Чтение 18–й страницы книги ~Колокол солнца~

вместе возглавляли они заговор против испанской короны, поработившей
родную им Калабрию, а звезды подсказали Томмазо в этом дерзком деле успех!

Пламя восстания должно было вспыхнуть от факела, зажженного Томмазо,
как он хотел думать, от Солнца, сливающегося у него с образом обожаемой
матери.

Недаром написано им такое вступление к сонетам*:

Я к матери, что жизнь мне подарила,

Любви сыновней обращаю взор.

Как в годы детства, так и до сих пор

Во мне живет ее родная сила.

Со мной, с отцом держалась нежной, милой,

Уча добру, без ханжества, без ссор,

Теперь мудрец, со Злом затея спор,

Меняю мир, что мне она открыла.

Огромен он, но познаваем все ж.

Когда изучишь его глубже, тоньше,

Дорогу к Истине моей найдешь.

И зазвучит мой голос правдой звонче.

Сгорит пусть спесь, невежество и ложь

В огне Добра, что мне отдало Солнце!

_______________

* Переводы сонетов Кампанеллы с латинского здесь и дальше

сделаны автором романа.

Эти зажигательные слова Томмазо вместе с ненавистью к поработителям
вдохновили Маурицио де Ринальди на действия дерзкие и решительные.

Если Томмазо сумел через странствующих по всей Калабрии монахов
зажигать жаждой восстания умы людей, то Маурицио де Ринальди готовил
непримиримый кровавый бой, и, чтобы собрать для него силы, он не
останавливался ни перед чем.

Монахи, во главе с первым соратником Томмазо Дионисием Понцио,
подготовили крестьян, Маурицио де Ринальди привлек на свою сторону дворян.
Не прошли мимо его внимания и отважные, хорошо вооруженные люди. Правда,
они были разбойниками, став ими из-за бедственного и беспросветного
существования. И они ненавидели испанцев не только за их господство на
итальянской земле, но и за то, что те и толкнули былых тружеников на
разбой. Маурицио договорился с вожаками шаек (как ни плакала по ним
петля), обещая, что свержением испанского владычества они заработают себе
прощение и сам папа выдаст им индульгенцию.

Но этого казалось де Ринальди мало. Испанцы держали связь с Испанией
по морю и могли получить подкрепление. И тогда Маурицио пошел на сговор...
с турками! Ведь Томмазо, его соратник и вдохновитель заговора, относился
терпимо к любой религии, так почему же не воспользоваться силой турецкого
флота, которым командует перешедший в мусульманство итальянец Синан
Цикала, не переставший любить свою родину и готовый помочь ей, выступив
против враждебной Турции Испании.

Томмазо вынужден был согласиться с доводами друга.

Но, кроме Маурицио де Ринальди, были еще два друга по заговору, с
которыми вместе они выбрали срок восстания - 10 сентября столь памятного
Томмазо года!

Он видит во сне лица этих двух "друзей", если бы был он художником,
то писал бы с них портрет Иуды.

Кошмарным видением встает трагический день, когда великолепный
Маурицио де Ринальди, красавец, созданный для жизни и любви, певец, с
редким по тембру тенором, был схвачен на глазах Томмазо, идя к
условленному месту встречи с ним.

Испанские солдаты скрутили ему руки, сорвали шпагу, били его
алебардами, не считаясь с тем, что он дворянин.

Потом Томмазо видит себя переодетым в крестьянское платье, чтобы
пробраться к морю и бежать в Сицилию.

Уже из рыбачьей лодки вытащили его, цепляющегося за борта, грубые
испанские солдаты и, избивая, поволокли к городу.

Жуткими вставали дни суда, сулившего Маурицио и Томмазо и всем другим
участникам заговора немедленную казнь.

Сон воспроизводит чувство, которое тогда овладело Томмазо при виде
крушения всех надежд. Турецкий флот паши Синана Цикала уже не найдет
никого, с кем вместе должен был действовать против испанцев. Смерть
неизбежна для всех преданных и захваченных.

Необычайный подъем ощущал в себе узник, когда понял, что сошел на
него в тот памятный день огонь самого Солнца.

Ради того, чтобы не загасить зажженный светилом факел в его руках,
Томмазо выбирает для себя вместо быстрой и легкой казни самые невероятные
мучения, которые решает выстоять.

Снова сказался в нем недюжинный юрист, однако он действовал теперь
против себя самого.

Холодный кошмар воссоздает картину грозного суда испанской короны.
Еще ни одному подсудимому не удавалось избежать уготованной ему кары...
кроме Томмазо, который доказывает суду, что он ему неподсуден, ибо...
еретик.

Да, еретик!

Томмазо неожиданно объяснил свои действия заговорщика так
кощунственно, что у судей, верных католиков, волосы встали дыбом.

И греховного Томмазо тотчас выделяют из числа обвиняемых, как
заклятого еретика, подлежащего папскому суду, неизмеримо более жестокому,
чем военный суд испанской короны.

Лишь взглядом попрощался Томмазо с Маурицио де Ринальди, понявшим,
что друг его идет на нечто более страшное, чем смерть.

Бодрствуя, узник никогда не решился бы вспомнить всего за тем
последовавшего, но мозг безучастно воскрешал видения в новых кошмарах.
Ринальди уже не было в живых, как и других казненных заговорщиков, а
Томмазо должен был вытерпеть нечеловеческие муки, поклявшись самому себе,
что не произнесет ни слова. И эти муки, принятые от "святых отцов
инквизиции", переживались им снова во сне.

С мрачной тьмой сливался тюремный застенок, оборудованный изуверскими
приспособлениями, призванными причинять людям нестерпимые страдания. Снова
и снова видел себя в этом застенке узник измученным и искалеченным,
подвергнутым всем "христианским" способам мучений, включая дыбу, на
которой вздергивали пытаемого, выворачивая ему руки, "испанский сапог",
железное вместилище для ног, сжимаемое винтами, дробящими кости, плети со
свинчаткой, иглы, загоняемые под ногти, колодки для выламывания суставов,
раскаленные прутья, прожигающие живое мясо до костей, - словом, все, все,
что даст возможность другому человеку в иной стране сказать:

Умом не поверить,

А сердцем вовек,

Но хуже нет зверя,

Чем зверь-человек!

Но мало показалось его мучителям всего испробованного. Решились они
позаимствовать способ истязания у врагов христианской религии, у
мусульман, у турок, кощунственно владеющих гробом господним, который
столько раз пытались освободить рыцари в крестовых походах. И не
погнушались инквизиторы перенять варварскую выдумку противников святой
католической церкви, чтобы запугать еретика.

Турки в своем изуверстве придумали самый отвратительный, самый
гнусный и мучительный способ казни, по сравнению с которым даже варварское
распятие на кресте выглядело гуманным, - сажать живого человека на кол,
чтобы, проколотый им насквозь и поднятый наверх (когда орудие казни
поставлено стоймя), казненный умирал бы медленно, беспомощно дергая
обвисшими руками и ногами, и видел торчащее из собственной груди
окровавленное острие, а внизу - ликующую толпу и палачей.

Инквизиторы, злорадно описывая узнику эту мерзкую картину, пытались
запугать его позорной для христианина казнью, требуя признания, но не
услышали ни слова.

Дальше кошмар был самым страшным. Под улюлюканье и смех специально
собранной толпы его подвергли не только особо болезненному, но и
унизительному глумлению.

Они подвели к несчастному заостренный кол, запрягли в кровавую
упряжку двух мулов, самого же Томмазо крепко привязали к вкопанному в
землю стояку, чтобы мулы не могли сдвинуть его с места, а лишь вонзали в
его плоть орудие казни.

Покорных животных били бичами, они рвались вперед, а палачи кричали
узнику, чтобы он отверз уста, признался бы в колдовстве, ереси. Но он
молчал.

Кол инквизиторов все ж не пронзил тогда тело Томмазо, вмешался
епископ Антонио, приехавший из Рима по велению папы познакомиться с
показаниями еретика-доминиканца его епархии и не узревший в них деяний
колдуна, ибо распространял еретик бога на всю природу, как бы растворяя
его в ней, что не противоречило истинной вере, но, правда, расходилось с
церковными канонами. А потому извлеченный из кровавой ямы, куда он был
сброшен после незаконченной казни, Томмазо был приговорен не к сожжению,
подобно другому мыслителю того времени - Джордано Бруно, а лишь "к
пожизненному заключению".

Десятилетия понадобились, чтобы зажили инквизиторские раны и узник
смог снова мыслить и писать трактаты, посвященные благу людей, так
упомянув в одном из них свои страдания: "Они (солярии) доказывали, что