Чтение 24–й страницы книги ~Полторы сосульки~

Целое мгновение Анатолий Сергеевич ничего не ощущал в себе, кроме
мысли, что удвоение не имеет никакого отношения к психическому расстройству,
как он вначале подумал. Совсем не внутри него лежит мучающая его тайна.
Необходимо отыскать точку, где жизнь разошлась на параллельные течения,
отыскать себя...

Билун сорвался с места, проскочил коридор, быстрым шагом пошел прочь из
лаборатории. Через двор. Мимо фараонов. По скользкой после дождя набережной.
По висячему мостику над Литейным проспектом. По движущемуся тротуару. Он шел
и ехал совершенно случайными маршрутами. И лишь очутившись на перроне
гравистрелы, понял, куда стремился. А поняв это, зачерствел душой,
сосредоточился на Зойке, чтобы не отвечать себе до времени на мучительный
вопрос. Сгорбившись, затиснув руки в карманы, бродил он по пятачку
монорейсов, где никто не утихомиривал ветра. За время ожидания Билун здорово
продрог.

По должности Анатолий Сергеевич располагал правом на два заказных
монорейса в год да два неиспользованных накопилось за период болезни. Когда
спецвагон, подлетев, сглотнул его и причмокнул дверями, Билун с маху
опустился в прогнувшееся почти до пола кресло, набрал на адресном щитке
шифр. От тишины и неподвижности засосало под ложечкой.

Спроси его кто-нибудь, почему следует мчаться на родину, пришлось бы
углубиться в неубедительные рассуждения: если уж, мол, искать разрыв между
восприятием и воспоминаниями, то начинать надо безусловно с детства. Но
никто ни о чем не спрашивал. И потому Анатолий Сергеевич, не задумываясь, не
рассуждая, исключил себя из жизни на бесконечные два часа пути. Схваченный
бесплотной опорой от колен до подмышек, он еще больше расслабился, продавил
кресло. Заказал чашку какао. Хлебнул глоток. И уже окончательно
сосредоточился на Зойке.

Зойка, слава богу, требовала всех мыслей. Неизвестно откуда взявшееся
понимание чужих душ делало мысли ясными и правдивыми. Будто ими управляла
сейчас та, о ком он думал.

Зойка свалилась в лабораторию по распределению. Точнее, по
комсомольскому распределению: в подшефной школе с химическим уклоном в ней
заметили отличного организатора олимпиад. Не очень рассчитывая на блестящее
будущее в науках, она без особого усилия взлетела на общественные высоты --
устраивала для сотрудников культпоходы, увеселения, счастливый отдых на лоне
природы.

Однажды и сам Билун каким-то чудом оказался с ней в одной палатке.
После костра, гитары и семисотграммовой кружки продымленного, шибающего
паром в нос глинтвейна спать не хотелось. С берега озера доносились
прозрачные туристские песни. А по соседству в верхушке сосны устроилась
ненормально голосистая кукушка. Ровное Зойкино дыхание не могло обмануть
Билуна. Боясь к ней повернуться или, не дай бог, прикоснуться, он откатился
на край палатки, под сырую от росы стенку, и к утру один бок ныл глупой
болью. В операциях типа "Глинтвейн и кукушка" Билун никогда больше не
участвовал: и так с тех пор не мог выбросить из головы тоненькую девчоночью
фигурку в брючках и отороченной мехом курточке с капюшоном.

А выбросить было необходимо -- после третьего-то консилиума лечащих
врачей! Еще не был произнесен окончательный диагноз, а по институту
утвердились слухи. Подумать только, такой молодой, талантливый... Осталось
каких-нибудь три месяца... Все на работе да на работе -- семью было некогда
завести... Говорят, профессор Цегличка специально приезжал и тоже
отступился...

Уже опробовали на нем разные средства светила медицины и начинающие
лекари -- все, у кого находилось новое объяснение болезни. Уже доктор
Петручик привык к вечной приставке"врио". Уже на входящей корреспонденции
перестало появляться имя Билуна -- устойчивый признак перемены власти. Одна
Зойка не захотела и не смогла примириться с неизбежностью смерти Анатолия
Сергеевича. Девчонки сами назначают себе объект обожания. Так необычно
любить безнадежно больного! Поставить в компании грустную пластинку, сесть
на подоконник, сделать красиво-страдающее лицо... И никаких обязательств --
до абсолютной свободы всего-ничего, три месяца, но никому никогда, в том
числе -- самой себе! -- в этом не признаешься!

Анатолий Сергеевич не отвечал на пылкие Зойкины письма, ограничивался
приветами из третьих рук, чаще всего -- через Юру Данилова. Но Зойке и не
нужны были никакие его ответы: собственной ее мечты хватало на двоих.

Возвращение Билуна было опасно для Зойкиной любви, развеивало ореол
романтического страдания и безнадежной жертвенности. Сама она этого не
заметила. Она еще радовалась встрече, еще мечтала о странном счастье,
отвоеванном у судьбы. А он уже предчувствовал ее уход -- именно теперь,
когда она нужна ему много больше, чем тогда, в летаргической полужизни
Института космической медицины. Он всегда шел по течению, предоставляя
времени самому выяснять отношения. И потому так с маху убежал из
лаборатории. Узнав о новой разлуке, Зойка почернеет с горя. И вместе с тем
-- утешится: разлука намечалась настолько мизерной, что и говорить о ней
неловко. Зато именно разлука даст возможность снова помучиться, на несколько
дней возвратит привычную роль безнадежно обойденной судьбой. Это ей. А
ему...

Вагон раскрылся. Кресло мягко вздулось снизу, выбросило Анатолия
Сергеевича на перрон. Из палисадника возле вокзальной башенки совсем
по-домашнему расталкивали зелень огромные мальвы. Отовсюду несся запах
нагретой солнцем вишни. На улицах было пусто. Лишь кое-где копошились по
огородам старушки, не уступавшие автоматам удовольствие копаться в земле.
Увидев его, старушки разгибались, здоровались, долго смотрели вслед из-под
сложенных козырьками ладоней. Анатолий Сергеевич почти дословно улавливал
невысказанный вопрос: "А це нэ Климовнин ли хлопець? Та ни, у той вроде б
подородней будэ. К Бредунам сын тильки о позапрошлом годе наезжал. Може,
Настурьиных? То ж не иначе Настурьиных, бильш вроде не к кому... Якый
гарнэсэнькый..."

У Анатолия потеплело на сердце от этих по-хорошему любопытных взглядов,
от всамделишной добрососедской заинтересованности. Он и раньше любил
неменяющихся старушек, которые мотаются на выходные в гости через весь
земной шар, а вот если сюда кто заглянет, то для них уже и событие, и
праздник. Он неторопливо шел мимо легких разнокалиберных заборчиков, в коих
больше всего сказывался характер хозяев. Поверх заборчиков плескали узкими
серебряными листьями маслины, знойно благоухали солнечные кровинки вишен.

Улицы казались чересчур короткими. Было б не удивительно, если б
Анатолий Сергеевич смальства сюда не наведывался и мерил все мерками
детства. Но он-то наведывался! Выходит, ему и тут не примирить с
воспоминаниями знакомые улицы и дома? Или... Или он потерял себя не здесь,
но всеми силами пытается натянуть на сознание чужую память...

У одного дома Анатолий Сергеевич чуть-чуть постоял, прежде чем войти.
Тропка за калиткой узко отвоевала себе место среди петуний и огоньков.
Отяжелевшие от жары мальвы уставились на гостя с высоких голых стеблей. По
веткам вдоль стен взбирались зеленые плети повители. Анатолий машинально
сорвал фиолетовый граммофончик, сжал пальцами зев, дунул с узкого сладкого
конца. Цветок напружинился и трескуче лопнул...

Борис не ждал Билуна и не мог ждать. Они не виделись лет пятнадцать --
в прошлые Толины приезды его обязательно куда-нибудь уносило, а писем и
телесвязи оба терпеть не могли. Сидя на врытой в землю скамье, Борис кормил
с ладони вылущенными зернами подсолнуха замурзанного пацана. В широченной
Борькиной ладони крепенькая беловолосая головка сына тонула полностью.
Борька поднял глаза, кивнул, высыпал ребенку в рот все семечки разом, ссадил
с колен, погладил по голове и сказал тонким голосом, странно модулированным
вдоль фразы на совершенно неподходящих к тому словах:

-- Иди поиграй, деточка. Мне надо с дядей поговорить.

Поднялся -- большой, рыхлый, в исподней рубахе и низко открывающих
живот штанах... Только несуразными движениями и напоминал он еще того худого
нескладного парня из детства, который терялся, когда его вызывали к доске,
но на спор однажды без спроса покинул посреди урока класс. Теперь Борька
больше походил на своего дядю -- человека-гору Ефремыча.

-- Извини, я немного устал после ночной.

Он работал оператором на маслозаводе.

Анатолий, не отвечая, смотрел Борису в лицо. Мимо, басовито шаркая
крылышками, пролетел шмель с желтым зеркальцем на брюшке. На миг Билуну
показалось, это тот же самый -- из их детства -- шмель Шатька, гудевший
здесь и два, и три десятка лет тому назад. И тот же воздух вокруг. Те же
деревья и стены. Тем не менее, он их не узнавал. Или, если уж быть
последовательным, узнавал, конечно, но именно так, как узнаешь незнакомого
человека по описанию, внутренним чутьем. В этом большом рыхлом человеке с
тонким голосом Анатолий тоже без сомнений узнавал Борьку -- тот прорезался в
хозяине этого домика независимо от воли обоих и от темы разговора. Здесь,
под вишнями, к Анатолию точно возвращалось детство. Но детство чужое,
подаренное ему щедро, от души, и все же им лично не пережитое, не
оставленное позади во времени, а подкинутое извне, внедренное в сознание, в
память, а не в душу и не в чувства. Навязываемое Билуну детство не было
пережито, несмотря на еле заметный шрам на бедре -- след давнишней игры в
прятки, когда он впотьмах врезался в моток колючей проволоки, несмотря даже
на память о заржавевшем конденсаторе, который Билун с великим трудом
рассчитал когда-то для радиолюбителя Борьки -- вон он до сих пор так и
валяется на подоконнике. Нет-нет, все это произошло не с ним. Все здесь его
и не совсем его, взятое, вероятно, из чьей-то жизни напрокат и теперь
механически подсаженное ему в память. Себя здесь Анатолий не находил, не мог
найти!

-- Ты меня узнаешь? -- спросил он Бориса.

-- Что, в нынешнем сезоне шутка такая? -- удивился Борька.

-- Но ты не находишь во мне ничего странного?

-- Странного? Чокнутый ты какой-то. Но этого всегда в тебе было
вдоволь...

Анатолий не возражал. Раз Борька признал его, значит, так оно и есть,
ему можно верить, он не ошибается, не умеет ошибаться. Борька не знает