Чтение 29–й страницы книги ~Полторы сосульки~

конечно, дело, тогда еще мне Снежанка не нравилась, история на буме
случилась гораздо позже, но меня потрясли его... нет, вовсе не его, а
какие-то дикие, чужие Ермилову руки: нелепо растопыренные, угловатые,
непропорционально короткие и хилые у плеч, будто целиком ушли в грубые
толстопалые кисти. Страшная безразличная воля двигала этими руками, им было
все равно, лелеять или комкать, ласкать или вытряхивать душу. Собственные
Толлеровы руки совсем другие -- гибкие, тонкие, пальцы тоже гибкие, тонкие,
хоть в иголку вдевай. Уж никак не эти растопыренные клешни, скорпион над
жертвой... Вот такая она, зависимая ермиловская память: за кого зацепится,
того Толлер из себя и вылепит! В общем, взлетели дурацким чужим жестом эти
клешни -- и не коснулись Снежанкиных плеч: одна звучно шлепнула хозяина по
щеке, другая приклеилась к затылку. И хотя, повторяю, тогда еще мне
Сне-жанка не нравилась, я во что бы то ни стало решил спасти ее от
угловатых, не-ермиловских объятий. Принимая мяч, я удачно вклинился между
Ермиловым и Белизе.

Нет, не в седьмом, в шестом это было. Точно, в шестом, в мае...

У театра толпа. Билетов нет. Естественно, "Отелло"! С Ермиловым! Гвоздь
культурной программы! Жанна поджимает губы, мрачнеет, лицо ее становится
несчастное-несчастное. Жаль ее огорчать. Протискиваюсь к кассе. Шалею от
шума и разговоров, особенно от разговоров. Люди слишком быстро думают и
много болтают, мне за ними не поспеть. Но я тоже включаюсь, сыплю наугад
словами. Всем сразу. И потому никому персонально. Позвольте пройти... Что
вы, девушка, разве я похож на владельца лишнего билета? Вон, по-моему, у
того молодого человека есть... Ах, уже спрашивали? И что? Сочувствую...
Товарищ администратор, две контрамарочки, пожалуйста, вот мой Золотой
пингвин. Разумеется, из брони, если вы не возражаете... Нет, за первый дрейф
не дают, за второй присуждают серебряный, так что этот за третий... Спасибо,
оттаиваю. Привыкаю, говорю. Вы очень любезны, за третий дрейф третий ряд,
совсем недурно... То есть что я такое болтаю, это именно то, о чем я
мечтал... Извините, товарищи, опять я... Увы. девушка, он не лишний. Да, вы
опоздали примерно на девять лет...

Фу, вырвался. С облегчением умолкаю. Остальное за меня договорит
Жанна...

Поверх голов мелькает седая, гнездышком, шевелюра. Лица не разобрать,
но я почему-то и так догадываюсь: Ермилов. Перед ним расступаются, он идет
прямо на нас с Жанной. У меня замирает сердце. Чего привязался? Другого
места на все шестьсот этажей не нашел? Кем, интересно, доводится сей
заплесневелый патриарх моему бывшему однокласснику? А ежели никем не
доводится, то как вызнал наши школьные прозвища?

-- Жан, как думаешь, удобно провести с собой этого... Ермилова?

-- Куда? В театр? -- Жанна улыбнулась. -- А чего, это идея, попробуй.
Проводи за кулисы, у занавеса покарауль.

В словах ее какой-то подвох.

-- Отчего не помочь ближнему? -- бормочу я, оправдываясь. -- Пусть тоже
случаю порадуется...

-- Да ты, милый, никак всерьез? Ну, знаешь! -- Жанна вырывает руку. С
минуту вглядывается в меня и начинает хохотать. -- Определенно,
вымораживание способствует раннему склерозу. Да тут все собрались ради этого
Ермилова, понимаешь? В том числе и мы с тобой. Понял, чудак?

Я морщусь. Нашла чудака. Да еще прилюдно. Кое-кто вокруг смущается и
тактично отворачивается -- не хватало только попасть в свидетели семейной
сцены, это ж верх бестактности!

Успокоившись, Жанна быстро проверяет уголки глаз. Скашивает нижнюю губу
и дует вверх, на глаза, осушая ресницы. Потом подробно объясняет. Дескать,
древний Ермилов и есть наш знаменитый актер, волшебник перевоплощения. Я не
возражаю. Но и одобрения не выказываю. Пришла же человеку в голову блажь
прославиться на старости лет!

...Однажды мою Малышку затянуло в кольцевой туннель. А может, просто
закружило на месте. Я понял это, когда изо льда четвертый раз выступил
вогнутый гранитный скол, похожий на ракушку. Вытащил я знаковый пистолет. И
донышком светящихся дюбелей выбил первое, что пришло на ум: "Привет из
Сочи!" Меня болтало мимо этого привета двенадцать раз. Думал, никогда не
отклеюсь...

...У Тольда Ермилова была препротивная привычка -- ораторствовать. И
кто его ужалил в ту перемену? Вскочил на парту и заорал:

-- Братцы-сестрицы, не могу молчать! У Лыдика не все дома. Он взял
распределение в Антарктику. Снежанка равнодушно отвернулась к окну.

-- Это предательство -- уклониться от экзамена в межзвездную. У него
единственного из всего класса бесспорный шанс. Никто не давал ему права
пренебрегать интересами человечества.

Мой шанс -- бычья сосредоточенность. И, разумеется, память. Но кого это
волнует?

-- Ха!--сказал я с вызовом. -- Стихия Вадима Лыдьвы -- вечная мерзлота,
зимовки и штурмовки, заносы и торосы. А также снежное равнодушие. И
одиночество. Недаром полярников приравнивают к космонавтам.

-- Глупость твоя стихия. Непроходимый эгоизм!

Этого ему не следовало говорить. Тем более при Снежанке. Да если бы
даже здесь Снежанки и не было... Друг, называется...

Соперники почему-то всегда вычисляют друг дружку. Мне, например, никто
про Игоря Кулиничева не докладывал. Между прочим, и про Рэрика Зубарева
тоже. Правда, ни тот, ни другой меня не беспокоят, Снежанка равнодушна к
обоим, я четко улавливаю это ее равнодушие. Другое дело Тольд Радужка со
своим клоунским проникновением в душу. Тольда я откровенно боюсь.
Преданность его прилипчивая, пронзительная, хочешь, не хочешь -- не устоишь.
И подражает Тольд всем так здорово, что невольно начинаешь сам ему
подражать. Мне иногда кажется, я и в Снежанку-то из-за Ермилова влюбился. И
догадался, что нравлюсь ей, тоже по нему. Достаточно было раз увидеть, как
неосторожно совместились в Толлеровом лице оба наших лица. Не думаю, чтобы
ему было приятно таскать в себе нас обоих!

А все же он зря про мою глупость сморозил. В иное время я бы и ухом не
повел. Но после моей клятвы...

-- Спросите лучше, куда он сам документы подал!-- предложил я, не
скрывая издевки. -- Тоже мне, Марсель Марсо!

Я знал, куда бить: на право зваться Марселем Марсо мимы всего мира
каждый сезон проводят специальный конкурс... Пришлось опустить глаза --
взгляда Тольда я бы не выдержал...

В реальность меня вернул шум зала. Места у нас с Жанной отличные,
партер. Можно даже телеувеличитель не ставить. На меня оглядываются. Но
неназойливо, вполглаза. Какая ни на есть, а слава. До меня в каверне больше
полугода никто не хаживал. Тем более в одиночку. Репортеры изводят меня
вопросам: "Ну, а сами вы, Вадим Тарасович, как считаете: наука это или спорт
-- ваше ледяное отшельничество!" И я теряюсь. Разве одним словом обозначишь?
Всего хватает. И науки. И спорта. И подвижничества. И самую малость мистики.
Одним словом, рекордный дрейф.

-- ...Белизе, что вас так привлекло за окном?

"Весна", -- мог бы ответить я за Снежану.

Но за окном, помимо весны, Обезьяныш. Качается на тоненькой ветке,
передразнивает. Тольда выдворил из класса литератор. За подсказку. А где
написано, что изображать собой Печорина -- подсказка? Разве человек виноват?
Литературные портреты сами липнут к нему. Да и попробуй этого Печорина не
изобразить, если Кутасова битый час бубнит про "героя нашего времени" и про
"образ лишнего человека в творчестве Михаила Юрьевича". Впрочем,
сочувствовал я Тольду ровно до тех пор, пока он не начал из-за окна со
Снежанкой перемигиваться. А уж тогда разозлился, показал ему кулак. После
уроков подождал:

-- Слышь, Радуга, я тебе сейчас все цвета перемешаю!

По залу прошелестел шепоток. Оказывается, занавес давно подняли,
появился хваленый Ермилов в роли Отелло и вконец меня разочаровал. Держался
он не очень уверенно, рядом с венецианцами как-то сразу сник. Все время к
чему-то прислушивался. Мямлил. Поминутно озирался. Заглядывал партнерам в
глаза. И со светопластикой был не в ладах: прошагал сквозь дерево, вломился
в клумбу, оперся на угол дома, продавил его и реплику начал из-за стены,
даже не заметив этого... Если все это считается новым прочтением
шекспировского текста, то увольте, я человек старой закалки, я к такому не
привык. Никакой актерской гениальностью тут не пахло. Пахло серостью.
Обыкновенной сценической пошлостью. И конечно же, повальным и напрасным
ослеплением зрителей. Уж если толпа избирает себе кумира, то развенчивает
его нескоро.

Я покосился на Жанну. Жанна затаила дыхание. Сосед слева, наоборот,
ворочался и зевал. Кто-то впереди кашлял. Попискивали телеприставки. Вообще
в зале было шумно. Может, поэтому я не мог потушить в себе высветы памяти и
метался по дням и годам, не особенно задерживаясь на конкретных
воспоминаниях.

Совместный заплыв в Черном море людей и дельфинов.

Цветные росчерки ежегодного космического салюта на фоне звезд.

Веселая мамина радость от того, что я никуда с Земли не экзаменуюсь, а
попросился в Антарктиду, от дома рукой подать. Зато потом, когда Сережка
Петерссен предложил себя в первый дрейф, мама примчалась в стационар при
Источнике и на глазах у всех ледовиков сначала расплакалась, а потом выдрала
меня за волосы.

У Жанны за левым ухом две крохотные родинки. Словно двоеточие. Странно,
сколько раз сюда целовал, пока заметил...

В четыре года, набив карманы конфетами, я сбежал из детского сада в
Беловежский заповедник. Медведи меня не трогали: я кормил их конфетами, они
меня -- медом.

Отец так и не дозвался порыбачить на Брэдбери-11 -- Жанне долго не
давали отпуска, а затем мои три года в Малышке...

После выпускного бала я подстерег Снежанку и высыпал на нее из
винтороллера полный багажник сирени. Она обомлела, шмыгнула носом и
отвернулась. А когда заметила, что стебли зазеленили ей плечи белого платья,