Чтение 33–й страницы книги ~Последний полустанок~

взметнулся вверх и снова падает. Тревожно замирает сердце. В руке веревка,
но она холодная, как сталь... Трос... Все становится ясным.

Вадим боится открыть глаза, боится опять увидеть море. Неужели он висит
в пустоте? Невольно приоткрываются веки. Темно. Мерцают далекие огоньки,
цепочкой тянутся вдоль моря. Наверное, дорога.

А наверху, точно спустившись с дальних высот, застыла луна. Нет, это
светится диск, покрытый такой же полупроводниковой краской, что и крышка
приемника.

Рука инстинктивно нащупывает его в кармане.

Холодные капли поползли по спине. Дождь? Нет. Это вернулся страх.
Немеют руки, словно намертво прикованные к тросу, кружится голова, и снова
в отчаянии колотится сердце. Что может быть страшнее высоты, когда ветер
раскачивает тебя, как муху на паутинке? Подует сильнее, закружит, сорвет с
троса и бросит вниз.

Или не то. Вдруг там, наверху, уже раскручиваются жилки троса,
выскакивают из-под болта, свертываются в спирали, блестящие, колючие. Те,
что остались, начинают лопаться. Одна, другая, третья. Еще минута, две,
оборвутся последние волоски...

Вадим холодеет от страха. А ветер раскачивает и раскачивает его, как
гигантский маятник. Он отсчитывает последние секунды.

Нет, это, наверное, сон. И вновь выплывает откуда-то из глубины
оскаленная морда в прозрачном колпаке. Такое может только сниться. А
черный стервятник?

Ведь это все из-за него. Неужели тоже сон?

И вдруг сверху послышался знакомый голос.

- Слышу! Слышу!.. - кричит Вадим, пробует подтянуться на руках, но трос
слишком тонок, руки скользят. - Тащи меня, тащи!..

Но крик его обрывается и замирает. Тащить невозможно, из люка не
дотянешься до троса, ремня у Тимки нет. Да и все равно ремнем ничего не
сделаешь - трос сильно натянут.

Внизу родная земля. Горы, как расплавленным оловом, залиты лунным
светом.

Черные долины, где, точно искорки в золе, вспыхивают огоньки селений.

Блестящая бетонированная дорога рекой течет вокруг горы и прячется в
ущелье.

По дороге плывут, как пароходы, тяжелые грузовики и несут перед собой
светящиеся веера.

Из глубины взлетает вверх веселая песня, стеклянные дробные звуки саза,
похожие на трели мандолины.

Земля манит, спокойная, счастливая, протягивая к нему, как заботливые
руки, ветви раскидистых буков.

Ветер свистит над головой. Трос дрожит, как натянутая струна. Вадим
вцепился в него, подняв руки, словно в последней мольбе о помощи.

А за ним, распластав черные, как пиратские паруса, крылья, летит птица,
привязанная на шнурке.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Здесь о "Ноевом ковчеге", о стенной печати, и чистых,

нет, даже стерильных руках. А в основном это грустный

рассказ о влюбленных, которым автор искренне сочувствует.

Аскольдик оказался существом довольно мстительным. И нечего тут ссылаться
на воспитание в семье, в школе, в комсомоле. Да, родители потакали всем
его капризам, но в доме царила весьма благодушная обстановка - ни ссор, ни
скандалов. Любвеобильные супруги воспитывали в сыне самые лучшие, добрые
чувства, помогали бедным родственникам, заставляли малыша кормить рыбок и
по утрам целовать руку бабушке.

В школе мальчика любили, он был тихим и ласковым. В комсомоле ценили за
умелое оформление стенгазеты, за деловые выступления на собраниях и за то,
что у него не бывало двоек.

И все же, несмотря на столь идиллическое воспитание, Аскольдик, как уже
было сказано, таил в себе подлую мстительность, о которой никто не мог
подозревать. В самом деле, откуда у девятнадцатилетнего парня такой
позорный пережиток?

Раньше оскорбления смывались кровью. Око за око! Зуб за зуб! Да и
сейчас какой-нибудь распоясавшийся хулиган может пригрозить обидчику ножом
или поколотить обидчицу. Мерзко, конечно, но все же и это бывает.

Аскольдик тоже не прощает обид. Он оскорблен в самых своих лучших
чувствах.

Обыкновенная незаметная девчонка, и вдруг: "Сорняк, мальчишка". Да как
она смеет!

В глубине его злого сердечка притаилась и другая обида. Поярков,
конечно, постарше, он уже кое-чего достиг в жизни, но нельзя же только с
ним проводить время. Девчонка должна быть поосторожнее, а то люди могут
заметить. Мало ли какие пойдут толки?

Именно это старое и ржавое оружие выбрал Аскольдик для своей мести.

- Что вы скажете, Риммочка, по поводу нашей тихони? - спросил
Аскольдик, провожая ее в столовую. - Липнет к женатому человеку. Хоть бы
людей постеснялась.

- Хиба Поярков женатый? - оживилась Римма и, вспомнив, что Аскольдик
совсем не знает украинского языка, перешла на русский: - Кто сказал?

- Я сплетен не собираю, - с достоинством ответил Аскольдик. - Но
подумайте сами, человеку, наверное, уже за тридцать. Можно было успеть
обзавестись семьей? Так или нет?

- Не знаю. Намекала я Анне Васильевне, чтобы спросила своего ухажера.

Обиделась, губы надула. Говорит, что это ее вовсе не интересует.

- Прикидывается. А скажите, пожалуйста, почему они всегда вместе? В
ресторане мы их видели? Видели, С работы кто ее провожает? Сам ведущий
конструктор, А нам плевать, что он ведущий. Не таких осаживали! До того
обнаглел, что даже в столовой у всех на виду садится вместе с лаборанткой.

Римма кокетливо опустила глаза.

- Вы тоже иногда рядом со мной садитесь.

- Мы люди свободные, нам все можно. Да и потом, все знают, что здесь
самая обыкновенная дружба. Ничего плохого не подумают.

- И у них, наверное, дружба, - стыдливо потупившись, с полуулыбкой
заметила Римма.

- Скажите вашей бабушке. Сам видел, как Поярков у нашей тихони руку
целовал.

Кстати говоря, у нее это не первый роман. Я краем уха слышал, что на
прежней работе она даже выговор по такому делу схлопотала. Не верите?
Спросите у Толь Толича.

Римма повисла на руке Аскольда и, оглядевшись по сторонам, горячо
зашептала:

- Расскажите, расскажите! Я давно догадывалась...

Но что мог знать Аскольдик? Как-то Медоваров намекнул ему: не очень,
мол, золотко, заглядывайся на эту скромницу. Девица она опасная. Как ни
пытался Толь Толич выяснить, что за история с ней приключилась и за что
она получила выговор, девица лишь стискивала зубы и бледнела. Явно
романтическая подоплека, хотя в личном деле сказано просто: выговор за
нарушение трудовой дисциплины. Медоваров шутливо намекнул на Багрецова -
никакого впечатления, но стоило только упомянуть фамилию Курбатова, как
Мингалева изменилась в лице и, не говоря ни слова, вышла из кабинета.

- Ясно, что ее этот Курбатов бросил, - безапелляционно решил Аскольдик.
- Теперь она бегает за другим начальником.

Римма не преминула об этом сообщить подружкам. Аскольдик тоже кое-кому
сказал доверительно. С тех пор Нюру провожали любопытствующими взглядами
все, кому только было не лень. Если видели ее одну, то сразу же удивленно
шарили глазами вокруг - нет ли здесь Пояркова?

В перерыве, как всегда, Серафим Михайлович ждал Нюру, чтобы идти в
столовую, но сегодня Нюра проскользнула другим ходом и села за стол к
Римме и Аскольдику.

- Правильно, Анна Васильевна, - шепнула ей Римма.

До этого она улучила подходящий момент, когда поблизости от Нюры никого
не было, и предупредила; - Вы не обидитесь, если я кое-чего скажу?

Нюра ласково улыбнулась:

- Думаю, что нет.

- Разговоров вокруг вас очень много. Я-то, конечно, не верю, мало ли
что люди брешут. Но ведь нельзя же так. - Римма как пчела жужжала над
ухом. - Все на глазах и на глазах. Сам-то он должен понимать или нет?

Нюра нервно передернула плечами.

- Я не вижу здесь ничего плохого. Человеку сейчас тяжело. Неудачи,
срывы...

Ему хочется бывать со мной, Вот и все.

- Помните, когда вы были в ресторане? Ничего особенного, а люди взяли и
придумали, что вы совсем домой не возвращались.

- Мало ли на свете грязных сплетников.

- Не чую, на що вам эти байки сдались? Можно сразу всем рты заткнуть.
Не бывайте с ним на глазах, тогда и разговоров не будет.

Предупреждение Риммы подействовало. Если Нюра раньше ничего не замечала
- ни двусмысленных улыбок, ни шепота за спиной, то сейчас она чувствовала,
как ее обволакивает липкая паутина сплетни. Как тяжело дышать! Как страшно
жить!

Она встречала Толь Толича и видела на его лице ироническую