Чтение 13–й страницы книги ~Волчья хватка~

Все-таки он вложил много в эту картину, сумел выразить и написать себя
даже с рваными сухожилиями и сосудами в руке, и потому душа осталась живая и
сейчас, незримая, присутствовала рядом.

Художественный дар у него открылся лет за восемь до смерти, после
памятного, последнего поединка, на котором отец был побежден араксом по имени
Воропай. Но особенно он взялся за живопись, когда умерла его жена Елизавета.
Говорит, не спал целый месяц и начались видения, которые ему потом захотелось
воспроизвести на холсте: до того не то что кисти в руки не брал - представления
не имел о технике живописи. Потому все картины не имели прямой связи с
реальностью, но и не были абстрактными. Конечно, его работы профессиональный
художник, привезенный Ражным-младшим, отнес к чистой самодеятельности,
примитивизму, ничего не имеющему общего с настоящим искусством, и тем самым
разочаровал сына, но не отца. Отец же поухмылялся в сивые усы и принялся
творить с еще большим упорством.

Тогда-то и появилось полотно под названием "Братание". На нем вовсе не
братались в прямом смысле, а боролись два аракса, переплетясь телами, руками и
ногами так, что начинали свиваться, будто корни двух деревьев, а пальцы их
вообще срослись. Динамика и экспрессия были правдивыми, живыми, испытанными
много раз в "науке" - потешных поединках. Он несчитанное число раз схватывался
с отцом на ристалище и помнил братание: действительно, было ощущение, словно
связывается, срастается противоборствующая плоть помимо воли или вопреки ей, и
вопрос уже стоит так: не уложить соперника- хотя бы расцепиться с ним, чтобы не
превратиться в сиамских близнецов.

Отец знал, что и о чем писал на холсте.

Не испытав схватки в Урочище, нельзя было судить об этой живописи.
Профессиональный художник был прав: творчество отца имело мало общего с
искусством, поскольку на его картинах была зашифрована тончайшая, чувственная
материя, переживаемая засад-никами.

О том, что Ражный-старший, начиная с пятидесятилетнего возраста,
одиннадцать раз становился абсолютным победителем в схватках на земляных коврах
и в последний раз уступил титул боярого мужа Пересвета всего-то лет за десять
до кончины, его сын узнал, когда поехал на Валдай, за камнем на могилу. Уступил
Воропаю, не выдержав с ним двухсуточной сечи: подвела правая рука, почти
оторванная соперником...

И теперь было обиднее в тридевять, что при жизни отца ничего этого не
знал, не мог оценить его как личность, по достоинству, и просто погордиться
славой. Хотя бы тайно, перед самим собой, для собственного блага и куража, ибо
он чувствовал, как гордость, родительская слава вливает в него мощный поток
дополнительной силы и энергии.

Но в этом и крылись невероятная живучесть и великий внутренний смысл
существования Засадного Полка - Сергиева воинства, где невозможно было что-то
построить на отцовской или иной славе, и всякий раз каждому потомку, будь он
вольный или вотчинный, приходилось начинать все сначала...

Между тем вертолет с поляками лопотал над дальним горизонтом, висел в
небе, как рок, но Кудеяр не ведал о том, полагая, что охота закончилась и они
пошли в лес добирать подранков - это делалось после каждой облавы, поэтому
чувствовал себя в полной безопасности. Насчет хозяина он был уверен: этот
самодостаточный болван никогда не выдаст приблудного постояльца, совесть не
позволит...

Ражный не спеша достал кожаный ремешок, ударом ноги опрокинул Кудеяра и в
несколько секунд стянул ему руки, пропустив между ними толстый осиновый ствол.
Раб опомнился, когда стоял на коленях и обнимал дерево.

- Что? Зачем? Зачем это?- испуганно завращал глазами.

- Хочу освободить тебя,- спокойно вымолвил тот и достал нож.

- Не надо!.. Не делай этого! Ну в чем я провинился?!

- Не бойся, я только побрею. И сдам. Слышишь - за тобой летят.

Кудеяр послушал гул вертолета, чуть расслабился.

- Вы не сдадите меня. Не сможете.

Без всякой суеты Ражный поправил на оселке лезвие ножа, подступил к
Кудеяру и стал срезать бороду. Тот не противился, подставлял лицо и при этом
все-таки пытался поймать взгляд.

- Я и сам хотел побриться... Но приятнее, когда тебя бреет сам президент.
Только зачем это вам?

- Это не мне - тебе, - объяснил тот. - Чтобы твой нынешний образ
соответствовал старым фотографиям.

- Все равно не сдадите, - уверенно произнес невольник. - Или я ничего не
понимаю в людях... Как вы считаете, я хороший психолог?

Ражный молча срезал крепкий и густой волос: диалог с рабом должен был
вести приближающийся вертолет. Тайного постояльца на базе и в охотугодьях
никто, кроме Витюли и егерей, не видел, а Кудеяр больше всего боялся чужого
глаза, точно зная, что свои дорожат работой в клубе и никогда не пойдут против
воли президента, не выдадут.

Быстрее раба на гул вертолета среагировал волчонок, упакованный в куртку,
- заворочался и негромко заскулил. Ражный срезал бороду и принялся брить
насухую. Волос трещал под лезвием, как проволока, у Кудеяра от боли
наворачивались слезы, но он терпел и вострил ухо на хлопающий звук Ми-2.

- Вы не сдадите меня, - уже тоном внушения вымолвил он. - За
укрывательство преступника вам полагается срок. Клуб развалится, базу растащат,
охот-угодья отнимут. Вернетесь на пустое место.

Волчонок вдруг перестал скулить и начал грызть брезент, сердито урча.
Вертолет рыскал над старым вырубом в полукилометре и так низко, что ветерком
нанесло запах сгоревшего керосина. Президент выбрил щеки, схватив раба за
волосы, оттянул голову назад и скребанул по горлу.

- Пощади, - сломался Кудеяр и, опасно двигая головой, попытался поцеловать
руку с ножом. - Я знаю, за что ты меня... Отрежь язык и пощади!

Ражный дернул его за шевелюру, задирая подбородок, но в Кудеяре уже
проснулась дикая, неуправляемая сила страха - рванулся так, что в кулаке
остался пучок волос.

- Сам откушу, смотри! - высунул язык и сжал зубы. По губам заструилась
кровь.

Вертолет заламывал круг, завалившись набок в противоположную от ельника
сторону - иначе бы уже заметили людей на земле. С шумом и криком вскинулось
воронье, закружило над головами, приняв воющую машину за соперника.

Язык Кудеяр не откусил, а вдруг заскулил, задергался и начал грызть дерево
- по-бобриному, срывая осиновую кору по кругу.

Ражный сел и вонзил нож в землю. Внезапная и ясная мысль будто сковырнула
коросту со старой раны: он сам, собственными руками делал раба из этого
человека! Хотел взрастить благородство, чувство чести и презрение к смерти,
дающее человеку волю, но армейский прием не годился. Унижение, как самое
сильное средство, возбуждающее человеческое достоинство, здесь ничего не
возбуждало, а, напротив, еще глубже ввергало в трясину. Детонатор не
срабатывал, не вышибал искру, не взрывал чувство протеста и сопротивления. По
приказу Ражного, Витюля давал ему прокисшие щи- Кудеяр страдал от поноса и все
равно ел, впрягал его в санки и возил на нем сено для своей козы- он не роптал.
Ражный однажды сам подбросил в его схорон нож и оставил дверь незапертой - раб
к нему не притронулся.

Его устраивало существующее низменное, скотское положение. Страх смерти
оказывался сильнее, и под его натиском было все равно как жить - лишь бы жить.

Ражный рассек ножом ремень на его руках, и Кудеяр, как спущенный с цепи
пес, тотчас же исчез в лесу.

На следующем развороте с вертолета заметили президента и начальника охоты,
да и он теперь не скрывался- вышел из-под защиты ельников, вынес и утвердил,
как вымпел, распятую шкуру. И когда вернулся к могиле волчицы за ее уцелевшим
детенышем, вдруг и его пожалел: зверю была уготована судьба невольника. Посадят
в вольер, станут кормить и сделают раба- прирученного пса, который даст
потомство...

Польский президент увлекался разведением элитных служебных собак, считался
одним из лучших заводчиков немецких овчарок и мечтал улучшить и освежить их
породу, заполучив чистокровного волка.

Звереныш грыз брезент, мусолил и трепал его, однако жесткая, плотная ткань
не поддавалась, и когда Ражный развязал куртку, оказалось, что зубов у волчонка
нет: молочные, неокрепшие, они были частью вырваны с корнем, частью обломаны.
Из десен сочилась кровь...

Это стремление к свободе потрясло Ражного. Он держал волчонка за шиворот и
зачарованно смотрел в младенческие звериные глаза. В них еще не было ни злобы,
ни врожденного волчьего страха перед человеком, однако нормальное для щенка и
уже привычное положение, когда он подвешен за холку, обездвижило его и сделало
покорным, как бы покорным воле матери.

Однако при этом широко расставленные уши были настороже и ловили гул
вертолета, заходящего на посадку в двухстах метрах от ельников.

Ражный хотел погладить, точнее, пригладить эти чуткие уши, но волчонок
вдруг ловко, по-змеиному, ухватил палец и стал сосать.

Он был голоден, и оставить его на воле, без матери, значило обречь на
смерть: несмотря на свои ранние способности, волчонок все равно бы не выжил.
Был единственный компромисс - сейчас же, пока не пришли сюда польские паны,
задавить щенка, тем самым избавив его от мучительной смерти на свободе и жизни
в неволе. Потом, в присутствии поляков, "обнаружить" мертвого волчонка и убить
еще одного зайца, мол, извиняйте, господа-паны, сами виноваты: нашли бы вчера
волчицу с прибылым- взяли бы живого, а сегодня поздно.

Если погибает самка, погибает и новорожденное потомство...

Щенок по-младенчески чмокал мизинец, слегка покалывая его корнями
обломанных зубов. Ражный отнял палец, нащупал трепещущее сердце звереныша -
оставалось на несколько секунд сжать пальцы. Он делал это много раз, когда
додавливал пойманных в капканы куниц, раненых зайцев, уток и тех же волчат,
взятых из логова.

Но вдруг случайно перехватил щенячий взгляд: в гнойных, недавно
открывшихся глазах пока еще ничего не было, кроме безграничного детского
доверия.

Его мать-волчица без тени сомнения пожрала новорожденных щенков, даже не
перекусив пуповин, ибо имела ярое, сильное сердце, повинующееся инстинкту.