зла овеществлялась и одушевлялась и во имя этого идиотизма людей сжигали,
пытали, вешали, с преступной наивностью полагая, что зло можно истребить
только злом. Тогда он веками не оставлял своей второй профессии -
торговца, ростовщика, купца, и тысячелетний опыт не подводил его никогда.
Впрочем, когда инквизиция поутихла, он не брезговал и магией. Под именем
Артефий он был алхимиком и всерьез утверждал, что ему тысяча лет. Конечно,
он безбожно врал - ему было намного больше. Боясь риска, он чаще выступал
в качестве подстрекателя и учителя великих мошенников. Это он вдохновил
крестьянского сына из Неаполя принять имя графа Руджиеро, это он посвятил
его в тайны трансмутации и следовал за ним по городам Германии, оставаясь
в тени, но исправно получая свои проценты. Когда Фердинанд II все же
вызолотил и повесил Руджиеро у ворот Берлина, то учитель обманщика вовремя
успел унести ноги и всплыл в Сицилии под именем грека Алтосаса. Это он
передал свой богатый опыт мелкому жулику Бальзамо, он придумал для него
звучное имя Калиостро, но, предвидя бесславный конец его, расстался с ним
еще в России. В то время я был российским подданным, служил своей
императрице и среди прусских, австрийских и польских дел (весь - рвение и
преданность, напудренный парик, расшитый камзол) все же нашел возможность
в очередной раз помочь ему, определив после очередного перерождения за
черту оседлости цадиком, где он быстро приобрел репутацию чудотворца и
непогрешимого учителя...)
он и привыкал к очередному прозвищу, но всегда помнил, что пройдет
положенный срок - и новое имя воплотится в нем вместе с новой оболочкой.
Он не причислял себя ни к одной национальности, потому что успел побывать
и шумером, и египтянином, и греком, и германцем, и славянином. В любой
стране он чувствовал себя своим, быстро усваивал стиль жизни, образ
мышления, язык и культуру. Своей настоящей родины он не знал, но, успев
пожить чуть ли не во всех странах, лишенный привязанности и пристрастий,
мог с полным правом называть себя истинным космополитом.
с золотыми розетками туго перетягивает лоб: я - придворный Ашшурбанипала.
Я стоял в приемном зале, когда он вошел туда с послами Элама. Они
требовали вернуть беглых племянников своего сумасбродного царя и смели
грозить войной Ниневии. Ашшурбанипал оставил послов заложниками, и я
понял, что снова придется спасать того, кому умирать еще на пришла пора.
Он явно трусил, возможно, ему пришла в голову мысль, что никакое
бессмертие не спасет его в этот раз. Я устроил ему побег, когда
ассирийское войско возвращалось с победой и впереди несли на копье голову
эламского царя. Мой подопечный вовремя успел переменить тело и навсегда
ушел из Ассирии, сначала в Финикию, а после падения Ниневии переплыл море
и осел в Европе, уже надолго...)
порой непонятным, но все равно осмысленным. Он никогда не был царем и
рабом тоже, ибо и то и другое было опасно для жизни. Каждый раз он жил
ровной и сытой жизнью среднего человека, в любое время и в любой стране он
находил средства к пропитанию благодаря неизменному обаянию, знанию
людских слабостей и столь огромному опыту общения с людьми, что ему ничего
не стоило сойтись с любым.
одним из тех, кто ссужал Юлия Цезаря деньгами для подкупа городской черни.
И когда Цезарь готовился отплыть в Испанию, он в числе своих
нечистоплотных собратьев задерживал корабли, покуда Красе не пообещал
уплатить сполна чужие долги. На этом обычно и исчерпывалась его роль в
истории, и это была не самая трудная роль. Мудрая и подлая. Он выживал
даже там, где выжить было невозможно: в сожженных и разрушенных варварами
городах, среди геноцида, озлобления, остервенения, голода и эпидемий. Он
был единственным жителем Помпеи, выползшим из-под пепла с золотым
сестерцием, бережно зажатым в зубах; единственным спасшимся на причале
Кайз-Депред во время лиссабонского землетрясения; и если бы он был на
"Титанике", то, клянусь, он бы выплыл из океанской пучины верхом на
дельфине...)
равнялся человеческой жизни, но с годами тело его уставало раньше срока и
периоды становились короче и короче, пока к последнему столетию не стали
трехлетними. Он чувствовал приближение смерти уже издали, как собака чует
землетрясение, по той слабости и тошноте, что разрасталась в нем к концу
периода. Тогда он искал убежища, чтобы никто не смог потревожить его труп,
чтобы не нашли люди и не похоронили, чтобы звери не растащили по частям,
чтобы волна не смыла в море. Безошибочным чутьем он находил именно такое
место, и неприятных случайностей почти не было за всю его жизнь. После
воскрешения он проходил по знакомым улицам, заходил в дома, где жил до
своей смерти, прощался молча и уходил, чтобы в другом городе начать жизнь
сызнова.
избранником богов и стремился держаться поближе к власти. Он был пажом
Александра Великого, входил в царскую когорту под именем Эпимон, и вот
однажды однокашники склонили его к заговору против царя. История кровавая,
заранее обреченная на провал, и он понял это раньше всех, по своему
обыкновению струсив и во всем сознавшись Александру. Протрезвев после
тяжелой попойки, тот помиловал предателя, а его приятелей приказал жестоко
замучить. С тех пор мой подопечный избегал пышных дворов царей и
правителей - он был на волосок от гибели и ощутил на губах вкус
деспотической власти, соленый от чужой крови и горький от собственной
желчи. Я знаю этот вкус, и он глубоко противен мне, и не моя вина в том,
что судьба из века в век искушает меня и принуждает скитаться в
пространстве и времени по землям и странам, и рядит в пурпур, и возносит
на троны, и низвергает в рвы, наполненные смердящими трупами...)
человека, и ему, прожив столь долгую) жизнь, не приелось существовать и
быть. Он помнил все, что происходило с ним, знал все языки, на которых
говорил, хотя многие из них умерли или изменились, подобно ему самому: он
был свидетелем многих и многих событий, которые потом назовут
историческими, но никогда и ничего не записывал. Это было ни к чему. И ни
одному человеку он не признавался в своей тайне: быть бессмертным
устраивало его, а хлопоты и неудобства, связанные с постоянными смертями и
оживлениями, были платой за бесконечную жизнь. Он не знал ни цели своей
жизни, ни-устройства тела, отличного от обыкновенного, ни механизма
смерти, приводящей к новой жизни, ни даже своего происхождения. Он помнил
только, что был когда-то мальчиком в Шумере, и не было у него ни отца, ни
матери, ни младенческих воспоминаний. Просто мальчиком. Учеником
горшечника. Невесть откуда взявшимся. И это тоже устраивало его. После
первого возрождения он воплотился в теле молодого мужчины, хотя умирал уже
глубоким стариком. Это удивило его, но он решил, что такова воля богов, и
начал жить сначала. С тех пор, скитаясь из страны в страну, меняя нацию,
веру, возраст, он просто жил и стремился к спокойной, ничем не омрачаемой
жизни. Войн он избегал, в бунты не вмешивался, религиозные распри обходил
стороной, а болезни, даже самые смертоносные, просто не действовали на
него. И все же он не мог избежать ранений, порой тяжелых, но тело его само
собой восстанавливалось, заживлялось. За это он любил свое тело и боялся
его немного. Иногда он задумывался над тем, что когда-нибудь должен прийти
конец его перерождениям, конец неисчерпаемой фантазии, лепящей его тело, и
тогда, возможно, он умрет настоящей смертью. Это пугало его, он со страхом
замечал, что периоды неуклонно сокращаются и что такими темпами через
какую-то тысячу лет они сократятся до такого срока, что придется все время
скрываться от людей, не успев пожить - умирать.
приземистый, большеглазый, с большим прямым носом, а второе его тело было
аккадским - он вышел из гробницы высоким статным юношей, длинноволосым, с
черной кудрявой бородкой. Он жил как аккадец, и это было мудрым в то
время, потому что моя династия правила еще полтора века, пока не пришли
кочевники и очередное его перерождение совпало с разгромом Аккада. Тогда
он тоже стал кочевником, кутием, и внешностью ничем не отличался от
пришельцев с гор Загра. Лет через сто я неожиданно увидел его снова
похожим на шумера, и по одному этому можно было догадаться, что
возрождение Шумера не за горами. Так и случилось, когда третья династия
Ура изгнала кочевников, и он с успехом занял свое место в этой
бюрократической системе. Сколько тогда было понаписано вздорных таблиц!
Как будто письменность была создана только для того, чтобы учитывать
каждую пару голубей, поданных на завтрак царице! А что за искусство было
тогда: одни изображения царя и гимны, посвященные ему же - царю Вселенной.
Тогда это казалось забавным мне, но потом я убедился, что...)
раз, к нему вернулась жизнь в одном из своих неисчерпаемых обличий - в
виде человека. Он не знал, что увидит в зеркале, не знал, каким будет его
новый облик, но привычно положился на волю своего тела, которое было для
него и богом-творцом, и домом, и границей мира. Он не открывал глаз,
постепенно накапливая силы, ощущая, как крепнут мышцы, легко и свободно
дышит грудь и запах пыли щекочет ноздри. Он не торопился встать, по опыту
зная, что в первые минуты может закружиться голова и новорожденное тело не
удержится и покачнется. Он просто лежал и думал. Восстанавливал память -
единственное, что было по-настоящему бессмертно в нем, вспоминал слова,
образы, порой такие далекие, что уже не верилось в их реальность, и эта
память не утомляла его, не приносила ему чувства разочарования, ибо только
предвидение близкой смерти гасит в человеке краски мира, а он был
бессмертен. По ассоциации он припоминал минуты оживления, пережитые им на
берегу Тигра, в зарослях бамбука, в монгольской степи, в квартирах Европы.
И эти воспоминания соединяли в нем разрозненное в период смерти ощущение
единства своей многоликой жизни.
Флинт Эрик
Володихин Дмитрий
Русанов Владислав
Панов Вадим
Зыков Виталий
Володихин Дмитрий