Чтение 20–й страницы книги ~Астронавты~

мрачные ноты. Возможно, это случилось и раньше, но тогда я был слишком
мал, чтобы понимать это. В те самые ранние годы дедушка значил для меня
так много, что я никогда не сумел бы даже мысленно поставить его рядом с
кем-либо из окружавших меня людей. Он был неотъемлемой частью моей жизни
так же, как и наше бело-голубое облачное небо и горные леса, в которых я
блуждал по целым дням, как вся окружавшая меня природа. Мне кажется, в
этом и заключалась разгадка моего отношения к нему: другие взрослые
входили в мою жизнь и уходили из нее, а без него я просто не мог
представить себя.

Впервые он заговорил со мною об Америке, когда мне было шесть лет. Этих
рассказов я не любил и даже боялся. Не потому, что они были очень
грустные, - нет, я не был трусом, - а потому, что я не узнавал в эти
минуты дедушку: он становился каким-то чужим. Куда-то исчезала широта его
жестов, с лица слетала улыбка, спина горбилась. Речь его становилась
скупой, медленной; он подбирал слова, стараясь смягчить слишком уж мрачные
места.

Из первого такого рассказа я узнал, что дедушка, выгнанный с фабрики,
ездил зайцем по всем штатам и, чтобы не умереть с голоду, работал
носильщиком. Потом был какой-то судебный процесс, во время которого
дедушку избили так, что у него появилась трещина в позвонке. Она плохо
срослась, и дедушке не оставалось ничего другого, как плести циновки из
соломы. Может быть, я превратно понял эту историю, но так она
запечатлелась у меня в памяти и таким именно являлся мне дедушка в моих
снах: мрачным, угрюмым великаном, сидящим среди огромных скирд золотой
соломы, из которой он должен был сплести невероятное количество циновок, а
не то...

Что должно было означать "не то", я не знаю, но в этом месте сна мне
всегда было очень страшно.

Слышал я и другой рассказ, относившийся к более раннему времени.
Дедушке было тогда около двадцати лет. Он долго нигде не мог найти работу,
но в конце концов ему удалось наняться сторожем на одну химическую
фабрику. Собственно говоря, это была настоящая развалина, но
предприимчивый владелец вырабатывал здесь жидкость, пахнувшую ванилью,
разливал ее в красивые флаконы и продавал по очень высокой пенс как
лекарство от туберкулеза. Владелец фабрики платил своим рабочим ничтожные
деньги, но недостатка в людях все равно не было, ибо работали у него
преимущественно бедняки-туберкулезники, которые надеялись, что дорогое
лекарство, которое фабрикант давал им бесплатно, поможет им выздороветь.
Едва ли нужно говорить, что "лекарство" никого не могло вылечить, но
фабриканта это мало беспокоило: вместо одного умершего работника он легко
мог найти десяток других.

Родители, особенно отец, сердились, что дедушка об этом мне
рассказывал. Помню, как однажды я приставал к матери: что такое
"штрейкбрехер" и "минолиер". Последнего слова она не могла мне объяснить,
и когда отец пришел домой, я спросил у него:

- Минолиер? От кого ты это слышал? - удивился он.

- От дедушки.

- А! Это, наверное, миллионер!

Отец рассердился и раздраженно заявил, что будет требовать от дедушки
быть сдержаннее в своих рассказах. "Я не хочу, чтобы он отравлял мальчику
жизнь своими черными воспоминаниями!" - крикнул он и хотел было пойти
наверх, к дедушке, но мать сумела успокоить его, как всегда в таких
случаях.

Пока дедушка был жив, отец всегда подозревал его в том, что он
подбивает меня на самые неожиданные поступки: однажды, например, я задумал
подняться на Эльбрус и целую неделю тайком собирал продукты на дорогу; в
другой раз я стащил чей-то большой зонтик и, придя к отцу на аэродром,
пытался спрятаться в самолете, чтобы выпрыгнуть с этим зонтиком как с
парашютом, в то время когда самолет будет пролетать над нашим домиком.

О том, что дедушка может когда-нибудь умереть, я узнал совершенно
случайно, подслушав какой-то разговор родителей. Не веря им и даже
посмеиваясь над их наивностью, я побежал наверх. Дедушка, большой и
сильный, обрадовавшись моему приходу, подбросил меня под потолок, как это
делал не раз. Но тут я заметил, как болезненно исказилось при этом его
лицо, и мне самому стало так больно, что я расплакался. Я ничего не
сказал, хотя дедушка долго меня расспрашивал.

Потом он заболел и вскоре слег. Приближалась весна, и я каждый день
открывал в саду новые чудеса, а дедушка мог смотреть только из окна, к
которому придвинули его большое старое кресло. Однажды, взбегая по
лестнице, ведшей к нему наверх, я услышал протяжное гортанное пение,
совсем не похожее на песенки, которые пелись в школе и дома. Это была
безысходно-тоскливая песнь, порожденная великой скорбью и несказанной
любовью к миру, который не стоит того, чтобы его любить. Раньше я этой
песни от дедушки никогда не слышал. Хотя я хорошо знал английский язык, но
не понял этой странной песни. Помню, в рефрене повторялись слова о большой
старой реке, по которой плывут лодки. Я поднялся по скрипучим ступенькам -
песня звучала все громче - и долго стоял под дверью, а потом тихо со
стесненным сердцем сошел вниз. Через три дня дедушка умер...

В последующие годы проказы и шалости, которые я теперь совершал вместе
с товарищами, стали более обдуманными, хотя и не менее опасными. Отец не
раз говорил, что характер у меня прямо адский, на что мать со смехом
отвечала: "Из африканского ада", - и на этом, кстати сказать, все
кончалось, так как каждый из них по-своему очень любил меня.

Учился я довольно хорошо, но неровно. Узнав, что стать капитаном
корабля может лишь тот, кто отлично знаком с математикой и астрономией, я
за несколько недель стал первым по этим предметам, но позже, когда меня
заинтересовала география, я эти науки совершенно забросил.

На семнадцатом году жизни, совершенно не зная, что с собою делать, я
записался наудачу на конструкторский факультет Летной академии в
Пятигорске. Здесь и произошло мое знакомство с Гореловым, который читал у
нас курс теоретической механики. На меня он обратил внимание не столько
из-за моих способностей, к тому же довольно ограниченных, сколько
благодаря моей матери. Это она в свое время спроектировала и построила
здание, в котором теперь помещалась кафедра и лаборатория Горелова, причем
сделала это так, что, как он сам говорил, покорила его душу.

У каждого человека сохраняются в памяти отдельные вехи его жизни -
какое-нибудь знаменательное событие из детства, первая любовь, встреча с
каким-нибудь поистине великим человеком, - и эти-то вехи являются как бы
осями, на которых жизнь порой делает крутой поворот туда, где открываются
необозримые горизонты. Такая минута наступила для меня, когда после
несданного, или, как у нас говорили, засыпанного, экзамена по
теоретической механике Горелов попросил меня остаться в кабинете и начал
со мною беседу. Был июнь, чудесный июнь, зеленевший за окнами в саду
института. Глядя мне в глаза, Горелов сказал:

- От удара металл издает звук. Роберт, я хочу, чтобы ты откровенно
ответил на вопрос, который я задам тебе. Согласен?

Я не ответил, но он, очевидно, по глазам моим понял, что отвечу, и,
помолчав, продолжал:

- Чтобы быть полезным и другим и себе, человек всегда должен находить
радость в своей работе. Я знаю, что у тебя хватит способностей выучить
все, что нужно, даже по тому предмету, который тебя совсем не интересует.
Но ведь этого в жизни недостаточно. А я уверен: ты отдашь всего себя тому
делу, которое тебя увлечет. Скажи мне, что тебя увлекает?

Я не мог ответить.

Тогда уже, не глядя мне в глаза, Горелов прибавил тише и осторожнее,
словно имел дело с чем-то очень хрупким:

- Когда ты чувствуешь себя счастливым? Говори откровенно, так как от
этого может многое зависеть.

- Счастливым я бываю редко, - ответил я. - Это только короткие минуты,
но тогда мне бывает хорошо... В последний раз это было на Джанги-Тау...
Вы, должно быть, не знаете, что я член нашего альпинистского клуба и, как
говорят, хороший альпинист. Были такие минуты, когда мне хотелось, чтобы
они никогда не кончились и чтобы это были не каникулы, не учебный лагерь,
не экскурсия, а моя жизнь - самая настоящая жизнь.

- Что это были за минуты? Расскажи подробнее, - быстро, но все еще не
глядя на меня, спросил Горелов.

- Когда грозила опасность, - прямо ответил я, потому что действительно
так и было. - Когда я должен был взять на себя ответственность или мне
нужно было решать вопрос о выборе пути, о новом, еще не проверенном
варианте подъема, о новой трассе. И еще, когда я принимал участие в ночной
спасательной экспедиции, и мне первому удалось найти пропавшего.

- Ты любишь рисковать, - строго произнес Горелов. - Я заметил это еще в
то время, когда ты отвечал на мои вопросы. Но со мной у тебя ничего не
вышло, потому что меня голыми руками не возьмешь. - Тут ему бы улыбнуться,
но он не сделал этого. - Ты подвергал себя когда-нибудь испытанию? -
спросил он, помолчав немного.

Я почувствовал прилив гордости, которой, я знаю, у меня и сейчас
слишком много.

- Однажды я совсем один пробыл восемнадцать часов в ущелье Ужбы и
вернулся, когда туман рассеялся. Это было мое первое испытание.

- Но не последнее, - ответил Горелов. - Разве то, что ты сделал, было
необходимо?

Я заколебался, прежде чем ответить.

- Нет!

- Я так и знал! - произнес Горелов, и я только теперь понял, почему он
отворачивается от меня. Он улыбался, но не мне. Улыбался чему-то своему:
быть может, своей молодости, которую видел в этот миг очень близко, очень
ярко. Потом, как бы вспомнив, что дело сейчас не в нем, обратил взгляд на
меня, и второй раз за время нашего разговора он мне вдруг напомнил кого-то
очень близкого, составлявшего как бы часть самого меня; но кого - я не