Джек Лондон

До Адама

"Это - наши предки, и их история - наша история.
Помните, что однажды мы спустились с деревьев,
А в гораздо более далеком прошлом,
Наши прародители выползли из моря
И начали свой путь по суше."

ГЛАВА I

Видения! Видения! Видения! Сначала, теряясь в догадках, я недоумевал — откуда это множество видений, роящихся в моих снах — ведь ничего похожего я никогда не видел наяву. Они мучили меня с детства, превращая сны ребенка в череду кошмаров, а позже убедили в том, что я отличаюсь от себе подобных, являясь существом неестественным и проклятым.

Только днем ко мне приходило какое-то подобие успокоения. Ночью же я погружался в царство страха — и какого страха! Я могу с уверенностью предположить, что никто из ныне живущих никогда не испытывал ничего подобного, потому что мой страх — страх далекого прошлого, это ужас, царивший в молодом мире, вернее в пору юности Молодого Мира. Короче, я говорю о страхе, который безраздельно властвовал во времена известные под названием Среднего Плейстоцена. Что это значит? Пожалуй, все же необходимо кое-что объяснить прежде, чем я начну рассказ о своих снах. Иначе, вы не сможете понять того, что мне известно слишком хорошо. Ведь я пишу это, а все персонажи и события того, другого, мира встают передо мной как величественная фантасмагория, хотя я не сомневаюсь, что для вас они будут всего лишь грубыми, неразумными существами. Да и что для вас дружба Вислоухого, красота Быстроногой, похоть и свирепость Красноглазого? Пустой звук и не более того, так же как и поступки Людей Огня или Древесных Людей, или невнятный говор на Совете Племени — для вас, не знающих спокойствия холодных пещер в отвесных скалах и сумятицы водопоев в конце дня, ведь рассветный ветер никогда не пронизывал вас на вершинах деревьев, и вы не ощущали сладости вкуса молодой коры на ваших губах.

Думаю, вы быстрее поймете, о чем речь, если я начну с рассказа о детстве, ведь для меня именно там все и началось. Днем я был таким же мальчишкой как все остальные. Но во сне я становился другим. С тех самых пор как я себя помню, ночь для меня была подернута ужасом. Лишь изредка мои сны окрашивались в легкие тона радости. Обычно они были наполнены страхом — и страхом таким странным и чуждым, что его не с чем было сравнить. Страх, который я иногда испытывал в обычной жизни не имел ничего общего с ужасом, который охватывал меня во сне. Он выходил далеко за пределы всего, что я мог ощутить в реальной жизни.

Я был городским мальчишкой, ребенком, которому даже деревня казалась неисследованной землей, но я никогда не видел городов в своих снах, и ни один дом ни разу не возник в моих видениях. Больше того, ни один человек никогда не смог проникнуть сквозь полог моего сна. Я, видевший деревья только в парках и на иллюстрациях книг, блуждал во сне сквозь неоглядные леса. Удивительно, но деревья из сновидений были не туманными пятнами, а пронзительно отчетливыми образами. Я почти ощущал их. Я видел каждую ветку и прутик, я мог различить любой листик на дереве.

Я отлично помню, как впервые увидел дуб. Пока я рассматривал его листья, ветви и бугристый ствол, ко мне вдруг пришло беспокоящее своей живостью понимание того, что точно такое же дерево я видел бесчисленное количество раз в своих снах. И я уже не удивлялся, когда впоследствии, увидев впервые ель, тис, березу или лавр, сразу узнавал их. Я видел их всех прежде, видел точно такими же, каждую ночь, во сне.

Это, как вы уже догадались, нарушает основное правило сновидений, а именно, что во сне каждый видит только то, что он видел в жизни или же различные комбинации того, что он пережил наяву. Но все мои сны ломали этот закон. В моих снах я никогда не видел НИЧЕГО из того, что видел в жизни. Во сне и наяву я жил разными жизнями, и ничто не могло избавить меня от этого. Я был соединяющим звеном между двумя мирами.

С раннего детства я знал, что орехи берут у бакалейщика, а ягоды у зеленщика, но, несмотря на это, во сне я рвал орехи с деревьев или собирал их на земле и поедал, и точно также я ел ягоды с кустов и с виноградных лоз. А ведь я ничего этого не знал! Помню, как впервые увидел чернику на обеденном столе. Никогда раньше я ее не видел, но и одного взгляда оказалось достаточно, чтобы тотчас пришли воспоминания о снах, в которых я пробирался по болоту, пригоршнями поедая чернику. Моя мать поставила передо мной блюдо. Я зачерпнул ложкой ягод, но прежде чем поднес ее ко рту, уже знал какими они будут на вкус. И не ошибся. Он был точно таким же, каким я ощущал его тысячи раз во сне.

Змеи. Вообще-то я слышал об их существовании, но в снах я был просто замучен ими. Они подстерегали меня на лесных полянах, прыгали, бились под ногами, скользили по сухой траве или по скалам, преследовали меня на верхушках деревьев, обвивая стволы огромными блестящими телами, загоняя меня все выше и выше, все дальше и дальше на колеблющиеся и потрескивающие ветки, и земля оказывалась на головокружительном расстоянии подо мной. Змеи! — их раздвоенные языки, бусины их глаз и сверкающая чешуя, их шипение и их шуршание — как хорошо я уже знал все это во время своего первого посещения цирка, когда увидел как заклинатель змей заставляет их танцевать.

Они были старыми друзьями, эти враги, наполнявшие мои ночи страхом.

О, эти бесконечные леса, и их постоянно посещаемый ужасом мрак! Ради чего я блуждал в них, робкое, преследуемое существо, замирающее от малейшего шороха, пугающееся собственной тени, запуганный, вечно настороже, готовый мгновенно удрать ради спасения жизни? Ведь я был добычей для всех обитателей леса и трепеща от страха спасался бегством от вышедших на охоту зверей.

Впервые я оказался в цирке, когда мне было пять лет. Домой я пришел в полном изнеможении, но вовсе не от съеденного арахиса и выпитого розового лимонада. Как только мы вошли под шатер, хриплый рев наполнил воздух. Я вырвался из рук отца и опрометью побежал наружу. Я столкнулся с кем-то, упал и заорал изо всех сил. Отец поднял меня и стал успокаивать. Он показывал на толпу людей, не обращающих никакого внимания на рев, и уверял меня, что я в полной безопасности. При постоянном подбадривании со стороны отца, вздрагивая от страха, я в конце концов смог приблизиться к клетке льва. О, я сразу узнал его. Чудовище! Один из самых опасных! Внутреннее зрение высветило воспоминания из моих снов — полуденное солнце, играющее на высокой траве, спокойно пасущийся дикий буйвол, трава, внезапно расступающаяся от стремительного движения кого-то желто-коричневого, его прыжок на спину быку, короткая схватка, рев и хруст, хруст костей. Или еще. Прохладный покой водной глади, дикая лошадь опускается на колени и тихо пьет, и затем кто-то желто-коричневый — всегда желто-коричневый! — его прыжок, крики и судороги лошади, и хруст, хруст костей. И еще. Мрачные сумерки и грустная тишина конца дня, и затем жуткий рев из разверстой пасти, внезапный, как трубный глас судьбы, и одновременно с ним безумный вопль и чья-то дрожь среди деревьев, и я тоже трясусь от страха, один из многих вопящих и дрожащих на деревьях.

При виде него, беспомощного, за железными прутьями клетки, я пришел в неистовство. Я скалил на него зубы, подпрыгивал, выкрикивал бессвязные оскорбления и строил рожи. Он отвечал, бросаясь на прутья и рыча на меня в бесплодном гневе. О, он тоже узнал меня, и звуки из далекого прошлого, которые я издавал, они были понятны ему! Родители были напуганы. «Ребенок болен», — сказала моя мать. «У него истерика», — сказал мой отец. Я никогда не рассказывал им о своих снах, и они ничего не знали. Уже тогда я сообразил, что лучше помалкивать об этом своем качестве, вернее, об этом раздвоении личности.

Я еще увидел заклинателя змей, но это было все, что я смог перенести в тот вечер в цирке. Меня отвели домой, возбужденного и уставшего, больного от вторжения в мою реальную жизнь той, другой жизни моих снов.

Я уже упомянул о своем молчании. Только однажды я решился полностью довериться другому человеку. Это был мальчик — мой закадычный друг, нам было тогда по восемь лет. Я развернул перед ним картины своих снов, картины того давно исчезнувшего мира, в котором когда-то, я был в этом твердо уверен, жил. Я поведал ему о невзгодах того мира, о Вислоухом и о наших проделках, о невнятной болтовне на наших сборищах, и о Людях Огня, и о захваченных ими землях.

Он хохотал и издевался надо мной, а потом стал рассказывать истории о призраках и о мертвецах, гуляющих по ночам. Но главным образом он смеялся над моей жалкой фантазией. Я рассказал ему больше, и он смеялся до упаду. Я поклялся со всей серьезностью, что все это было на самом деле, и тогда он посмотрел на меня как на придурка. После этого он стал рассказывать нашим приятелям мои истории в искаженном до неузнаваемости виде, пока все не стали смотреть на меня как на сумасшедшего.

Это был горький урок, но я его усвоил. Я был другим. Во мне было что-то такое, чего они не понимали и любые мои попытки объясниться могли вызвать только недоумение. Когда вокруг рассказывали истории о призраках и гоблинах, я оставался совершенно равнодушным и мрачно улыбался про себя, вспоминая о своих ночных кошмарах. Я знал, что они-то не выдуманы, а реальны как сама жизнь, в отличие от их худосочных химер и колеблющихся теней. Я не видел ничего ужасного в россказнях о привидениях и злых людоедах. Падение через покрытые листвой ветви с головокружительной высоты; змеи, бросающиеся на меня, а я уворачиваюсь, стрелой проносясь мимо них в воздухе; дикие собаки, которые охотились за мной на лугах — вот это действительно были настоящие ужасы, реальные, а не воображаемые — живая плоть, пот и кровь. Людоеды и привидения были бы для меня лучшими приятелями в сравнении с тем, что мне пришлось увидеть во сне на своей детской кроватке. И эта «кроватка» все еще со мной, даже теперь, когда я пишу эти строки на склоне лет.

ГЛАВА II

Я уже говорил, что в своих снах никогда не видел людей. Я осознал этот факт очень рано, и остро ощущал отсутствие себе подобных. Даже будучи очень маленьким ребенком, я чувствовал, посреди ужасов моих сновидений, что, если я смогу найти там хотя бы одного человека, я буду избавлен от окружающих меня ужасов и они перестанут преследовать меня. Эта мысль в течение многих лет завладевала мной каждую ночь — как мне хотелось найти этого одного и освободиться от кошмаров!

Повторяю, эта мысль посещала меня в глубине моих снов, и я привожу это как доказательство слияния двух моих личностей, как доказательство контакта между двумя моими разъединенными частями. Моя погруженная в сон личность жила в далеком прошлом, до того как человек стал таким, каким мы привыкли его видеть, а другая моя личность — бодрствующая, пыталась узнать как можно больше о сущности человека, чтобы понять причину моих снов.

Возможно книжные психологи сочтут неправильным то, как я употребляю термин «раздвоение личности». Я знаю, что они имеют в виду, когда употребляют это словосочетание, тем не менее я вынужден пользоваться им за неимением лучшего. Меня оправдывает ограниченность английского языка. А теперь перехожу к разъяснению моего употребления или злоупотребления этим термином.

Только в юности, поступив в колледж, мне удалось получить некоторое представление о причинах моих сновидений. До того времени они казались бессмысленными и никак не связанными с реальностью. Но в колледже я открыл для себя эволюцию и психологию и изучил объяснения различных странных умственных состояний и переживаний. Например, падение с высоты — самое распространенное сновидение, известное практически каждому по собственному опыту.

Это, как объяснил мне мой профессор, была эволюционная память. Она вела начало от наших отдаленных предков, живших на деревьях. Для древесных обитателей возможность падения была постоянной угрозой. Многие из них именно так расстались с жизнью, и все испытали наводящие ужас падения, когда, несясь к земле, они спасались, цепляясь за ветки.

Результатом этого ужасного падения, предотвращенного таким способом, становился шок. Такой шок вызывает молекулярные изменения в клетках мозга. Эти молекулярные изменения передаются клеткам мозга потомка, становясь эволюционными воспоминаниями. Таким образом, когда вы и я, спящие или дремлющие, испытываем ощущение падения с высоты и просыпаемся в отвратительном состоянии непосредственно перед ударом о землю, мы просто вспоминаем то, что случилось с нашим древесным предком и отпечаталось с помощью изменений в мозге в наследственности вида. В этом нет ничего странного, также как нет ничего странного в обычном инстинкте. Инстинкт — просто привычка, которая всего лишь запечатлена в материале нашей наследственности. Стоит отметить к тому же, что в этих ночных падениях, так хорошо знакомых любому из нас, мы никогда не достигаем конца падения. Ведь иначе это означало бы смерть. Те из наших предков, которые разбивались, умирали немедленно. Конечно, шок от их падения передавался клеткам мозга, но они погибали сразу, до того как у них появлялись потомки. Мы с вами произошли от тех, что не разбились, вот почему и вы и я, в наших снах, никогда не достигаем конца падения.

И вот теперь мы подходим к раздвоению личности. Мы никогда не испытываем этого чувства падения, когда мы полностью бодрствуем. Наша бодрствующая личность ничего не знает об этом. Тогда, и это неопровержимый аргумент — должна быть другая, отличающаяся личность, которая падает, в то время как мы спим, и которая имеет опыт такого падения — короче говоря, у нее есть память о прошлом опыте вида, точно также как наша бодрствующая личность обладает памятью нашего дневного опыта.

На этой стадии своих рассуждений я увидел свет в конце туннеля. И тотчас же этот свет обрушился на меня, он ослепил меня своей яркостью и сиянием, объяснением всего, что до этого было сверхъестественным, странным и противоестественно невозможным в моих впечатлениях от сновидений. Во сне существовала отнюдь не моя бодрствующая личность. Это была другая, отличающаяся от меня личность, обладающая новым и совершенно другим запасом опыта и, как следует из моих снов, имеющая воспоминания о совершенно других переживаниях.

Что это была за личность? Когда она жила обычной для нее жизнью на этой планете, чтобы приобрести запас удивительного жизненного опыта? Это были вопросы, на которые мои сновидения отвечали сами. Он жил давно, когда мир был молод, в том периоде, что мы называем Средним Плейстоценом. Он падал с деревьев, но не разбился. Он вопил от страха при львином реве. Его преследовали хищники и ядовитые змеи. Он бормотал что-то с такими же как он на сборищах его племени и получил жестокий урок от Людей Огня, в тот день, когда ему пришлось бежать от них.

Но, вы можете возразить мне, почему же эти воспоминания не наши собственные, если мы видим как кто-то неопределенный падает в бездну пока мы спим? Отвечаю вопросом на вопрос. Что такое двухголовый теленок? Причуда природы. Вот и ответ на ваш вопрос. У меня есть эта другая личность и эта полная эволюционная память, потому что я такая же причуда природы.

Я хочу чтобы вы поняли.

Самая распространенная эволюционная память, которая есть у нас, это сновидения с падением. Единственное, что есть у такой неопределенной личности это память о падении. Но многие из нас имеют более четкую, более ясную другую личность. Многие из нас летают во сне, другим снится как их преследует чудовища, цветные сны, кошмары удушья, сны со змеями и паразитами. Короче говоря, в то время как в большинстве из нас эта вторая личность почти не проявляется, а в некоторых почти стерта, в других она проявляется больше. Некоторые из нас имеют более сильную, более полную эволюционную память, чем остальные. Это вопрос различной степени преобладания другой личности. В моем случае степень преобладания другой личности огромна. Моя вторая личность почти равна по силе моей собственной индивидуальности. И в этом смысле, как я уже сказал, я причуда природы — причуда наследственности.

Я полагаю, что именно преобладание второго «я» — но не в такой сильной степени как у меня — вызывает кое у кого веру в переселение душ. Для них это самое простое объяснение. Когда у них появляются видения того, что они никогда не наблюдали в жизни, воспоминания о поступках и событиях из прошлого, самым очевидным объяснением является то, что они уже жили раньше.

Но они делают ошибку, игнорируя собственную двойственность. Они не узнают своего второго «я». Они думают, что это их собственная личность, что они имеют только одну индивидуальность, а из такой предпосылки они могут заключить только, что они жили в предыдущих жизнях.

Но они ошибаются. Это — не перевоплощение. Я помню, как иду по дебрям и все же все это видел не я, а тот, который является только частью меня, как мой отец и мой дед частицы меня, только менее отдаленные. Этот «другой я»

— мой пращур, предок моих предков в древней линии моего вида, в свою очередь является непосредственным потомком тех, у кого задолго до него появились пальцы рук и ног, позволившие им вскарабкаться на деревья. Я должен снова, рискуя вызвать раздражение, повторять, что я только в этом могу считаться отклонением от нормы. Не один я обладаю эволюционной памятью в такой огромной степени, но я обладаю памятью одного необычного и очень далекого прародителя. И все же, хотя это весьма необычно, в этом нет ничего сверхъестественного.

Следите за моими рассуждениями. Инстинкт — эволюционная память. Прекрасно. Тогда вы, я и все остальные получаем эти воспоминания от наших отцов и матерей, также как они получили их от своих отцов и матерей. Но в таком случае должна иметься некая среда, посредством которой воспоминания передаются от поколения к поколению. Эта среда — то, что Вайсман называет «гермоплазмой». Именно она несет в себе память о всей эволюции человечества. Эта память очень тусклая и запутанная, и многое в ней утеряно. Но некоторые участки гермоплазмы несут в себе значительно больше наследственной памяти или, чтобы быть более научным, более атавистичны, чем другие. И такой участок есть во мне. Я — казус наследственности, атавистический кошмар — называйте меня как хотите, но вот он я, во плоти и крови, с отличным аппетитом, и что вы собираетесь с этим делать?

И теперь, прежде, чем я перейду к своему повествованию, я хочу предвосхитить сомнения простаков в психологии. Тех, кто склонен насмехаться, и кто тем не менее уверенно заявляет, что связность моих сновидений обязана слишком усердным занятиям, подсознательной проекции моих знаний об эволюции в мои сны. Во-первых, я никогда не был рьяным студентом. Я был последним в списке закончивших курс. Я уделял больше времени занятиям спортом и — нет никакой причины скрывать это — игре на бильярде.

Далее. Я ничего не знал об эволюции пока не поступил в колледж, а ведь в детстве и юности я уже жил в своих снах со всеми деталями той другой давно исчезнувшей жизни. Я должен сказать, однако, что эти детали были перемешаны, несвязны до тех пор пока я не изучил науку эволюции. Эволюция стала ключом. Она дала объяснение, внесла здравомыслие в проделки этого моего атавистического мозга, современного и нормального, но вслушивающегося в прошлое столь отдаленное, что оно сравнимо с самым началом человечества.

Из того, что я знаю об этом прошлом следует, что человека в нашем понимании тогда еще не было. Именно в период его становления я должен был жить и выживать.

ГЛАВА III

Самым частым видением моего раннего детства было нечто подобное этому: мне казалось, что я очень маленький и лежу, свернувшись в клубок в своего рода гнезде из множества прутьев и ветвей. Иногда я лежал на спине. В этом положении, кажется, я провел много часов, наблюдая игру солнечного света на листве и покачивание ветром листьев. Часто и само гнездо раскачивалось, когда поднимался сильный ветер.

Но всегда, в то время как я так лежал в гнезде, я ощущал огромное пространство под собой. Я никогда не видел его, я никогда не глядел через край гнезда, но я ЗНАЛ и боялся этого пространства, которое открывалось сразу подо мной и которое всегда угрожало мне подобно утробе какого-нибудь всепожирающего монстра.

Этот сон, в котором я находился в полном покое и который скорее походил на спячку, чем на активную жизнь, я видел очень часто в раннем детстве. Но внезапно, все менялось и я оказывался в самой гуще странных событий и жутких происшествий вроде грома, или сокрушительной бури, или посреди незнакомых пейзажей, которых я никогда не видел в своей обычной жизни. Результатом этого были замешательство и ночные кошмары. Я ничего не мог понять в происходящем. Там не было логической последовательности событий.

Вы уже поняли, что я видел сны не последовательно. Только что я был крошечным малышом Юного Мира, лежащим в гнезде на дереве, а в следующее мгновение я становился мужчиной Юного Мира, схватившимся в бою с отвратительным Красноглазым, и тут же я осторожно подползаю к водопою в жаркое время дня.

События и годы в Юном Мире, сменялись для меня с калейдоскопической быстротой.

Все перепуталось в моих снах, но я не собираюсь утруждать вас этой сумятицей. Пока я был молод и тысячи раз погружался в свои видения мне казалось, что все уладиться и станет ясно и просто. Потом я понял что получил свернутую в клубок нить времени и должен соединить вместе кусочки событий и поступков в их надлежащем порядке. Только так я могу восстановить ускользающий Юный Мир каким он был в то время, когда я жил в нем — или в то время, когда мое «другое я» жило в нем. Это различие мало что меняет, ведь и я — современный человек тоже вернулся в прошлое и жил первобытной жизнью в обществе своего второго «я».

Для вашего удобства, так как это не научная статья, я буду объединять различные события в связное повествование. По счастью, есть некая канва, на которую нанизываются все видения. Например, моя дружба с Вислоухим, а также вражда с Красноглазым и любовь к Быстроногой. В целом получилась довольно последовательная и интересная история, я уверен вы с этим согласитесь.

Я почти не помню своей матери. Наверное, самое раннее воспоминание о ней — и, конечно, самое яркое — является следующим: кажется, я лежу на земле. Я несколько старше, чем в те дни, когда лежал в гнезде, но все еще беспомощный. Я возился в куче сухих листьев, играя с ними и издавая вполголоса довольно грубые звуки. Солнышко пригревало, мне было уютно, и я был счастлив. Я лежал на маленькой поляне. Со всех сторон были кусты и папоротники, а надо мной возвышались ветвистые громады лесных деревьев.

Внезапно я услышал звук. Я приподнялся и прислушался. Я застыл. Все звуки замерли у меня в горле, и я сидел в оцепенении. Звук прозвучал ближе. Он был похож на хрюканье свиньи. Затем я стал слышать звуки, вызванные перемещением чьего-то тела через кустарник. Потом я увидел как колышутся папоротники. Вот они расступились, и я увидел сверкающие глаза, длинную морду и белые клыки.

Это был дикий кабан. Он глядел на меня с любопытством. Он хрюкнул раз или два, переступил всей своей тушей с ноги на ногу, повел мордой из стороны в сторону, раздвигая папоротник. Я продолжал сидеть окаменев, мои глаза не мигая смотрели на него, а страх пожирал мое сердце.

Казалось, что он ожидал от меня этой неподвижности и молчания. Я не должен был кричать перед лицом опасности. Это диктовал инстинкт. И так я сидел там и ждал сам не зная чего. Боров раздвигает папоротники и выходит на поляну. Любопытство пропало из его глаз и они замерцали безжалостно. Он угрожающе наклонил в мою сторону голову и продвинулся на шаг. Потом еще на шаг. И еще.

Тогда я закричал … или завопил — я не могу описать его, но это был пронзительный вой и жуткий крик одновременно. И, по-моему, это тоже было как раз то, что я и должен был сделать. Невдалеке раздался ответный крик. Издаваемые мной звуки, похоже, на мгновение ошеломили кабана, и в то время как он приостановился в нерешительности, рядом с нами внезапно возник призрак.

Она была подобно большому орангутангу, моя мать, или шимпанзе, и все же, резкими и определенными чертами весьма отличалась от них. Она была более крепко сбита, чем они и менее волосатая. Ее руки были не такие длинные, а ноги толще. На ней не было одежды — только ее собственные волосы. И я уверяю вас — в ярости она была сущей фурией.

И подобно фурии она вылетела на сцену. Она скалила зубы, делая ужасные гримасы, рычала, и все время издавала резкие крики, которые звучали подобно «Кх-ах! Кх-ах!». Столь внезапным и грозным было ее появление, что кабан ощетинился, непроизвольно заняв оборонительную позицию, когда она повернулась к нему. Он был ошеломлен. Потом она повернулась ко мне. Я знал, что мне нужно делать в это мгновение, которое она подарила мне. Я прыгнул ей навстречу и обхватил за талию руками и ногами — да, ногами, я мог держаться ими также цепко как и руками… Я чувствовал ее жесткие волосы под моими судорожно сжатыми лапками и как бугрились под ее кожей напрягшиеся мышцы.

Как я уже сказал, я прыгнул ей навстречу и в то же секунду она подпрыгнула, ловя нависающую ветвь. В следующее мгновение под нами, щелкая клыками, пронесся кабан. Он оправился от столбняка и прыгнул вперед, с визгом, переходящим почти в рев.

Во всяком случае это был зов, потому что он сопровождался звуками несущегося через кусты и папоротники стада.

Со всех сторон дикие кабаны выбегали на поляну — их было десятка два. Но моя мать уже перебросила свое тело через толстый сук в дюжине футов от земли, и мы взгромоздились там в безопасности. Она была очень возбуждена. Она ухала и вопила, осыпая бранью окруживших дерево злобных тварей, ощетинившихся и скрежещущих зубами. Я тоже, дрожа от страха и глядя вниз на рассвирепевших животных, старался подражать крикам моей матери.

Издалека донеслись похожие крики, только поглубже, нечто вроде ревущего баса. Они быстро приближались и вскоре я увидел его, моего отца. Во всяком случае в той мере в какой вообще об этом можно было судить в те времена, я пришел к заключению, что именно он был моим отцом.

Он был не очень-то привлекателен, мой отец. Он казался наполовину человеком и наполовину обезьяной, и все же не обезьяна, и все же не человек. Я не в состоянии описать его. Нет сейчас на земле, под землей, и в земле ничего похожего на него. Он был крупным мужчиной для своего времени, и, должно быть, весил не меньше ста тридцати фунтов. У него было широкое и плоское лицо, брови нависали над глазами. Сами глаза были маленькие, глубоко посаженные близко друг к другу. У него фактически отсутствовал нос. Вернее это было широкое и приземистое сооружение, похоже, без переносицы, где ноздри были просто двумя дырами в лице, смотрящими наружу, а не вниз. Лоб шел назад от глаз, а волосы начинали расти прямо над ними. Голова была нелепо маленькая и держалась на столь же нелепой толстой и короткой шее.

В его теле была стихийная целесообразность — как и у всех остальных обитателей этого мира. Грудь была широкой, это правда, как ворота, но не было красивых мощных выпуклых мышц, широких плеч, стройности тела, красоты линий фигуры. Тело моего отца было воплощенной силой, силой без красоты, свирепой, исконной силой, созданной, чтобы хватать, бить, разрывать и уничтожать.

У него были худощавые бедра, кривые, тощие и волосатые ноги. Фактически, ноги моего отца были скорее руками. Они были искривлены и бугристы, и столь же походили на мои или ваши ноги как копыта откормленного бычка напоминают изящные ножки красавицы. Я припоминаю, что он не мог наступать поверхностью всей стопы, потому что это была цепкая нога, скорее рука, чем нога. Большой палец ноги, вместо того чтобы находиться на одной линии с другими пальцами, был оттопырен как большой палец руки, и это позволяло ему хватать ногами. Но именно из-за этого он не мог ступать на подошву ноги.

Но, для оседлавших ветку над стадом диких кабанов, меня и моей матери, его внешность и манеры были вполне привычны, когда он несся по деревьям, прыгая с ветки на ветку. Сейчас, когда я пишу эти строки, он стоит у меня перед глазами — качающееся на деревьях, четырехрукое, волосатое существо, воющее в гневе, замолкающее на мгновение, чтобы ударить себя в грудь крепко сжатым кулаком, бесстрашно прыгающее на десять-пятнадцать футов с ветки на ветку на огромной высоте, безошибочно угадывая путь в лесной чаще.

И пока я смотрел на него, я почувствовал в самой глубине своего естества, каждым своим мускулом как волна острого желания также лететь сквозь деревья охватывает меня и одновременно с этим я понял, что когда-нибудь стану таким же как он. А почему бы и нет? Маленькие мальчики наблюдают как их отцы машут топорами и валят деревья и понимают, что когда-нибудь и они тоже будут взмахивать топорами и рубить деревья. Также и со мной. Жизнь, что была во мне, была создана, чтобы делать тоже, что делал мой отец, и она таинственно и горделиво нашептывала мне о воздушных тропах и полетах над лесом.

Наконец мой отец присоединился к нам. Он был чрезвычайно зол. Я помню как он оскалился, когда смотрел вниз на кабанов. Он рычал как собака, и я помню, что его глазные зубы были большие, как клыки, и что они произвели на меня большое впечатление. Своим поведением он только привел кабанов в еще большее бешенство. Он рвал прутья и маленькие ветки и бросал их вниз в наших врагов. Он даже повисал на одной руке, в опасной близости от них, и дразнил их, в то время как они скрежетали клыками в бессильном гневе. Не удовлетворившись этим, он отломил толстую ветку, и, держась рукой и ногой, тыкал ею в бока, приведенных в бешенство животных, и бил их по мордам. Излишне говорить о том, что я и моя мать с наслаждением наблюдали за этим зрелищем.

Но даже самое приятное занятие рано или поздно наскучивает и в конце концов отец со злым смехом понесся по деревьям. Мои честолюбивые мечты сразу испарились, и я, оробев, крепко прижался к матери, а она вскарабкалась вверх и понеслась над бездной. Я помню, как ветвь сломалась под тяжестью ее тела. Она совершила огромный прыжок и под треск дерева меня охватило вызывающее отвращение чувство падения нас обоих. Деревья и солнце, играющее лучами на шелестящих листьях, исчезли из моих глаз. Образ моего отца, резко остановившегося, чтобы посмотреть в чем дело, стал расплываться и все погрузилось в темноту.

В следующее мгновение я прихожу в себя на своей застеленной чистым бельем кровати, весь в поту, меня бьет дрожь и тошнит… Окно было открыто и прохладный воздух задувал в комнату. Спокойно горела ночная лампа. И я понимаю, что дикие кабаны не добрались до нас, и что мы не разбились, иначе меня бы здесь не было сейчас — через тысячи веков, и я не мог вспоминать происходившее.

А теперь на мгновение поставьте себя на мое место. Побудьте недолго в моем ласковом детстве, проведите ночь рядом со мной, представьте себе что это вы видите во сне такие непостижимые ужасы.

Поймите, ведь я был всего лишь ребенок. Я никогда не видел диких кабанов. Я и домашних-то свиней не видел. Самое близкое касательство к свиньям, какое я пережил, был бекон, поджаренный к завтраку на собственном сале. И одновременно с этим, реальные как сама жизнь кабаны, проносящиеся в моих снах, и я со своими невообразимыми родителями перелетающий с дерева на дерево.

Может ли теперь вас удивить то, что я был испуган, что меня угнетали мои проникнутые кошмарами ночи? Я был проклят. И хуже всего было то, что я боялся об этом рассказывать. Не знаю почему, но я испытывал чувство вины, хотя сам не знал в чем моя вина. Вот так долгие годы я страдал молча пока не стал взрослым и не узнал в чем же причина моих видений.

ГЛАВА IV