Чтение 44–й страницы книги ~Тривселенная~

спокойно-возвышенное, - и все получалось, как я хотел. Как-то я рассказал об
этом своему психоаналитику в районной поликлинике, и он, выпытав у меня
такие детали, о которых я даже себе не всегда напоминал, глубокомысленно
заявил:

- Аркадий Валериевич, у вас сильна эйдетическая память, вы не сны
умеете конструировать, а свои воспоминания о снах, которые вам даже, может
быть, и не снились вовсе.

- Как это возможно? - удивился я.

- Такое бывает, - продолжал настаивать психоаналитик. - Люди обычно не
запоминают снов. Точнее, сны конструирует и запоминает подсознание, это
особый процесс, с сознательной деятельностью связанный весьма опосредованно.
Просыпаясь, вы помните обрывки последнего быстрого сна - процентов
пять-десять информации, не более. Но лакуны не остаются пустыми: включается
ваша фантазия - зачастую опять-таки бессознательная, - и мгновенно заполняет
пустоты сна желаемыми образами. Понимаете? Вы говорите, что хорошо помните
вчерашний сон, а я уверяю вас: не сон вы помните, а свою фантазию,
порожденную обрывками, оставленными сновидением.

- Поэтому в снах мне всегда все удается?

- Конечно. Вы не можете допустить собственного поражения, придумывая
реальность мира, в котором вам хотелось бы жить.

Я промолчал, но в ту же ночь заставил себя увидеть во сне, как я
овладеваю самой красивой женщиной на планете Айолой Лампрам из Эритреи, она
выступала несколько дней назад в вечерней программе "Люби меня" и поразила
той экзотической красотой, когда тело невозможно расщепить на элементы -
лицо, шею, грудь, бедра, - все это по отдельности выглядело не очень
привлекательным, но вместе... Помню, Алена тогда сказала:

- Аркаша, у тебя взгляд самца.

Я не спорил. Мужчина, который не смотрит на женщину, как самец, хотя бы
изредка, теряет в своей мужской сути куда больше, чем если он не может вбить
гвоздь в пластилитовую стену.

В тот вечер мне было хорошо с собственной женой, как никогда прежде, а
потом я заснул, и во сне мне было хорошо с Айолой Лампрам - я был уверен,
что видел именно созданный мной сон, а не подсознательную фантазию,
явившуюся в момент пробуждения. Конечно, моя уверенность ничего не значила
для психоаналитика, но мне было все равно.

А когда я увидел в своем последнем сне стоявшую у подножия холма
обнаженную женщину и понял, что люблю ее больше всего на свете - больше той
жизни, которую я к тому времени прожил, и больше всех жизней, которые мне,
возможно, предстояло еще прожить, - я точно знал, что она не могла быть
порождением фантазии, сексуальной мечтой подсознания. Женщина была так же
реальна, как реален сон, который потом сбывается, и ты не понимаешь
причинно-следственной связи между этими явлениями, да и понимать не хочешь,
тебе достаточно факта: ты видел, и это случилось.

Жаль, что тогда - в мире - мне пришлось умереть, встретив во сне свою
мечту.

За все нужно платить. За большую любовь - хотя бы за понимание того,
что она существует, - приходится платить смертью, и это еще не самая большая
плата, если в конце концов получаешь то, что казалось нереальным и далеким,
как планета Плутон.

x x x

И еще я вспомнил, уйдя в себя.

Мое имя Аркадий Винокур. Я пришел в этот мир из Москвы две тысячи
семьдесят четвертого года. Пришел как все - потому что умер. Но - в отличие
от прочих - мой приход имел смысл. Цель. Ормузд тоже говорил о цели,
вытаскивая меня из болота пришествий - или с поля Иалу - или из пучины Иштар
- разные названия обладали одинаковым смыслом. Но цель, которую имел в виду
Ормузд, была вовсе не равнозначна моей. Цель, о которой говорил мальчишка,
для меня в этом мире не существовала. У меня была своя.

Воспринималась она как последовательность картин.

Картина первая. Я, частный детектив Аркадий Винокур, стою над телом
погибшего по неизвестной причине господина Подольского и с ужасом смотрю на
сожженное лицо, на котором холодными голубыми лужицами выделяются глаза. Уже
тогда меня посетила некая мысль, которой в то время быть не могло. И оттого,
что она пришла ко мне в голову там и тогда, я не мог вспомнить ее здесь и
сейчас. А должен был.

И вторая картина. Я лежу на диване в комнате моего шефа, Виктора
Хрусталева, надо мной склонился мужчина в черном костюме, черной ермолке и с
таким же черным, физически ощутимым взглядом. Он хочет мне добра.
Чухновский. Да, это его фамилия. Ну и что?

- Он же все помнит! - кричит раввин. - Именно сейчас он помнит все...

И я понимаю, что это так. Если бы не эти слова, я не смог бы прийти в
этот мир таким, каким пришел. Я всплыл бы на полях Иалу или на болоте
пришествий ничего не помнящим и не понимающим существом, каким является в
этот мир каждый, кто покидает тот. Я действительно не смог бы ни секунды
обойтись без Учителя. Я не знал бы ни цели своей в этом мире, ни смысла
своего здесь появления. Цель я бы выбрал потом, а смысл мне растолковал бы
Учитель.

Но я пришел иным. Я помнил, и это меняло все.

Об этой моей особенности не должен был знать никто. Потому что я лишь
наполовину принадлежал этому миру. Я сохранил память.

Но Господи, как же мне должно быть трудно...

Ностальгия? Умирая и возрождаясь, не нужно помнить о прежнем. Нельзя,
иначе новая жизнь становится обузой хотя бы потому, что не является
продолжением. Я прожил полгода в Австрии, когда заканчивал колледж и
проходил практику в спецназе по борьбе с терроризмом - и как же мне было
плохо без воздуха Москвы, без ее безалаберных транспортных развязок на самых
немыслимых для западного водителя уровнях, без темных подъездов с
копошащимися тенями, без... Без себя - московского, которого я потерял,
оказавшись по ту сторону границы. Я считал дни до возвращения, хотя скучать,
конечно, не приходилось. И я хотел на эти полгода лишиться памяти, чтобы
прошлое не вытесняло из мыслей настоящее и не мешало думать о будущем.

И это - всего полгода, когда знаешь, что вернешься, а вернувшись,
будешь вспоминать широкие венские проспекты и воздушные развязки,
расположенные так высоко, что даже шум пролетавших аэробусов не мешал сидеть
под зонтом в кафе и наслаждаться шелестом шин по упругому уличному покрытию.

А сейчас? Прожита жизнь и оставлена в мире, который для меня все еще
реальнее этого. Почему я не потерял память - как все, как тот же Ормузд, для
которого прошлая жизнь означала, судя по его словам, ровно то же, что для
меня - Аркадия Винокура - означали рассуждения о прошлых инкарнациях, в
которых я, возможно, был женщиной, петухом или крысой, но о которых ничего
не помнил?

Господи, как же там было хорошо...

В Москве?

Я ловил брызги воспоминаний, я весь покрылся ими, как пеной,
воспоминания забили мне ноздри, и я начал задыхаться.

Задохнувшись, я вернулся в мир.

Чтобы жить? Но жил я - там.

Зачем я здесь?

Глава четвертая

Город назывался Калган. Он лишь на первый взгляд был невелик - это был
город-мысль, материального в нем было ровно столько, чтобы хватило для
приема и адаптации новоприбывших вроде меня. Здесь жил всего лишь один
Ученый, но даже он скорее всего не утруждал себя работой. Много было
Учителей, и это естественно, но в Учителях я не нуждался. Ормузд, после
того, как я его прогнал, издали наблюдал за каждым моим движением, мысленно
поправляя, когда я нечаянно нарушал установленный распорядок.

Я постоянно думал о женщине на холме, и мне приходилось все время
прилагать мысленные усилия, чтобы не думать о ней - знакомое по прежней
жизни ощущение, когда тебе говорят: "Не думай о белом слоне", и тебе,
конечно, только белый слон и приходит в голову, топча своими толстыми ногами
все остальные рассуждения, даже самые важные.

Я думал о женщине на холме, и у меня выкипала вода в чайнике, потому
что энергия мысли, которая не могла воплотиться в образ (где был этот холм?
когда? - я не знал), искала выхода и обращалась в тепло, а единственным
прибором в моей квартире, способным это тепло концентрировать без опасности
вызвать немедленный пожар, был чайник, стоявший на кухонном столе.

Проснувшись на пятый день после рождения, я обнаружил, что парю в
воздухе над постелью - энергия сна перешла в потенциальную энергию поля
тяжести (закон квадратичного тяготения, это мне уже успел растолковать
Ормузд), и теперь, чтобы не упасть и не приложиться головой о холодный пол,
мне нужно было превратить эту энергию в мысль, а я еще не привык, и мысль
получилась куцей, как одеяло, которое все время спадало с меня, потому что
соткано было, по-моему, из прошлогодних новостей.

"В десять мне нужно быть у Минозиса, а я еще даже не проснулся", -
такой была эта мысль, и ее житейской примитивности оказалось недостаточно,
чтобы плавно опустить меня на жесткий матрас. Впрочем, ударился я не сильно
и тотчас же вскочил на ноги.

Спать обнаженным я уже привык, но, проснувшись, мне хотелось немедленно
завернуться во что-нибудь более вещественное, нежели ошметки снов, прилипшие
к телу за ночь и скрывавшие наготу не больше, чем пыль, которой сегодня было
особенно много в прохладном утреннем воздухе. Я провел по телу рукой, сгреб
остатки сновидений и, даже не попытавшись рассмотреть их поближе (мне не
снилось ничего, что стоило бы увидеть еще раз), выбросил в мусорную корзину,
где они, соприкоснувшись с металлическим дном, вспыхнули и обратились в
тепло. На стуле висел мой балахон, я его сам два дня назад сконструировал из
ткани, предназначенной для воздушных шаров, а вовсе не для одежды. Мой