Чтение 24–й страницы книги ~Самый далекий берег~

великанские качели раскачивались под ногами...

И вдруг все кончилось. Они вернулись на сиреневую «мишень», по-прежнему
связанные белоснежным канатиком, а в куполообразном зале, вдоль стен, стояло
сплошным кольцом множество людей, точнее, множество людей и существ, несколько
десятков, напряженно и неотрывно таращась на вернувшихся — иногда весьма
экзотическими органами зрения, с трудом опознававшимися в качестве таковых.

Стояла тяжелая тишина. Наконец командир станции прямо-таки вбежал на
концентрические сиреневые полосы, бледный, с трясущимися губами. Схватив за
руку оказавшегося ближе всех — Кирьянов так и не угадал, кого, — он выговорил
прерывающимся голосом:

— Семьдесят один час, ребята... Я уже и не чаял вас оттуда выдернуть...

— Семьдесят один час — чего? — послышался спокойный голос Зорича.

— Это вас не было семьдесят один час по вашему стандартному времени, —
ответил командир. — Мы думали, все, получилось только с девятой попытки...

От его голоса мурашки бегали по коже. Теперь только до Кирьянова начало
помаленьку доходить, что они были на волосок... что они очень даже свободно
могли и не вернуться из неведомых пространств, и лучше не пытаться даже гадать,
что способно было приключиться с героическими звездопроходцами в тех, ни на что
не похожих краях...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ КАЖЕТСЯ, ЧЕГО-ТО УДОСТОЕН...

Генерал был невероятно правильный. Генералистее некуда. Ростом чуть не
под потолок, косая сажень в плечах. Правда, он оказался не человеком, его
физиономия была чем-то средним между человеческим лицом и курносой, брыластой
мордой бульдога, но это лишь работало на образ. Вот уж в прямом смысле зверь, а
не генерал, с какой стороны ни взгляни...

Он стоял у стола в актовом зальчике, высоченный, почти квадратный,
основательный и несокрушимый, как египетская пирамида, в лазоревом мундире с
золотыми кометами на погонах, внушительной коллекцией неизвестных наград на
груди — среди них Кирьянов с ностальгической грустью углядел российский орден
Почета — плетеными золотыми аксельбантами на левом плече и широким златотканым
кушаком. Его безукоризненная русская речь, звучавшая грудами транслятора, все
же удивительным образом напоминала громоподобное рычание могучего зверя.
Правда, Кирьянов слушал вполуха: героизм и самоотверженность... беспрецедентный
шаг вперед на тернистом пути научного познания Вселенной... долг и честь... В
этом отношении мало что изменилось даже под другими звездами: слова были
высокие и правильные, но казались не связанными с происшедшим, раздражали
глупой высокопарностью, пышной казенщиной. «Все это уже было, мой славный
Арата, — процитировал он, стоя с каменным лицом. — И на Земле, и под другими
звездами...»

— Короче говоря, — прорычал генерал, пристукнув лапищей по столу так,
что полированная коричневая плита жалобно скрипнула. — Хорошо поработали, душу
вашу за хвост и об колено! Хвалю. И отмечаю, что наш сектор, бляха-муха, опять
утер нос близлежащим, соседствующим, негласно соревнующимся... Чтоб так мне и
дальше, орлы и соколики! Чего там воду в ступе толочь, подходи по старшинству,
получай заслуженное! Штандарт-полковник Зорич!

Так и пошло — по старшинству. Когда подошла его очередь, Кирьянов
сделал пять шагов к столу, принял из черной лапищи, покрытой жесткой,
морщинистой кожей, синюю плоскую коробку с каким-то затейливым золотым вензелем
на крышке. Усевшись на место, украдкой заглянул. Там, на синем бархате,
покоилась восьмиконечная звезда размером с блюдечко, покрытая россыпью
блистающих камешков, ежесекундно менявших цвет и оттенок, разноцветными
эмалями, золотыми арабесками тончайшей работы. Регалия выглядела крайне
внушительно.

— Ну что, свежие кавалеры? — жизнерадостно рявкнул генерал. — Не буду
вас томить казенной бодягой, вы, поди, водочки хотите откушать из полного
стакана? Дело хорошее, есть повод. Генералу нальете?

Нет, генерал был правильный, и точка. Торжество состоялось в той же
каминной. Генерал поместился во главе стола, задевая потолок макушкой, покрытой
не волосами, а ежиком жесткой шерсти. Держался он, как и подобало правильному
служаке: не чинясь, выпил пару рюмок, благодушно порыкивая, сжевал ломоть
ветчины, еще раз громогласно поздравил всех уже не казенными словесами, а потом
тихонечко улетучился в сопровождении штандарт-полковника, не доводя дело до
неуместного панибратства.

Вот тогда все покатилось по накатанной колее — помаленьку расстегнули
кителя, а кое-кто и вовсе снял, от рюмок перешли к сосудам по-вместительнее,
заговорили громче и раскованнее, неведомо откуда выпорхнули давешние
связисточки, уже поболее числом, даже Чубурах, занимавший свое законное место
на каминной доске, с уходом начальства заметно оживился, словно понимал все не
хуже людей — и проворно упер со стола апельсин, не дожидаясь, пока угостят,
прямо из-под руки у нацелившегося было на тот же спелый фрукт прапорщика Шибко.
Последний, беззлобно ему погрозив, проворчал:

— Был бы я зоофилом, я бы тебя поимел, да ладно, живи... Ну, как
настроение, обер-поручик?

Кирьянов пожал плечами, покосился на звезду, украшавшую левую сторону
кителя. Не было никаких особенных чувств, хотя определенное удовлетворение
имело место.

— Это и в самом деле было что-то важное? — спросил он тихо.

— Не то слово, — серьезно ответил Шибко. — Не сойти мне с этого места,
гарантом буду.. Не просто важное, а эпохальное. Настолько, что для нас даже
определение подобрать трудно. Если обратиться к земной истории, то получается,
что мы с тобой — Колумб, Гагарин, брательники Райт и Эйнштейн в одном лице, а
также Фарадей, Менделеев и куча других персонажей того же полета. Я тебе не
стану объяснять, что это за место, потому что сам не понимаю ни черта. Как и
подавляющее большинство обитателей Галактики, я разумных имею в виду Просто
никто еще в том хреновом пространстве не бывал, только нашему профессору
удалось впервые за чертову тучу лет придумать, как туда пролезть. Ну а с ним за
компанию и наша дружная компашка попала в анналы и на скрижали... Так-то. Или
сомневаешься? Зря.

— Как-то очень уж камерно все прошло... Не вяжется с эпохальностью.

— Ax, во-от ты о чем... Это, сокол мой, вовсе не по причине отсутствия
эпохальности, а исключительно в силу галактической психологии. Не принято,
понимаешь ли, награждать при большом стечении публики. Чтобы ненароком не
поставить в положение обиженных тех, кто наград еще не удостоился, хотя
продолжает честный труд на благо Вселенной. А награжденному, если он существо
разумное, и самому должно быть неловко принимать регалию посреди выстроившихся
шпалерами полков... Этика тут такая, сечешь? — Он хмыкнул. — А вообще ты,
стервец, везучий. Давненько уже такого не припомню, чтобы группу награждали два
раза подряд, хоть первый раз — и чисто провинциальной медалькой... Везение,
давно признано, чисто физическая категория, вроде электромагнитного поля... так
что надо за тебя, ценного кадра, держаться. Удачу приносишь, определенно.
Выпьем, талисман двуногий?

— Выпьем, — сказал Кирьянов.

Выпили, закусили. С каминной доски свесился Чубурах, умильно косясь на
полупустую бутылку недурственного коньяка и всем видом давая понять, что он
тоже не прочь попробовать напиток повелителей.

— Отзынь! — прикрикнул на него Шибко. — Черт его знает, что там у тебя
за метаболизм, еще копыта откинешь, стоит капельку лизнуть... Нет, я серьезно
говорю, Степаныч: везет нам с тобой как утопленникам. А на эпохальность наплюй.
В том-то и фокус, что оценить эту эпохальность в должной степени способна
горсточка чокнутых гениев вроде нашего профессора, так было во все века, так
оно и останется в любой Галактике. Широкие галактические массы, как я уже
говорил, ни хрена не оценят. Как и мы сами. Вот если бы мы приволокли из
неведомых глубин пространства девятиголового дракона, плюющегося огнем и
матерящегося на трех наречиях, нас бы непременно показали по стерео в вечерних
новостях, в лучшее время...

«Спросить у него? — подумал Кирьянов. — Нет, не тянет как-то, хотя и
отношения вроде наладились...»

Удобный случай представился даже быстрее, чем он рассчитывал — в
каминную вошла давешняя блондиночка, при виде которой Шибко потерял интерес ко
всему окружающему, вскочил и направился навстречу. Тогда Кирьянов спокойно
встал, обошел стол, миновал Жакенбаева и Трофима, по своему обыкновению
дружески общавшихся немыми улыбками, Каца с его брюнеточкой, Мухомора,
травившего Раечке весьма похабный анекдот. Опустился на стул рядом с
Митрофанычем — пожилой оружейник по своему обыкновению восседал в полном
одиночестве, с задумчивым и философским видом глядя куда-то в неведомые
пространства. На его кителе поблескивала золотом какая-то медаль на широкой
синей ленточке с золотыми же листьями неизвестного древа — как это порой
случается, обитающее в неведомых высях начальство, удостоив непосредственных
виновников торжества орденских звезд, пролило золотой медальный дождь и на всех
остальных, пусть даже косвенным образом причастных к эпохальному событию. И это
нам знакомо, мой славный Арата...

— Хвалю, орденоносец, — сказал Митрофаныч. — Рад тебя видеть. Мы уж
тут, прости за откровенность, думали, что вам всем кирдык, такое было общее
настроение... А вы вот вывернулись, не посрамили, стало быть... Хвалю. Вмажем?

— Митрофаныч, — негромко сказал Кирьянов. — Ты, часом, не в курсе, что
это там за брошенные домики внизу, в распадке? Там еще два напрочь сожженных
бэтээра стоят, скелеты валяются, и никто их не убирает...

Он легонечко отшатнулся от неожиданности — доброе и благодушное лицо
оружейника, пожилая румяная физиономия Деда Мороза на миг стала неузнаваемо
жесткой, замкнутой и злой, глаза укололи ледяным холодом. Но это тут же прошло,
и собеседник стал прежним.

— Во-от оно что, — совсем тихо проговорил Митрофаныч. — Как это тебя
туда занесло? Ведь занесло как-то, определенно своими глазами видел... И как ты
туда вообще прошел, черт-те сколько лет было напрочь запечатано... Внутри был?

Кирьянов молча кивнул.

— И телефон звонит? — совсем шепотом спросил Митрофаныч, приблизив к
нему лицо. Кирьянов кивнул.

— Столько лет, а ничего не меняется...

— Что там было, Митрофаныч?