Чтение 22–й страницы книги ~Астронавты~

придавленной грузом в сотню килограммов. Я скосил глаза в сторону. Все
лежали так же беспомощно. На шкалах прыгали огоньки, а сквозь весь корпус
ракеты мощным потоком несся тот певучий звук, с которым атомные газы
вырываются в пространство.

Это продолжалось долго, так долго, что пот, выступивший на лбу, начал
струиться между бровями. Я хотел вытереть его, но не мог поднять руку. В
этот момент Солтык нажал какой-то рычажок, и вдруг сделалось легко. Я
взглянул на часы. Мы летели уже шестнадцать минут. То, что лежало под нами
внизу, не знаю, как назвать. Это не была Земля - та плоская, бесконечная
равнина с тонкими линиями дорог и рек, так много раз виденная мною с
самолета. Казалось, небо и земля поменялись местами. Вместо легкого синего
купола над нами зияла плоскость, на которой тлели еле заметные звезды, а
внизу простиралось что-то, не похожее ни на что, когда-либо мною виденное,
- бесформенное, желто-бурое, выпуклое. На этой словно в бесконечность
простирающейся груде темнели неопределенные пятна, и больше всего
бросались в глаза торчащие белые клочья, неподвижные, словно наклеенные на
ее поверхность куски белой ваты.

Я решил обратить на них внимание Солтыка; он, взглянув на экран,
сказал: "Это облака" - и снова вернулся к своим указателям.

Я понял. Да, это были облака, плывущие над планетой, но их высота была
ничтожной по сравнению с высотой, на которой сейчас находились мы.
Присмотревшись, можно было кое-где заметить крошечный белый клочок, бывший
в действительности облаком величиной в несколько километров. Теперь мы
летели - как показывали светящиеся экраны "Предиктора" - по эллипсу: по
траектории искусственного спутника Земли. Это тянулось, вероятно, с час, в
течение которого под нами прошла третья часть планеты. Вот кончилась
многоцветная равнина Китая, исчезла суша. Мы летели над Тихим океаном.
Выпуклая поверхность воды черно-стального цвета, похожая на матовый
полированный металл, представляла собой необычайное зрелище.

Когда показались берега Америки, Солтык снова нажал на красную кнопку,
опять раздалась протяжная песнь двигателей, и "Космократор", подняв нос к
черному небу, помчался прочь от орбиты, описанной им вокруг Земли. До
полуночи продолжался такой полет, крайне мучительный из-за постоянно
меняющихся ускорений. Ракета, давно уже выйдя из атмосферы, все еще
боролась с земным притяжением. Работа двигателей не прекращалась ни на
миг, и мы уже значительно превысили скорость звука. Ракета теперь летела в
безвоздушном пространстве, так что можно было разговаривать, не повышая
голоса. Через несколько минут после полуночи мы по знаку Солтыка
распустили ремни и встали, неуверенно оглядываясь вокруг.

Централь была залита спокойным светом. Если бы не черные экраны,
усеянные искрами звезд, можно было бы подумать, что ракета неподвижно
лежит в доке. Земля простиралась перед нами, как огромный, на три четверти
затененный шар. Ее ночное полушарие выделялось на фоне звезд мрачным
сероватым пятном.

Слух постепенно привык к музыке двигателей, и теперь нужно было
напрягать внимание, чтобы удостовериться в том, что они работают.

Записав сведения, переданные радарными станциями, мы пошли в
кают-компанию ужинать, и тут слово взял Арсеньев.

Среди моих попутчиков он один был выше меня ростом: это настоящий
Геркулес, принявший образ астронома. Мне доставляло огромное удовольствие
видеть его могучую широкую грудь и прямую, как колонна, шею, на которой
сидела крепкая большая голова со светлой золотистой шевелюрой.

Он обратился к нам со следующими словами:

- Друзья мои, - сказал нам Арсеньев, - наш перелет будет продолжаться
тридцать четыре дня. У нас будет не слишком много работы, но мы, конечно,
не будем бездельничать. Давайте затеем дискуссию, - я первый вызываю
коллегу Лао Цзу на диспут по вопросу о волновых движениях материи. А так
как мы не в лаборатории, а в корабле, отдаляющемся от Земли, то я
предлагаю каждый вечер мысленно возвращаться к ней и по очереди
рассказывать какое-нибудь воспоминание, самое знаменательное в интересное
в жизни.

Все согласились с этим предложением. Я молчал, думая, что меня это не
касается, так как речь пойдет, конечно, о научных работах и открытиях.
Каково же было мое изумление, когда Арсеньев обратился ко мне, шутливо
требуя, чтобы я начал "цикл рассказов тридцати и четырех ночей".
Смутившись, я начал отказываться, будто и в самом деле вел до последней
минуты жизнь конторского служащего, с которым никогда не случалось ничего,
достойного внимания.

- Ну и что ж, что вы среди профессоров? - словно слегка подтрунивая,
повторил астроном мои последние слова. - Здесь нет профессоров, здесь все
товарищи по перелету. А что касается интересных воспоминаний, то я знаю,
что в этом отношении каждый из нас может вам только позавидовать.

Я продолжал отказываться, но в конце концов все же пообещал рассказать
что-нибудь в один из ближайших дней после того, как послушаю чужие
рассказы и когда у меня будет соответствующее настроение. Может быть,
тогда у меня что-нибудь получится, потому что мне всегда бывает трудно
начать. Арсеньев покачал головой с явной укоризной и обратился с этой же
просьбой к нашему химику, доктору Райнеру. Я обрадовался, что рассказывать
будет Райнер, так как до сих пор ни разу не видел его. Как и меня, его
задержали дела: он был где-то в Германии и на место взлета прибыл лишь за
день до старта. Это был человек лет сорока, седоватый, в очках, невзрачный
и невозмутимо спокойный. Он хотел было уже начать, когда появился Солтык,
дежуривший в Централи, и сообщил, что радио северного полушария будет
сейчас передавать специальную программу для нас. Он включил рупор
кают-компании, и мы, сидя в глубоких креслах за круглым столом, слушали
музыку Бетховена, долетавшую до нас через межпланетное пространство на
волнах эфира. Когда концерт кончился, был уже час ночи, но никому не
хотелось спать, и Райнер опять хотел начать свой рассказ, но тут ему снова
помешал Солтык. Нужно было придать ракете вращательное движение. Четверть
часа назад "Предиктор" выключил двигатели. Мы уже значительно отдалились
от Земли, ее притяжение сильно ослабело, и при резких движениях не одному
из нас уже случалось подбросить стакан в воздух, вместо того чтобы
поднести к губам. Предметы и наши собственные тела становились с каждой
минутой все легче. Солтык отправился в Централь, и через минуту мы
почувствовали, что движение корабля изменилось. Некоторое время
продолжалось неприятное ощущение, вызываемое возникающей при вращении
центробежной силой, но потом оно исчезло, и наши тела снова приобрели
нормальный вес. Когда Солтык вернулся, Райнер мог, наконец, приступить к
рассказу.

- Не знаю, - начал он, - будет ли то, что я расскажу, кому-нибудь
интересно. Эта история довольно странная и связана с моей специальностью.
Ее можно было бы озаглавить "Полимеры" - заглавие несколько отпугивающее,
не так ли? - обратился он к нам с застенчивой улыбкой, за которую я его
сразу полюбил. - Жил я тогда в старой портовой части Гамбурга. Я был
докторантом и получил лабораторию органического синтеза у моего учителя,
профессора Хюммеля. Примерно за год до этого лаборатория работала над
синтезом нового типа резины, так называемой силиконовой, в которой атомы
углерода заменены атомами кремния. Авиационная промышленность привлекла к
этому делу все свои химические институты, так как от получения такой
резины зависело будущее самолетостроения.

Как вам известно, нынешние самолеты приземляются с такой скоростью, что
баллоны из обычной резины разрушаются от трения или сгорают от нагрева.
Теоретическое изучение вопроса показало, что силиконовая резина не будет
чувствительна к возникающим в таких условиях высоким температурам. Если
получить ее не удастся, то конструкторам придется вовсе отказаться от
существующих систем шасси. Когда я пришел в институт, дело это, собственно
говоря, считалось безнадежным. На исследования были отпущены огромные
суммы, истрачены громадные количества реактивов, испорчено множество
специальных аппаратов и написаны десятки отчетов, но без малейшего
результата. На бумаге все выглядело хорошо, практически ничего не
получалось.

Первой моей заботой было привести в порядок лабораторию и подготовить
ее для работ в другой области. Долго пришлось чистить эти авгиевы конюшни.
Можете себе представить, что там творилось, если я скажу, что в последние
месяцы бригада химиков почти не выходила из лаборатории, а трое моих
старших коллег, Йенш, Геллер и Браун, вовсе там жили. После них остались
огромные горы запыленных, обугленных и обгоревших образцов резины, сотни
лопнувших колб, целые километры пластикатовой ленты; и хотя мы со
студентами работали не покладая рук, как уборщики и подметальщики, но уже
спустя месяц то под каким-нибудь шкафом, то в термостате обнаруживались
склады все той же злополучной резины. Сам я тоже, как говорится, сидел на
полимерах, но они интересовали меня скорее с теоретической точки зрения.
Полимеры - это, как вы знаете, вещества, образующиеся путем соединения
множества одинаковых частиц между собою. Получаются молекулы гигантских
размеров, поведения которых никак нельзя предсказать, основываясь на
свойствах исходных частиц. Меня привлекали некоторые исследования с
полиизобутиленом, и полистиреном, и с резиной, с самой обыкновенной
резиной, которая является, по всей вероятности, наиболее известным из
полимеров. Я хотел создать теорию поведения всех полимеров вообще. Может
быть, оправданием мне послужит то, что мне было тогда двадцать четыре
года, а в этом возрасте стоит прочесть одну специальную работу, как
возможности открытий начинают вспыхивать в голове, словно фейерверки. Еще
до прихода в лабораторию я начал читать специальную литературу и
постепенно, сам того не заметив, погряз в ней. Я выписывал огромное
количество фактов и описаний опытов на маленькие квадратные карточки,
которые складывал сначала в коробки из-под папирос, потом в специальные
ящики, потом на полки шкафов, в ящики, на стол, и скоро уже вся комната
была заполнена этими карточками. Пока я в них еще разбирался, но
чувствовал, что скоро настанет минута, когда они захлестнут и затопят
меня. Тем временем до разработки нужной теории было все еще далеко. Эти