Чтение 2–й страницы книги ~Лоцман. Хроника неоконченного путешествия~

- Игорь Петрович.

- Игорь Петрович и...

- Решилов, - вздохнул я.

Тут она по-настоящему засмущалась:

- Простите, а... возможно, это совпадение, но... последний номер журнала "Огни", там портрет и...

- Да, Генриетта Глебовна, да, - обреченно сказал я. Потому что куда деваться...

- Как замечательно! - Она даже зарумянилась. - Ваши "Лунные эскадроны" у меня на полке. Я их читала пять раз...

Ох как не хотелось мне об этом.

- Бог с ними, с "Эскадронами". Давняя вещь...

- А сейчас? Тоже над чем-нибудь работаете?

Фу ты, умная вроде бы женщина, а как обалделая девица на конференции "Встреча с писателем". Неужели даже здесь от этого не уйдешь?

- Сейчас вот не работаю, как видите. Путешествую...

- Память детства, так сказать, да?.. Еще один источник вдохновения?

- Будем считать, что так, - буркнул я.

Она, кажется, застыдилась своей дурацкой умиленности. Сказала уже по-иному, пряча за суховатостью смущение:

- Но, увы, я все-таки не могу припомнить ваших детских визитов...

- Я ведь и говорю: самому кажется иногда, что я в детстве просто придумал ваш городок... Мне нравилось бывать здесь, потому что столько загадок... И еще потому, что мальчишки тут никогда не приставали, не дразнились. На любой улице брали в игру как своего. Один раз я заигрался допоздна, и вы оставили меня ночевать. И сами позвонили маме, чтобы не волновалась...

- Да? Возможно... Видите ли, я уже в то время сдавала комнаты приезжим, и у меня перебывало столько людей. И взрослых, и детей... А память в мои годы, сами понимаете...

- Ну, какие наши годы, - сказал я глупо и галантно.

- Ах, Игорь Петрович, вы не учитываете разницу...

- А сейчас вы не сдаете комнаты? - напрямик спросил я.

- Гм... изредка. Через турбюро. Если скромное домашнее жилье вы предпочитаете гостиничному люксу...

- Предпочитаю, - вздохнул я. - Весьма...

Глава 2. УЛИЦА ПУСТЫРНАЯ

1. Тетушкин секрет

Генриетта Глебовна Барнаво (такая вот у нее фамилия) всю жизнь проработала акушеркой и была знаменита в своем городке Овражки. Даже когда она стала пенсионеркой, ее часто приглашали помогать и консультировать при трудных родах. Это я узнал от нее, когда мы шагали к дому.

Жила Генриетта Глебовна одна, в приземистом доме из двух комнат, кухни и прихожей. Мне она отвела комнату, где висела картина. Та самая, с мальчиком. Я так и сел перед ней, словно вернулся в давние-давние годы. Или в свой детский сон.

Картина - в резной деревянной раме с облезлой бронзовой краской - была узкая, но большая в высоту. Пожалуй, метра два. Написал ее, безусловно, талантливый художник.

Солнце на картине косо, желтым лучом, падало из-за просвеченной насквозь салатной портьеры, освещало высокий ореховый комод и мальчика, который тянулся к сундучку, стоявшему на краю комода. Мальчик был виден сбоку и со спины. Было ему лет восемь-девять.

Судя по одежде, "довоенный" мальчик или даже "дореволюционный". И явно не из богатых. Голубая полинялая матроска порвалась на локте и лопнула под мышкой, на черном чулке, на щиколотке, дырка. Каблуки сбиты. Левый чулок съехал на потертый ботинок с пуговками, и видно было, как напряглась мальчишкина нога, он ведь стоял на цыпочках. Растопыренными пальцами он уперся в край окованной крышки и толкал ее вверх. Сумел приподнять на вершок, а дальше - никак. Не хватало роста. И заглянуть в сундучок он не мог - слишком высоко...

Лица мальчика не было видно, только щека, просвеченное солнцем ухо да зажженные лучом на макушке очень светлые волосы - они были давно не стрижены и косичками падали на матросский воротник. И я вдруг вспомнил мальчишку в вагоне, тот был с такими же светло-песочными отросшими прядями.

Мне почему-то казалось, что название у картины - "Тетушкин секрет". Мальчик приехал к старой тетушке в гости и наконец-то выбрал минуту, чтобы разрешить давнюю и жгучую загадку: что у тетки в старинном сундучке? В натянутой мальчишечьей фигурке ощущались все чувства, которые испытывал любопытный племянник: и досада, что не догадался подставить стул, и страх, что кто-нибудь вот-вот войдет, и - в то же время - сладкая тяга к тайне. Хотя, если трезво подумать, какая там тайна? Скорее всего, письма тех времен, когда тетушка была курсисткой или гувернанткой...

- Сейчас я накрою стол и угощу вас своим фирменным чаем. Я делаю его с мятой... Вы что-то задумались, а?

- Смотрю на этого мальчика словно на старого знакомого... Замечательная картина. Так и кажется, что у нее какая-то непростая история.

Генриетта Глебовна встала рядом, покивала:

- Ее писал друг моего отца, очень способный молодой человек. К сожалению, он так и не стал известным, погиб в четырнадцатом году при первом наступлении немцев... А мальчик - мой старший двоюродный брат, Андрис.

- Кажется, прибалтийское имя...

- Да, в нашей семье многие из Литвы. Андрис жил в Шяуляе и, увы, тоже погиб. В тридцатых годах. Он стал летчиком и разбился во время тренировочного полета, когда готовился с друзьями к перелету через Атлантику... Смелый был мальчик.

Грустно сделалось. Будто не в далекие времена погиб Андрис, а недавно. И не взрослый летчик в мундире литовских ВВС, а вот этот мальчуган в костюмчике с якорями...

Чтобы прервать неловкое молчание, я заметил:

- А сундучок... он, кажется, тот самый? Семейная реликвия, наверно?

- Да, еще моей бабушки... Ну-с, умывайтесь, через пять минут попрошу к столу...

Когда мы пили чай (и правда замечательный, со всякими душистыми запахами), Генриетта Глебовна поинтересовалась:

- Ну, а какие же ваши планы, если не секрет? Чем собираетесь заняться в наших тихих Овражках?

- А никаких планов. Буду просто бродить, вспоминать...

- Ох, да ведь и заплутать можете. Городок небольшой, а столько всякого. Старожилы говорят: "Бабка Дар-Овражка водит..." Была здесь в позапрошлом веке такая хитрая знахарка, Дарья Овражкина. Говорили, ведьма...

- Ну, как-нибудь найду с бабкой общий язык...

- Кто знает... Я вот что вам предлагаю! У меня есть сосед, мальчик Костя. Очень славный. Если хотите, я попрошу, он поводит вас по городу, покажет самое интересное...

Я почему-то не решился отказаться. И сперва подосадовал на себя за это, а потом подумал: "Может, к лучшему..."

Костя оказался тоненьким и высоким, бледно-рыжеватым подростком. Вежливым и неулыбчивым. Спросил, куда бы мне хотелось пойти сначала.

"Ну что ж, - сказал я себе. - Давай, старик..."

- Видишь ли... - Я глянул в упор. - В Овражках я не заблужусь и один, не впервой... Я хочу в Гору. Если ты из тех, кто знает дорогу.

Он не дрогнул, не удивился.

- Туда каждый знает дорогу. Только что там интересного? Впрочем, как вам угодно. Если не возражаете, я зайду за вами через полчаса.

2. Овражки и Гора

Я ждал Костю на улице, у ворот.

Была середина дня, и день этот сделался уже не просто теплым, а жарким. Но здесь, на Пустырной, было прохладно: улица лежала в тени обрыва. Обрыв - большущей высоты и крутизны - поднимался позади дворов. Местами он зарос, а местами - голая глина. Из глины торчали лохматые громадные корни, словно щупальца каких-то подземных осьминогов. Домики и заборы цепью тянулись по границе тени - в один ряд. Улица была односторонняя. На другой стороне - заросшие кашкой лужайки, канавы и буераки, здесь паслись козы. Наверно, потому и Пустырная, что рядом с пустырями. А может, еще потому, что здесь пахнет травой пустырником, настойкой которого, говорят, лечат от излишних волнений сердце.

Я с удовольствием разглядывал покосившиеся, но все еще красивые крылечки, резьбу на карнизах и на столбах ворот. Это были не только традиционные узоры - солнышки, складки с кистями и виноградные кисти. Иногда попадались деревянные лица, словно здесь поработал итальянский кукольный мастер. Смотрели на меня потрескавшиеся маски с носами-клювами, торчащими подбородками и широкими ртами. Я помнил их с детства и в те давние годы был уверен, что выражение этих масок время от времени меняется. Особенно по ночам.

Впрочем, и сейчас я в этом почти не сомневался...

На солнечных пустырях млела от солнца трава, и рассыпали трескотню кузнечики, а во дворах словно затаился вечер. Я знал, что если подойти вплотную к обрыву, то там вообще сумерки. Пахнет влажным травяным настоем и сырой землей... Подняться на обрыв можно было по лестнице на другом конце улицы, а можно и прямо со двора, цепляясь за корни и стебли. Когда-то я так и делал...

Наверху был парк - неухоженный, с пустыми павильонами и киосками, с высокими фонтанами и травяными джунглями. Он всегда казался мне очень таинственным... Но все же парк на обрыве - это не главное. Гораздо больше меня интересовали другие обрывы - настоящие горы. Они поднимались за пригородным лугом и видны были прямо отсюда, с улицы...

Здесь надо сказать о рельефе этих мест. Кажется, что в древние времена тут расстилалась зеленая равнина, по которой однажды пошли трещины. Они разбили равнину на плоские неровные многоугольники. Одни из этих многоугольников остались на прежнем уровне, а другие под давлением земных сил поднялись. И получились возвышенности с крутыми склонами и ровными плато наверху. Одно такое плато возвышалось над Овражками, которые лежали на низкой равнине (ее пересекали трещины поменьше, из них получились овраги - отсюда и название).

Что там наверху, на плоскогорье, из города было не видать. Но я знал: что-то есть. Что именно, в городе не говорили, как не говорили и о многих других странностях (например, почему до полудня улица Сухарная ведет к мосту через Черный овраг, а после двенадцати - в заброшенный Гнилой переулок, где никто не живет, но зимними вечерами все же светятся окна; так оно есть с давних времен, вот и все).

Однажды мальчишкой я попробовал подняться на плато. Как ни высоки были обрывы, казалось все же, что задача мне по плечу. Ну, что там метров двести-триста! Вскарабкаюсь... Однако на половине высоты я понял, что этот путь не для прогулок. Грозное ощущение опасности остановило меня на рыхлом глинистом карнизе. Я оглянулся и чуть не заревел от испуга - таким маленьким, лежащим далеко внизу оказался город Овражки... Обрывы с плоскогорьем, которые назывались одним словом "Гора", так и не открыли мне свою загадку. Я пристыженно полез вниз.

Впрочем, я не испытывал тогда особого огорчения. Наоборот, сладко замирала душа оттого, что совсем недалеко существует тайна, похожая на придвинувшийся к привычной жизни чужой материк. А кроме того, я скоро узнал (почувствовал, увидел во сне, догадался по намекам и слухам), что главная загадка не на Горе, а в Горе. Будто бы там какой-то особый мир. Целая подземная страна.

Эта страна с бледно-золотистыми, закрывающими каменные своды облаками не раз мне снилась потом, во взрослой жизни. И особенно в последнее время, в больнице. Причем непонятным образом она увязывалась в этих снах с Тетрадью. Хотя, по трезвом размышлении, никакой связи быть не могло...

При таком размышлении вообще ничего быть не могло. С точки зрения здравого смысла и реальности я сейчас должен был проглотить кучу разноцветных таблеток, подставить известное место под шприц медсестры Зои, а потом лежать у зашторенного окна, покорный властному режиму послеобеденного тихого часа. И слушать, как сыто похрапывает сосед по палате Альфред Афанасьевич, работник исполкома... И как по левой ноге, а потом вдоль позвоночника крадется пока еще тихая, щекочущая боль...

Сейчас боли не было. И, мельком отметив это, я снова стал размышлять о Горе. Ощущение близкой тайны прошло по мне мурашками, как в детстве. Словно я был мальчик Андрис и тянулся к старому сундучку...

Неужели и правда есть что-то такое в толщах Горы?

Костя ведь говорил, обещал проводить. Хотя как-то странно говорил, скучно... Впрочем, поглядим.

3. Желтое небо

Костя, как и обещал, явился через полчаса.

- Ты так и полезешь в Гору? - удивился я.

Он был в отглаженных кремовых брюках, в белой рубашке.

- Видите ли, - отозвался он, - после нашей прогулки я собираюсь зайти в школу, там у нас собрание по поводу окончания учебного года.

"Прогулка"! Это в Гору-то? Я туда собрался, как в экспедицию, надел вместо костюма тренировочные штаны, клетчатую рубаху, фляжку нацепил на пояс. Мне даже неловко стало. Но спорить и расспрашивать я не решился.

Мы прошли всю Пустырную, спустились в овраг, на дне которого журчал мутный ручей, протопали через мостик. У оврага было ответвление, оно-то вскоре и привело нас на луг со многими тропинками. Уже зацветал розовый иван-чай, чиркал меня по локтям и штанинам. И по Косте. Но тот ухитрялся оставаться аккуратным и отглаженным, как в городском саду. Он шел впереди и время от времени вежливо предупреждал меня:

- Осторожно, здесь ямка... Не зацепитесь за колючки...

С полчаса мы шли через луг, и наконец бурые обрывы нависли над нами. Сделались такими высокими, что клочковатое облако казалось зацепившимся за изломанный край.

Костя ввел меня в проход между неровными стенами из темно-рыжей, с торчащими корнями глины. "Вот здесь-то ты, голубчик, и перемажешься", - подумал я с легким злорадством, хотя это было и нехорошо. Но Костя легко перешагивал через корни, ловко уклонялся от сыпучих струек глиняной пыли и оставался по-прежнему без пятнышка. И я зауважал его.

Костино хладнокровие и его уверенность, что под Горой нет ничего особенного, дали себя знать, я уже не ощущал волнения. Шел как на экскурсию и радовался лишь тому, что не болит нога и нет обычного послеполуденного головокружения ...

Но когда отвесные стены сошлись над нами и образовали сумрачный свод, ожидание тайны опять щекотнуло меня.

- Слушай, а мы ведь не взяли фонарик...

- Это ни к чему, там довольно светло.

"Значит, в самом деле? Не так уж там все обыкновенно?"

Скоро проход раздвинулся, замаячил впереди свет. Еще несколько шагов, и... Я остановился. Потому что открылось мягко освещенное пространство. Лежащая в скалах долина была словно озарена прошедшими сквозь неплотные облака вечерними лучами. Казалось, что в воздухе рассеяна бронзовая пыль. Я глянул вверх: каменных сводов не было видно за желтоватым туманом, будто и правда над нами полупасмурное предзакатное небо. Может, через толщу плоскогорья пробивался в какую-то щель настоящий солнечный свет?

Перед нами лежало каменистое поле с жесткой и высокой, но редкой травой. Из травы поднимались похожие на идолов камни (а может, и правда древние идолы?). Слева и справа пространство терялось в таком же тумане, что и каменная "крыша". А впереди стояла ребристая скальная стена, гребень ее тоже не был виден за невысокой облачностью.

До стены оказалось недалеко - шагов сто. Когда мы подошли к ней совсем близко, путь нам перегородила речка с темной спокойной водой, через которую просвечивал песок. Ширина была метров семь. К ближнему берегу приткнулось тяжелое бревно, мокрое и скользкое на вид. Костя поднял из травы кривую палку, сказал "я сейчас", встал на бревно, оттолкнулся палкой от дна и, чуть балансируя, - весь такой красивый, хладнокровный - поплыл через речку. Видимо, он слегка пижонил, но что ни говори, а был он смелый и ловкий парнишка.

У того берега темнел связанный из нескольких бревен плотик. Костя прыгнул на него. Приплыл на плотике ко мне.

- Вставайте, он выдержит...

Мы переправились. И оказалось, что дальше идти некуда. Всюду - соединившиеся в стену уходящие в высоту утесы.

- Вот и все, - сказал Костя. - Ничего особо интересного здесь, как видите, нет. Конечно, если бы горсовет нашел спонсоров, образовал здесь филиал краеведческого музея или турбазу... А пока - вот...

Конечно, зря он так. Любопытного здесь было много. И сам небывало громадный грот, и таинственное свечение тумана, и гранитные камни-идолы... Но я стеснялся показывать интерес при этом аккуратном и правильно мыслящем мальчике. Словно взрослым был он, а мальчишкой - я... Впрочем, и самому мне стало ясно, что не нашел я того, что искал. Конечно, удивительное место, но все же не было здесь той сказочности, того обещания тайн, которыми я томился в детстве... Да и быть, конечно, не могло.

Мы вернулись. Когда поднялись из лога, Костя вежливо попрощался, я так же вежливо поблагодарил его. И он ушел в своей очень белой рубашке и отглаженных, ни единой пылинкой не испачканных брюках. Я с уважением и невольной робостью посмотрел ему вслед. Ни в детстве, ни во взрослой жизни не хватало мне такой прочности сознания, такой уверенности...

4. У костра

Я пошел наугад по тихим улицам, зная, что так или иначе попаду на Пустырную, если буду двигаться к обрыву. Прохожих почти не было, только на пологом травянистом спуске меня обогнали двое мальчишек с дребезжащей детской коляской. Мальчишки были в жилетках, сделанных из потрепанных школьных курточек, и таких же штанах, обрезанных и разлохмаченных у колен. В коляске они везли макулатуру.

Скоро я вышел на широкую лужайку, за которой начиналась Пустырная. На лужайке горел оранжево-дымный костер, а точнее - брошенная в траву и подожженная автомобильная шина со щепками в центре. У костра никого не было, зато неподалеку - шум и гвалт. С десяток ребят (многие в таких же нарядах, как хозяева тележки) кого-то прижали к стене сарайчика. Я торопливо захромал и подошел. Там руками и ногами отбивался от всех светлоголовый мальчишка. Мне показалось - тот, которого я видел в вагоне. Но точно не скажешь, лица его я тогда не рассмотрел. Зато сейчас разглядел хорошо. Волосы песочного цвета были растрепаны, желто-серые глаза блестели гневными искрами. Пухлые, в трещинках губы раздвинуты, а зубы стиснуты, словно мальчик сжал в них горячий уголек.

Его старались ухватить за руки, за плечи, за одежду, но он отмахивался яростно. Потом крикнул:

- Ну, чего надо?! Я вас трогал?!

- За ноги, за ноги его! - зазвенела чья-то команда.

- Вовка, сделай аркан из ремня! На лапу ему!..

- Эй, молодежь! - громко окликнул я. - Не слишком ли много на одного? Что-то не по-рыцарски.

Они разом остановились. Заоборачивались. Разгоряченные, веселые. Совсем не такие, как их пленник. Самый старший - славный такой, ясноглазый парнишка, совсем не похожий на хулигана - сказал, словно загораживая остальных:

- А что такого? Мы же играем!

- Ничего себе игра! Вон как налетели на беднягу, отбивается из последних сил...

Мальчик-командир пожал плечами:

- Все сперва отбиваются. Такое правило... Чтобы веселее.

Смуглый мальчишка с черными глазами-шариками (один из тех, что везли тележку) слегка испуганно объяснил:

- Он же сам пришел...

- Я не пришел, а просто шел! По делу! - крикнул от бревенчатой стены пленник. - А вы как пираты!.. Рукава отрывать!

- У всех отрывают. Раз праздник... - пискнул кто-то позади остальных.

- Ничего себе праздник, - сказал я.

- А что! - улыбнулся старший. - Каждый год так. Когда каникулы начинаются, мы тут дневники жжем и школьные рукава и штаны обрываем, потому что лето.

- Потому что форма во как надоела, - сиплым баском разъяснил стриженный "под огурчик" лопоухий толстячок. Одна штанина была у него обрезана выше колена, вторая над щиколоткой. Старший мальчик опять сказал:

- Это обычай такой. А вы, наверно, не здешний...

- Я тоже не здешний, - ощетиненно откликнулся взъерошенный пленник. - А вы как коршуны...

- Ну и ты не цыпленочек, - примирительно улыбнулся старший. - Вон сколько времени отбивался героически. За такое дело орден полагается... Эй, у кого ордена?

Ему дали звезду из фольги и канцелярскую скрепку. Расступились. Пленник подозрительно следил, как предводитель мальчишек прицепляет ему звезду к оттопыренному клапану нагрудного кармана. Все почему-то смущенно замолчали.

- Ну вот... а теперь иди, если хочешь, - вздохнул командир.

Среди мальчишек была девочка. Длинноногая, в цветастом платье и черном школьном переднике, из которого был дерзко вырезан кривой треугольник. Она сказала чуть нараспев:

- Мы ведь не знали, что ты здесь случайно. Извини нас, пожалуйста.

Мальчишка оттолкнулся спиной от бревен, однако не ушел. Потоптался, оглядел ребят - исподлобья, но уже не сердито.

- А обычай этот... он только для здешних или кто хочет?

Ребята радостно завопили, что праздник - для всякого. Потому что в школе мучились все одинаково! И замолчали опять. Бывший пленник коротко посопел, заулыбался, рывком расстегнул и скинул куртку.

- ишкин свет! Ладно, рвите!

Тут же опять случилась веселая свалка. Под вопли "ура" и треск материи вмиг отлетели оба рукава. Лопоухий толстячок и смуглый мальчик торжественно отнесли их к костру и бросили в огонь. Новичок, весело дыша, натянул опять куртку, ставшую жилеткой. Старательно прицепил к карману оторвавшуюся звезду.

Девочка выжидательно защелкала сверкающими портновскими ножницами.

- А штаны тоже?

- Валяйте! Все равно они старые, вон даже клок вырван.

Я вспомнил сундучок и мальчика в вагоне.

Девочка села на корточки и в два счета отхватила обе штанины пониже колен. Потом спросила благожелательно:

- Может, зубчики сделать? По-американски...

- Ага, сделай...

Ножницы опять защелкали, синие матерчатые треугольнички посыпались мальчику на кроссовки.

- А дома тебе не влетит? - озабоченно спросил толстячок.

- ишкин свет! Раньше надо было спрашивать!.. Ладно, скажу: зато орден получил.

Все засмеялись, а старший поинтересовался:

- Тебя как зовут?

- Сашка...

Про меня забыли. Я отошел, сел на валявшийся в траве пластиковый ящик. Сашка в обстриженных зубчиками штанах весело крутанулся на пятке. Теперь он, в расстегнутой жилетке и клетчатой рубашке, с разлохмаченной светло-желтой головой, был похож то ли на маленького юнгу со старой норвежской шхуны, то ли на фермерского мальчика из Оклахомы.

- Давайте через костер скакать! - закричал кто-то из ребят. - Кто дальше прыгнет, тому тоже звезда!

- Да огонь-то низкий! Чего тут прыгать!

- А мы привезли горючее! - Смуглый мальчик с приятелем лихо подкатили тележку и вывалили макулатуру в двух метрах от костра. Большую кучу. Среди вороха конторских бумаг, папок и газетных пачек мелькнули черные корешки с позолотой.

5. Старые книги

Я быстро встал. Подошел.

- Ребята, можно взглянуть?

- Пожалуйста! - щедро сказал старший мальчик.

Первое, что я выудил, был толстенный том "Семейного университета" Комаровского, лекции историко-филологического цикла. Издание Вольфа, конца прошлого века. Затем - четыре книжки в бумажных обложках - собрание сочинений Куприна, 1912 год. Обалдеть... А еще пятый том сочинений Головкина с очерками о деятельности Русско-Американской компании и, наконец, увесистое издание "Апокрифы христиан" с примечаниями и комментариями, напечатанное в 1913 году почему-то в провинциальной Калуге. Сроду не слыхал о таком.

А в довершение всего - несколько подшивок старинного "Военно-исторического вестника" и "Отечественных записок".