Умерович встретил меня радушно. Даже из-за стола поднялся.

– Прошу, – указал он прямиком на кресло.

– Спасибо, – поблагодарил я и остался стоять.

– Слушаю вас.

– Вот, – сказал я, бережно вынимая коробку из пакета. – Не могли бы вы мне объяснить…

Олжас Умерович принял ее, осмотрел, цокнул языком.

– Прошу, – повторил он.

Второй раз отказываться было невежливо, и я присел. Очень не люблю стоматологические кресла. Стоит мне в них оказаться, начинаю жалеть, что не знаю ни единой государственной тайны. Выдал бы на раз, лишь бы побыстрее отпустили.

– Так что это? – спросил я.

– Это вещь! – изрек Олжас Умерович и далее, к моему ужасу, с треском взрезал оболочку широким ногтем большого пальца. Как скальпелем.

– Позвольте! – вскинулся я. – Что вы делаете?

– Вскрываю, – невозмутимо отозвался он.

– Вы не поняли! Я только хотел узнать, сколько это может стоить…

Ноготь приостановился. Оператор взглянул на меня с недоумением.

– Нисколько. Все оплачено при покупке.

– Так я ж не покупал! Это подарок…

Олжас Умерович понимающе склонил широкий лоб.

– Крутой подарок, – произнес он с уважением.

– Погодите! Что хоть там внутри?

– Э! – со скукой молвил он. – Чипы, дрипы… Что еще может быть внутри?

И ноготь завершил свою разрушительную работу.

– Вот, – сказал Олжас Умерович, раскрывая коробку и предъявляя ее содержимое.

Я ничего не понял. Множество мелких отделений, в каждом лежит что-то крохотное и красиво упакованное.

– А поближе можно?

– Что значит можно? Нужно! – Громадный кочевник в белом халате вышел из-за стола и принялся раскладывать финтифлюшки на лотке, прикрепленном к подлокотнику. Самымкрупным предметом оказалась полупрозрачная пластиковая плошка, размерами и формой напоминающая нищенски сложенную горсточку. Последней из коробки была извлечена книжица с бланками и печатями на последней странице.

– Распишитесь, – повелел он. – Здесь… и здесь…

Я, как дурак, расписался. Полностью теряю волю в стоматологическом кресле.

– Ну вот… – несколько даже мечтательно произнес Олжас Умерович.

– Позвольте… – встрепенулся я. – Что вы собираетесь…

– Да не волнуйся ты так, дорогой… – с нежностью успокоил он меня. – С жалобами пока никто еще не обращался.

Далее на мои дыхательные органы легла полупрозрачная пластиковая горсточка, что-то зашипело – и я поплыл.
* * *