Чтение 35–й страницы книги ~Незаконная планета~

5. ЗЕМНОЕ ПРИТЯЖЕНИЕ

Длинная сигара самолета оторвалась от взлетной полосы и стала быстро
набирать высоту. Будто проваливаясь в темную яму, уходили вниз огни
венского аэропорта, и когда они исчезли из виду, Морозов отвернулся от
иллюминатора, поудобнее устроился в кресле и закрыл глаза. Июньская ночь
коротка, и уж тем более когда летишь на восток, навстречу рассвету. Надо
поспать часа два.

Он слышал, как сосед тихо попросил стюардессу принести что-то - не то
таблетку, не то газету, разговор шел по-немецки, и Морозов не все понял.
Потом из передних кресел донесся женский смех. Никогда бы раньше, в
прежние годы, такие шумы не помешали ему заснуть, как говорится, здоровым
младенческим сном. А вот теперь - мешают.

Не спится Морозову.

Белый зал, в котором проходила нынешняя сессия Международной федерации
космонавтики, все еще не отпускает его. Он видит седую шевелюру Коннэли и
слышит стук его председательского молотка, слышит гул голосов, из этого
гула изливается уверенный, хорошо поставленный голос Сошальского, а вот -
быстрый картавый говорок Карно, а теперь - напористый тенор Бурова. А по
экранам плывут рисунки, они превосходны, они убедительны - каждому, кто
взглянет на них, в ту же секунду станет ясно, что люди с планеты Земля
исполнены мирных намерений, они пришли как братья, чтобы понять и
помочь... "И начать планомерный вывоз с Плутона редких металлов", -
вставил Буров. "Если мы достигнем взаимопонимания, то, полагаю, плутоняне
препятствовать не будут, - отстаивал Сошальский свой проект контакта. - Мы
предложим взамен свои материалы или технологию. Мы могли бы, к примеру,
разработать и предложить им строительство жилищ". - "А если не достигнем?
Если они не пожелают разглядывать ваши чудесные картинки и сожгут их
вместе с вами?" - "Дорогой коллега, именно вы когда-то высказали
предположение, что тау-поток - результат деятельности разумных существ на
Плутоне. Ваши идеи получили признание, вас пригласили войти в комитет. Но
вы отвергаете любые-проекты контакта, что же - вы считаете, что он вообще
невозможен?" - "Теоретически возможен, - отвечал Буров, - но практически -
нет. Потому что ни вы, ни я, никто другой не умеем читать мысли и
передавать их на расстояние, - а плутонянам, по-видимому, доступен только
такой вид общения". - "Следует ли, Буров, понимать так, что вы против
новой экспедиции на Плутон?" - спросил Карно. "Нет, не следует. Надо
отправить крупную экспедицию. Высадиться на ненаселенной территории,
произвести основательную геологическую разведку, поставить радиомаяки.
Контакта решительно избегать..."

Около двух лет оставалось сроку до окончания пятнадцатилетнего периода
Дерева Плутона, и нынешняя сессия Международной федерации должна была
решить - отправлять новую экспедицию или нет. Раздавались голоса против
экспедиции: раз контакт невозможен, значит, любая попытка освоения
плутоновых недр приведет к конфликту с аборигенами, может быть, к гибели,
- перестанем же зариться на недостижимую кладовую металлов. Другие
утверждали: разумные существа непременно должны понять друг друга, надо
активно добиваться контакта, использовать рисунки по проекту Сошальского
или специально подготовленные фильмы о Земле, - не может быть
непреодолимой стены между двумя цивилизациями. Третьи поддержали Бурова:
экспедицию отправить, но в контакт не вступать, не медля приступить к
разведке металлов. Последнее предложение вызвало протесты. "Мы не позволим
возродить колониальную практику в космическом масштабе!" - воскликнул под
аплодисменты Сошальский. Буров заявил, что выходит из комитета по связи с
внеземными цивилизациями и жалеет о пустой трате времени, после чего
покинул сессию, ближайшим самолетом улетел домой.

Морозов сидел в президиуме, слушал речи - а перед мысленным взглядом
простиралась под обнаженным черным небом угрюмая долина... "поезда",
змеями ползущие к тау-станции... трехпалые руки аборигенов, угрожающе
вытянутые вперед... Эти руки-электроды должны были сжечь его и
Лавровского. Но не сожгли, потому что аборигены услышали... учуяли...
восприняли - так будет вернее - эмоциональную вспышку Морозова. Он,
Морозов, не сразу рассказал об этом: темное яростное чувство, испытанное
им тогда, в смертный миг, казалось атавистическим, постыдным, очень не
хотелось в нем признаваться. Но - никуда не денешься! - каждая минута
пребывания на Плутоне требовала отчета и максимально возможного
объяснения, и уж тем более - последние минуты. И он превозмог стыд,
утешаясь нехитрой мыслью о жертвах, вечно приносимых науке. Уже где-то за
орбитой Марса, на последнем отрезке долгого пути Плутон - Луна, Морозов,
сменившись с вахты, вошел в каюту к Лавровскому и рассказал ему все без
утайки о странной своей вспышке. Много потом спорили об этом психологи.
Наверное, был прав Лавровский: смертельная опасность резко повысила у
него, Морозова, чувствительность восприятии, он воспринял поток Ненависти,
идущий от плутонян, и отразил его _усиленным_ - многократно усиленным всей
мощью человеческой долговременной памяти, хранящей войны и ожесточение
прошлых веков. И плутоняне, уловив грозный смысл излучаемого сигнала,
растерялись, отступили...

Так все это "сидит" у нас в подкорке? С тайным страхом Морозов
"прислушивался" к внутренней работе собственных мыслей, пока не понял:
нельзя, нельзя подстерегать самого себя, это мешает жить. И мешает летать.
Он приказал себе выкинуть из головы эту доморощенную рефлексию. Прочное
душевное здоровье - вот главное, что потребно пилоту.

Теперь, сидя в президиуме сессии, он слушал речи, но - помимо воли -
сквозь прохладный воздух нарядного зала, сквозь колонны и белый шелк
портьер видел угрюмую долину под черным небом, простертые угрожающие руки
аборигенов... Не лучше ли, подумал он, оставить их в покое, забыть дорогу
на Плутон?

Но когда его попросили высказаться, он разом отбросил колебания. "Мы не
можем отступиться от Плутона, - сказал он. - И не потому, что гордость не
позволит нам признать свое поражение в столкновении с чужой и чуждой
цивилизацией. Не потому, что промышленности позарез нужны германий и
ниобий. Обходились наличными ресурсами, могли бы обходиться и впредь. Мы
не отступимся от Плутона потому, что сделано великое открытие: космическое
тау-излучение может быть преобразовано в-привычные для нас формы. Мы на
пороге того, чтобы раз и навсегда - пока существует Вселенная - решить
проблему притока свободной энергии. Вы знаете: есть теория, но практика не
дала пока ни одного пригодного аккумулятора и преобразователя. Видимо, нам
не обойтись без понимания технологии плутонян, без их материалов.
Следовательно, экспедиция необходима. Надо использовать все возможности
для установления понимания. Тщательно продумать варианты высадки..."

Хватит об этом. Морозов взглянул в иллюминатор. Внизу плеснуло море
огней - это, наверно, Прага. Всплыли в памяти слова старой песни: "Поезд,
вечер, огоньки, дальняя дорога, сердце ноет от тоски, на душе тревога..."
Все правильно - вечер, огоньки. Все правильно, кроме тревоги. Нет у него
на душе никакой тревоги. Просто не спится.

Он услышал громкий шепот откуда-то из кресел левого борта:

- Папа, знаешь, кто это? Вон, в третьем ряду...

- Тихо, Игорь. И не указывай пальцем.

- Это Алексей Морозов! Я сразу узнал.

- Да, пожалуй.

- Ух, вот здорово!

Еще бы, подумал Морозов, против воли прислушиваясь к горячему
мальчишескому шепоту. Шутка ли, такое счастье привалило - лететь с самим
Морозовым. С бесстрашным разведчиком космоса - и как там еще о нем
писали?..

- Пап, а почему он давно в космос не ходит? Он ведь еще не старый.

- Не знаю, Игорь. Наверно, у него хватает дел на Земле. Ты поспи.
Откинь кресло и спи.

Да, Игорь, верно говорит твой умный папа: дел на Земле хватает. Так уж
получилось само собой: после той экспедиции на Плутон он, Алексей Морозов,
был назначен командиром корабля и летал на дальних линиях, но постепенно и
как бы незаметно оказался втянутым в земные дела. Международная федерация
космонавтики и ее комитет по связи с внеземными цивилизациями, совет по
тау-энергетике и еще пять-шесть высоких ведомств все чаще требовали его
присутствия. Да еще работа с Лавровским над книгой... бесчисленные встречи
и собрания... поездки за границу... Земные дела были как гири на ногах.
"Алеша, так жить невозможно, - говорила Марта, - то ты в дальних рейсах,
то заседаешь в своих комиссиях. Или одно, или другое - надо выбрать". Но и
выбирать не пришлось: лет семь тому назад его пригласили в Учебный центр
на должность заведующего кафедрой космической навигации. Начальник
Космофлота посоветовал должность принять. Земное тяготение сработало
окончательно.

После ночного дождя слабый парок поднимался с московских улиц,
освещенных ранним солнцем. Еще только просыпалась Москва, еще не были
забиты ее улицы электромобилями, и лишь один вертолет плыл в небе.

На машине, взятой в аэропорту, Морозов въехал во двор огромного старого
дома. Это был двор его детства, ничто здесь не переменилось за сорок с
лишним лет, и уборочный автомат, кажется, был все тот же. Автомат, разинув
пасть мусоропровода, медленно катился навстречу, и Морозов подмигнул ему,
как старому другу. Очень разрослись деревья на газонах, их листва была
по-июньски молода и свежа.

А вот подъезд, в котором когда-то жили Заостровцевы. Уже тридцать лет
прошло с того страшного дня, когда двое мальчишек - Вовка Заостровцев и
он, Морозов, - смотрели тут передачу о посадке "Севастополя"... Бегут,
бегут годы...

Он вошел в соседний подъезд и поднялся в лифте на девятый этаж. Отец