Сторож брату моему
1
глазами. Вернее, не день; он успел уже кончиться, сентябрьский денек
семьдесят третьего года, уточняю - одна тысяча девятьсот семьдесят
третьего. Уточняю для тех, кто не сразу поймет, что происходило это в
двадцатом веке, так невозможно давно. День уполз за горизонт, сумерки
сгустились, когда я позвонил ей. Она подошла к телефону и, едва я успел
что-то пролопотать, сказала голосом, в котором была бесконечная усталость:
как-никак, предполагает, что перед этим она была мною очарована, а в этом
я как раз был меньше всего уверен. Так что таилась в слове некая
возможность, крылся повод порадоваться хотя бы за свое прошлое, когда
тобою очаровывались, а не наоборот.
гордиться тем, что тебя стукнули по затылку топором, а не молотком:
значит, сочли серьезным противником, высоко оценили крепость черепа. Боюсь
только, что после такого удара не остается времени для оценки проявленного
к тебе уважения; вот и у меня в тот раз времени не осталось.
не подскочила сама к уху и не пришлось бы услышать что-нибудь еще похуже.
не последует. Наника имела обыкновение говорить то, что чувствовала;
именно чувствовала, а не думала.
искал ту дырку, в которую можно было бы удрать от самого себя; потому что
если Наника разочаровалась, то виновата в этом наверняка была не она, а
именно я, и от этого "меня самого" надо было куда-то деваться - оставаться
в своем обществе мне ну никак не хотелось. Мысли бодро выполняли команду
"на месте", и ничего остроумного не появлялось; хотя я, по старой
армейской привычке, раза два попробовал скомандовать: "Дельные мысли, три
шага вперед!" - ни одна не нарушила строя. Но поскольку положение, в
котором я оказался, было довольно-таки стереотипным, то оставалась
возможность воспользоваться каким-то из стандартных выходов - а их
человечество даже к двадцатому веку успело уже-наработать немалую толику.
выпивки. Бывало, что друзья проявляли скромность и где-то за книгами
застаивалась не обнаруженная ими бутылка. Память подсказала, что искать
бесполезно, но я на всякий случай встал - двигался я словно в невесомости,
не ощущая тяжести тела - и пошарил. Но безуспешно: не те друзья заходили
ко мне в последний раз. Этот стереотип отпадал; надо было искать еще
что-нибудь.
хотелось, словно это она сама выговорила услышанные мною слова; я судил,
конечно, неправильно, потому что по телефону, быть может, удалось бы
разыскать кого-нибудь из приятелей, а поплакать другу в жилетку - тоже
стереотипный выход, и не самый худший: посочувствуют тебе, а не ей, хотя
кому из вас в эту пору хуже - трудно сказать. Ну, да ведь и ее кто-нибудь
утешит! (Этой мысли мне только не хватало.) Итак, я взял трубку, хорошую,
старую английскую трубку "Три Би", медленно набил ее (табак, как всегда,
был пересушен), потер пальцами чубук, лихо отваленный вперед, словно
форштевень клиппера, сунул длинный мундштук в рот и раскурил.
двигаться: переживать в темной комнате еще тоскливей, чем в освещенной, а
зажечь свет я не хотел, потому что тогда мог увидеть в темном окне свое
отражение; на такое я в тот миг не был способен. Я толкнул дверь, вышел на
веранду, на крылечко и спустился в сад.
утешительницы, своим неощутимым светом прикоснулись к моему лицу. Летучая
мышь промчалась бесшумно и низко, круто метнулась в сторону и через
мгновение кинулась еще куда-то; ловила мошек, верно; но мне в тот миг
показалось, что это - проекция моей души на белесоватое небо, и что во мне
сейчас что-то - душа, коли нет иного термина, - вот так же мечется, ловя
ускользающую добычу и шарахаясь от препятствий. У летучей мыши для этого
есть, как известно, локатор. А у меня что было? Я подумал и нашел
словечко: судьба.
судьба? Медики вроде бы знают, какие центры в организме, в головном мозге
ведают разными функциями - зрением, слухом, болью, удовольствием, даже,
может быть, памятью. А где центр судьбы? Без него, думал я, никак нельзя:
ведь судьба - не вне человека, а в нем самом, потому-то от нее и не уйти.
(Истина, известная настолько давно, что уже в том двадцатом веке она была
банальностью.) Не уйти; а уйти мне хотелось, потому что после сказанных и
услышанных нынче слов судьба моя могла заключаться лишь в одном:
неторопливо стареть. И этой судьбы я не желал.
несколько почти совсем независимых жизней и, значит, его постигает
несколько смертей. Умирает детство, умирает юность. Но детство умирает,
само того не понимая, и ему интересно: детство жаждет перемен. Юность -
героически: она полагает, что все еще впереди и смерть ее - всего лишь
переход в лучший мир, юность в этом смысле крайне религиозна, она
бесконечно верит в жизнь. Молодость - иное; она уже просматривает путь
далеко вперед и чувствует себя примерно как тот, что падал со сто
какого-то этажа и, когда из окна пятидесятого ему крикнули: "Как дела?" -
бодро ответил: "Пока - ничего". Молодость не хочет умирать, даже
состарившись, даже когда она уже - старая молодость.
оглаживали его так же, как и меня. Я тронул пальцами ствол; кора была
теплая. Я нагнулся и ладонью коснулся травы, и она показалась мне нежной,
как волосы, волосы Наники.
летучая мышь. Просто в детстве я очень любил "Маугли" и помнил до сих пор
песенку оттуда:
человеком, хотя биологически и останется им. А в детстве мне казалось, что
только там, в лесу, можно жить по-настоящему, что в нем - подлинная
свобода. Поэтому, наверное, я, горожанин, всю жизнь так любил лес. Лес,
братство человека, зверей, всей природы. И сейчас, когда я трогал кору
яблоньки, гладил траву и глядел на звезды и на летучую мышь, я понял
вдруг, какой выход есть для моей боли, моей скорби о Нанике и о любви. Не
надо было ни пить, ни искать приятелей и плакаться. Нужно было снова
попытаться найти тот общий язык со всем, что окружало меня, который я в
детстве знал - или думал, что знаю, - и забыл впоследствии, когда стал
воспринимать природу как декорацию или условие рациональной жизни. Надо
было окунуться в природу, нырнуть в нее, погрузиться - может быть, даже
раствориться, и оставаться в ней до тех пор, пока она не вымоет из меня
все лишнее, чего немало накопилось за прожитые десятилетия и из-за чего,
быть может, Наника и сказала о своем разочаровании.
раствориться (и немедленно, ждать я не мог) - слова, словно специально
подобранные, сами указывали адресата.
еще малости чего-то. Окунуться в лес можно, но это - ощущение более
психологическое, чем физическое. Все равно мы остаемся в привычной среде,
только чуть иными становятся шумы и запахи. Окунуться в воду - совсем
иное. Иная сущность обнимает тебя со всех сторон, словно мать, к которой
ты наконец вернулся - а она терпеливо ждала... Недаром я всегда любил
плавать, боязнь воды казалась мне неестественной, утонуть - невозможным:
не может ведь мать пожелать зла одному из чад своих. И вот я решительно
прошагал к калитке, отворил и захлопнул ее за собой.
дача на три четверти - для детей. И я шел по безмолвной улице пустого,
темного поселка, а впереди, метрах в трехстах, рисовалась темная гряда
ольшаника, обозначавшая берег. Я пошел напрямик, полем, сокращая путь, раз
и другой пересек дорогу, вышел на прибрежную полянку и нырнул в кустарник,
сразу же нащупав знакомую тропинку. Она бежала вдоль реки, по самой
кромке, вдоль невысокого - метра в два-три - обрыва. Надо было только
отводить от лица невидимые во мгле ветви. Минут пять я пробирался, пока не
вышел наконец на любимое место: тут летом мы купались с сыном. Быстро
разделся и ступил в прохладную, но для обитателя Прибалтики вполне еще
приемлемую воду.
бывает. Но я-то знал, что не утону. Мы с рекой были одной крови, она и я.