Чтение 34–й страницы книги ~Сторож брату моему~

- Не надо, - сказала она, и я отворил дверь.

11

"Распорядителю, состоящему при Хранителях Уровня.

Судья восьмого округа сообщает.

Да пребудет с тобой Красота.

Как было предписано, я велел каждому десятому взять лопату и оружие и
всем вместе направиться в место, где никого не должно быть. Взяли они
также еды на три дня.

Давно уже не был закат так прекрасен, как сегодня. Трава зелена, и
ветер из леса благоухает.

Пусть и у вас будет так же, и пусть все будут здоровы.

Судья восьмого округа".

Сучья угрожающе гнулись под его тяжестью, но не успевали хрустнуть:
сильно качнувшись, Питек - нет, не Питек, а еще Нхаскушшвассам, так его
звали, - перелетал на следующее дерево, руки безошибочно обхватывали
облюбованную ветвь, ноги рывком подтягивались к животу, пружинно
выпрямлялись - и снова мгновенный полет, другой сук, - не замедляя
движения, встать на него, пробежать до ствола, обхватив руками и ногами,
мгновенно подняться на два человеческих роста выше, ухватиться за ветвь,
перебирая руками - добраться до ее середины, снова колени касаются груди,
распрямляются - и опять тело мелькает в воздухе, повисая на миг над
пустотой...

Внизу был кустарник, внизу с такой быстротой не пробежать, на земле ему
не догнать бы оленихи, остаться без добычи, не принести мяса женщинам и
детям.

А здесь, наверху, он обогнал ее. Мельком заметил два птичьих гнезда;
это потом, они не убегут. Язык отяжелел от слюны. Питек быстро, прильнув к
стволу (сучок оцарапал грудь; охотник даже не заметил этого), спустился на
самый нижний, толстый сук, скорчился и застыл, готовый к прыжку.

Лань показалась внизу. Бег ее замедлился. Опасности не было. Животное
остановилось. Ноздри его раздувались. Оно приподняло ногу для следующего
шага. Оглянулось.

Питек беззвучно обрушился сверху - точно на спину. Обхватил обеими
руками гибкую шею. Лань рухнула от толчка. Хрустнули позвонки.

Крик победы, крик радости жизни, клич уверенности в себе. Это я,
охотник! Это я, сильный и быстрый! Это я, приносящий мясо! Это я! Это я!..

Но кто там шевельнулся в кустах? Кто?..

Медленно, гулко звонил колокол. Дверцы келий распахивались со скрипом.
По полу длинного коридора тянуло сырым ветром. Братия шла к заутрене.
Тускло мерцали свечи. Красновато отблескивали глаза. Из трапезной несло
капустой.

Шла братия не торопясь; бывалые мужики, ратники, ремесленные люди шли
отмаливать грехи людские за многие колена. Немалые грехи.

Да придет царствие твое, да будет воля твоя!

Шел и брат Никодим, иеромонах. Шел, привычно шевеля губами, душой
припадая к Господу. От промозглого, холодка прятал ладони в рукава.

Господь плохо слушал нынче, и мысли сбивались с возвышенного, тянули
вниз, к суетному, к мирскому.

Небогатое было хозяйство, но - с лошадью. Не отдыхал, работал. Зато и
жил, не умирал. Как все, жил.

Чего не хватало?

Не хватало иного. Возвышенного. Таков уж уродился. Был моложе, плакал
ночами. Тесно было душе. Мысли: лошадь ли при мне, я ли при лошади? Хлеб
сею, дабы ясти - а ем для чего. Воистину, человек - единая персть еси.

Мечталось: человек не токмо будет в земле рыться. Есть в мире красота,
и дана она человеку от Господа с великим умыслом. А не видит ее человек,
попирает лаптями.

Единожды подумалось: красота - от Бога, красота - в Боге. И пристала
мысль. Не вытерпел; оставил все. Брату оставил единокровному,
единоутробному. Простился. Ушел.

Давно это было...

Молился Никодим бездумно, привычно отмахивал поклоны, осенял грудь
крестом, а мысли далеко гуляли.

Не нашел красоты и в обители, за дубовым тыном, за крепкими стенами,
что сложены на извести, замешанной на куриных яйцах.

Уже и думать стал, сомневаясь: а точно ли есть она? А коли есть, то для
человека ли? А может, красота сама по себе, а человек - особо, ползает по
ней, яко вошь по подряснику, но не зрит, понеже не умудрен?

Вздохнул иеромонах брат Никодим. Еще долго стоять. Коленям холодно, но
ничего, привык, давно привык.

Брат Феофил приблизил бороду, тихо, только Никодиму, - в самое ухо:

- Слух прошел - поляки нас воевать собираются.

Никодим сотворил крестное знамение:

- Господь поможет...

- Король Стефан. Мимо нас им не пройти, иная дорога не торена.

Моргнул Иеромонах, ничего не ответил. Может быть, увидел - в редкие
минуты такое бывает дано человеку - себя на стене, что не для того лишь,
дабы охранить монаха от соблазнов мирских, но и чтобы противостоять
всякому, кто идет с заката. Себя на стене и стрелу тяжелую, что летит, и
все ближе, ближе, медленно, как в тяжелых снах, что от искусителя, от
лукавого. Летит, и никуда не деться тебе...

Прощай, белый свет, прости, Господи, за грехи.

Прости, красота непознанная...

Сладок звук кифары, но звонче ударяет бронза о бронзу, звенит меч о
пластрон, и копье утыкается в туго обтянутый кожей щит, и трепещет гребень
на шлеме.

Для чего жив человек? Чтобы умереть достойно.

Какая смерть достойна? Только в бою.

Воин падет в бою, и Спарта будет оплакивать гоплита и радоваться тому,
что не перевелись еще истинные мужи.

Дети вырастут, и возьмут твой меч, и наточат, чтобы одним касанием
сбривать черные бороды вместе с головами.

Легкий воздух Фермопил врывается в грудь. Больше! Больше!

Шаг в сторону - и копье пролетает мимо. Бессильно лязгает о камень за
твоей спиной.

А-а!

Шаг вперед - и удар мечом. Ужас в чужих глазах, за миг до того, как
хлынувшая кровь зальет их. Как раковина под сандалиями, рассыпается
круглый, чужой шлем.

Кипит бой, и звенят перья Эринний.

Не выдержав, отходят наемники - что им Спарта? - и персы, накатываются
слева, как волны морские.

Нет пути назад...

Хха! - выдох при ударе.

Сражался справа Ипполит. Где ты?

Уже сидит Ипполит в зыбкой лодке, и Харон, перевозчик, медленно движет
весло. Не плещется тяжелая вода Стикса...

Хха!

Кто, кроме нас, рожденных Спартой, устоял бы, не обратился в бегство?

Никто.

Хха!

И еще раз: хха!

И еще...

Как отяжелела рука. И льется кровь. Когда это?.. Не заметил.

Неужели последний бой?

Или там, в селениях блаженных, воины тоже выходят - против тех, кто не
был угоден богам, кто бежал с поля, кто предал свой город и свой народ,
своих старцев и женщин, своих детей и их детей, и своих богов, и честь
свою? Выходят воины, и те снова бегут, но не дано им убежать, и их будут
убивать честные воины, убивать по десять раз и по десятью десять раз, и
все страшнее будет их страх, и все ужаснее - ужас, и мутная их кровь будет
течь по лезвиям наших мечей, и земля не впитает ее, сухая земля той,
другой Спарты, что, конечно же, есть в тех селениях...

Только так и должно быть.

Не берите меня, я хочу испустить последний свой вздох здесь, на этих
камнях, где рядом лежат наши воины, а другие еще сражаются.

Не берите меня!..

Они вышли из Садов памяти, каждый из своего замкнутые и молчаливые.
Быстро уложили сумки.

Ульдемир и Уве-Йорген ждали их у эллинга.

Анна увидела приближающихся членов экипажа и невольно прижалась к
капитану. Так блестели их глаза, таким сверлящим был взгляд.

Дверь бесшумно отъехала, открывая доступ к катерам.

Оба катера оторвались от корабля почти одновременно. Аверов и Рука
провожали их взглядом, пока светлые точки на экране не погасли,
совместившись с диском планеты.