Чтение 19–й страницы книги ~Ярмарка теней~

вязкую дремоту, засевшую в мышцах и настойчиво зовущую назад, в теплое
небытие сна. Он взял письмо и подошел к окну. Раскрыл створки. Глубоко
вздохнул и поднес конверт к глазам. Второв был близорук. Хорошо и давно
знакомый почерк - буквы похожи на баранки.

Он расстался с женой через год после свадьбы. Ушел и больше не
возвращался. Но письма она иногда присылала. Они были разными, эти
конверты, надписанные ее рукой. Одни скучно официальные - только адрес и
марка, другие - многоцветные и яркие, с видами Кавказа и Крыма. Иногда
приходили и большие пакеты из плотной, болотного цвета бумаги с пестрыми
экзотическими марками и множеством черных и красных штемпелей или
маленькие белоснежные прямоугольнички, умещавшиеся на ладони и хранившие
слабый аромат дорогих духов. Вид некоторых писем ясно говорил, что они
долго тряслись в почтовых мешках, навьюченных на верблюдов, кочевали на
автомашинах, блуждали по карманам, в которых табак раздавленной сигареты
плотно облепляет кусок черного хлеба. В общем, конверты были разными, и
шли они из разных мест. Но содержание белых, серых и зеленых листков
почтовой бумаги казалось удивительно однообразным. Она всегда писала
только о себе.

У Второва за время их переписки сложилось твердое убеждение, что он
знает двух совершенно несхожих женщин. Одна - вздорная, мелочная,
неряшливая, всегда кем-то и чем-то недовольная; другая - та, что писала
письма, - ослепительная, жизнерадостная искательница приключений. И каждый
раз га, другая, вызывала в нем глухую тоску по неведомой ему яркой и
острой жизни, полной разнообразия и неожиданностей.

Письма ее он обычно читал на ночь, когда выдавалась свободная от работы
минутка, и во сне ему являлись мужчины в смокингах, с пистолетами и
сигарами, и красивые женщины в ковбойках, с геологическими молотками в
руках. Она же ему не приснилась ни разу.

Второв еще раз вздохнул и отложил конверт в сторону. Пусть подождет до
вечера. Тогда он поймет не только то, что она написала, но и то, что при
этом думала.

Второв пошел в душ и, закрыв глаза, подставил лицо холодным, упругим
струям. Потом он долго брился, оттягивая кожу на щеках и выдвигая вперед
подбородок, чтобы лучше выбрить складки.

В кухне гремела посудой мать. Вот уже два года, как она жила у него.
Ему теперь казалось, что они никогда не расставались, а так и жили всегда
вместе с самого первого дня его на земле.

Потом мать позвала его завтракать, и, увидев ее старую, в морщинках и
коричневых пятнышках руку на белой пластиковой филенке двери, Второв
вспомнил, что давно собирался что-то сделать для матери, но забыл, что
именно.

Темная жидкость, похожая на нефть, медленно съедала белизну чашки, пока
не остался только узенький просвет между золотым ободком и дымящейся
поверхностью кофе. Мать опустила в чашку сахар. Второв смотрел на ее
распухшие от подагры пальцы и мучительно пытался вспомнить, что же он
все-таки хотел для нее сделать.

Так и не вспомнив, он подвинул к себе чашку и развернул газету. Бумага,
пахнущая краской, шуршала и трещала, как перекрахмаленная рубашка.
Просовывая под газетой руку, Второв на ощупь брал бутерброд и запивал его
горячим, обжигающим язык кофе. Для этого ему приходилось поворачивать
голову направо, чтобы пар не застилал строчек. Когда очки запотели, он
опустил газету и встретился с ласковым, чуть насмешливым взглядом матери.

- Когда придешь-то?

Второв пожал плечами. Мать вздохнула. Унося поднос, она сказала:

- Ты уж совсем переселился б туда...

Второв еще раз пожал плечами.

Спускаясь по лестнице, он видел яично-желтый цвет перил, серые
треугольнички на полимербетонных ступенях, выцарапанные мальчишками
короткие надписи на стенах. Во дворе у подъезда стояла его машина. Он
посмотрел на пыльный радиатор и поморщился. Взял из багажника тряпку и
медленно провел по боку кузова. В блестящей полосе отразились его ноги,
темный асфальт и неопределенной формы зеленое пятно - должно быть,
дворовый сквер.

Неожиданно Второв понял, что все это время он думает только о письме,
оставленном на столе в кабинете.

А, будь ты неладно! Второв подумал, что он, в сущности, мягкий,
слабовольный человек, который просто не в силах справиться со своим
чувством. У него не хватает воли, вот в чем дело. Или, может быть,
наоборот, он сильный, цельный человек, который обречен на
одну-единственную страсть. И здесь уж ничего не поделаешь. И никто не
имеет права упрекнуть его в отсутствии воли. Даже он сам. Он будет думать
о письме Вероники до тех пор, пока этот вздрагивающий, вибрирующий
вертолет не развалится в воздухе и не придется поневоле приостановить
всяческие размышления.

Резиденция Кузовкина в известной мере отражала сложный внутренний мир
этого человека. Он называл себя академиком-эклектиком, и чудачества его
вошли в поговорку.

Второв с недоумением и досадой рассматривал огромную поляну, где,
подобно причудливым грибам, стояли корпуса Института экспериментальной и
теоретической биохимии. Башни, полусферы и параболоиды были разбросаны на
зеленой траве с детской непосредственностью. Бетон, стекло, алюминий,
пластмасса... и рядом - фанера, обыкновеннейшая фанера. Целая стена из
десятимиллиметровой фанеры.

Второв неодобрительно покачал головой.

"Школьный модернизм, - подумал он. - Показуха наоборот, антипоказуха...
Кому все это нужно?"

Второв не любил Кузовкина. Ему довелось слышать покойного академика два
раза на конференциях, и тот ему не понравился. Он был громогласен и
самоуверен.

"Я ничего не знаю, но все могу!" - кричал Кузовкин с трибуны на
физиков, выступивших с критикой его теории субмолекулярного обмена
вещества. Он действительно мог многое, но не все. Старость и смерть и для
него были непобедимыми противниками.

Второв вздохнул и посмотрел вверх.

"Тихо-то как! Тихо... Лес остается лесом, даже детскими кубиками его не
испортишь".

Хлопнула дверь. Из сооружения, несколько напоминавшего плавательный
бассейн, вышли сотрудники в белых халатах. Двое несли длинный ящик с
открытым верхом, оставляя на траве тонкий след из опилок. Они пересекли
двор и вошли в домик, похожий на железнодорожную будку.

В небе плыли пышные, словно мыльная пена в лучшей московской
парикмахерской, облака, пахло соснами. Мягкий, чуть влажный ветер приятно
ласкал кожу. Второв подумал, что, пожалуй, не зря он сюда приехал - хоть
чистым воздухом подышит.

Во двор медленно въехала машина. Из кабины вышли мужчина и женщина и
принялись деловито выгружать картонки и свертки.

- Где лаборатория генетических структур? - спросил Второв.

Женщина выпрямилась, упершись ладонями в бока.

- Вон там. - Она мотнула головой в сторону башни из красного кирпича,
разделенной на пять этажей круглыми окнами. Прядь волос сорвалась со лба и
брызнула на лицо женщины. Получилась вуаль, из-под которой глядели усталые
карие глаза.

Второв вспомнил про письмо, которое ждало его дома, и заторопился.

"Нагородили черт знает что... Перила черные, ступени желтые. Лифт,
конечно, не догадались сделать..."

Он попал в узкий, изогнутый коридор.

"Стены белые, как в больнице... И пахнет, как в больнице: йодом,
карболкой и хозяйственным мылом", - отметил он.

На третьем этаже за стеклянной дверью Второв увидел людей, сидевших в
удобных пластмассовых креслах. Кто-то стоял у доски. Вероятно,
рассказывал. По стенам было развешано множество графиков. Второв
всмотрелся в листы ватмана.

"Усредненная формула миозина и разветвленная схема генетического кода".
Прочел название: "К вопросу о механизме обмена в мышечной клетке".

"Интересно! Значит, покойный академик и метаболизмом занимался. Очень
интересно".

Второв хотел было войти, но раздумал:

"Пусть их сидят семинарничают. Сначала с лабораторией нужно в общем
познакомиться..."

На четвертом этаже он отыскал кабинет Кузовкина. Около двери была
прикреплена табличка с надписью: "Аполлинарий Аристархович Кузовкин". И
все. Звание и заслуги не указаны, они общеизвестны. Только дата рождения и
смерти. "Жаль! Все же он еще многое мог сделать, шестьдесят три для
ученого-экспериментатора - это не рубеж", - вздохнул Второв.

Со смешанным чувством смущения и непонятного раздражения он нажал ручку
двери. То ли движение его было слишком резким, то ли дверь была слабо
закрыта, но случилось непредвиденное. Раздался щелчок, дверь распахнулась,
и Второв влетел в комнату. Двое мужчин, стоявших возле письменного стола с
мензурками в руках, на миг застыли в изумлении. На развернутой газете
лежала крупно нарезанная колбаса, ломти белого и черного хлеба, коробка
бычков в томате. Здесь же приютилась узкогорлая колбочка с остатками
прозрачной жидкости. Пахло табаком.

- Здравствуйте! - смущенно сказал Второв.

- Здравствуйте!.. - протянул брюнет.

- Здоровеньки булы! - подмигнул блондин с редкими прямыми волосами и
узким лицом.

Брюнет поставил недопитую мензурку на стол и вопросительно посмотрел на
Второва. Блондин колебался, но выпил (он тоже пил из мензурки), взяв для