Чтение 46–й страницы книги ~Самый далекий берег~

Четко притопывая, словно гвозди забивая, он пересек все свободное
пространство из конца в конец, развернулся и двинулся назад, звучно шлепая
ладонью по каблуку, продолжая уже по-русски:

Около казармы, у больших ворот, там, где мы прощались, прошел уж целый
год... Если я в окопе от пули не умру, если русский снайпер мне не сделает
дыру, если я сам не сдамся в плен — то будем вновь крутить любовь под фонарем
с тобой вдвоем, моя Лили Марлен...

И на груди у него чернел Железный крест со свастикой посередке, на
красной ленте с белой и черной каемкой, и рядом висела темная медаль на похожей
ленточке, а пониже красовались несколько знаков — проткнутый ножом клубок змей,
и венок, пересеченный винтовкой с примкнутым штыком, и большой эдельвейс в
круге, и еще какой-то с мечами с каской...

Ни на чьем лице Кирьянов не увидел и тени удивления — очевидно, зрелище
не в новинку. Он перехватил взгляд Митрофаныча из угла — не удивленный, нет,
просто застывший, тяжелый, немигающий и, пожалуй что, хищный...

Лупят ураганным — боже, помоги! Я отдам Иванам и шлем, и сапоги...

И тут Митрофаныч вскочил. Выбрался на середину, поместился напротив
отбивавшего чечетку прапорщика, притопнул и заорал, явно пытаясь перекричать:

Так пусть же Красная

сжимает властно

свой штык мозолистой рукой!

И все должны мы

неудержимо...

Резкий, дробный стук столовым ножом по бокалу заставил обоих
остановиться и умолкнуть. Стучал штандарт-полковник — с прежним невозмутимым
лицом, размеренно и звучно.

Все прекратилось, не начавшись толком, оба плясуна вернулись на свои
места. Звенели горлышки бутылок о края бокалов, и, если не считать этих звуков,
стояла угрюмая тишина.

— Как это... — тихонько проговорил Кирьянов, поймав взгляд Стрекалова.

— А так и обстоит, — сказал тот, пожимая плечами. — Структура, моншер,
пора привыкать... На то она и Структура. Всерьез это все, всерьез, никаких
таких маскарадов, кто бы стал... Порядки тут, сам знаешь, либеральные.
Разрешается носить все регалии, заслуженные в прошлой жизни, поскольку пред
ликом Структуры все эти прошлые жизни, собственно, ничего и не значат вообще...
Все равно ничего этого нет.

— Чего?

— А ничего, — сказал Стрекалов, склонившись к нему совсем близко, — Ни
прошлой жизни, ни истории. Ты разве еще не понял, курсант? Ну о какой такой
истории можно всерьез говорить? Если вся так называемая история земного
человечества на самом деле — история взаимоотношений со Структурой. История
казусов и инцидентов, то трагических, то комических, возникавших, когда по той
или иной причине случались прорывы, утечки информации, непредусмотренные
контакты и непредвиденные коллизии. История отчаянных попыток срочно все
исправить, насколько возможно... — Он ловко наполнил бокалы и осушил свой, не
дожидаясь Кирьянова. — Вам, пожарным, чуточку полегче, а мы, в четвертом
управлении, хрононавты хреновы, времяпроходцы долбаные, насмотрелись... Ты
понимаешь, Структура не всемогуща, а Вселенная адски сложна. Вот и случается
иногда такое... Вроде той истории в четырнадцатом веке, когда неожиданно для
всех, из-за какого-то паршивого гравитационного циклона, сопрягшегося, надо же
такому случиться, со вспышкой квазара где-то возле Толимака, лопнули
континуумы, грянул фрактальный прокол... Короче говоря, открылось сразу
несколько проходов в сопряженку, и все эти вилланы с бондами, крепостные с
городской мастеровщиной, бродяги лесные и младшие сыновья рыцарские радостно
кинулись скопом на неведомые земли. Справедливо рассудили, черти:

хотя проходы и являют собой нечто предельно удивительное и заставляющее
о кознях нечистой силы вспомнить, но хуже, очень может оказаться, и не будет,
так и так на баронских полях горбатиться или в наемники запродаваться чужому
герцогу... — Он махнул рукой, едва не сшибив бутылку. — И как поперли, как
поперли... И поздно что-то менять. И весь поток времени вот-вот превратится из
гладкой состоявшейся реки в нечто невообразимое. Ну, мы же не зря хлеб трескаем
с черной икоркой. Мы — четвертое управление, галактическая академия хроноса...
Лучшие умы сотни планет плюс лучший спецназ, с половины Галактики собранный как
из текущих времен, так и из прошлых веков надерганный, как редиска с грядки.
Справились. Мы да не справимся, как же. Залатали, заштопали, пресекли и
заперли. Правда, пришлось выдумывать эту знаменитую чуму четырнадцатого века,
черную смерть — нужно же было создать для будущих поколений убедительное
объяснение того факта, что вся Европа чуть ли не наполовину обезлюдела. Ничего,
сошло, схавали... Мы ж там бомбы рванули с ослабленными вирусами, чтобы народец
помаялся недельку легкой хворью, мы там кукол, то бишь биоманекенов, сотнями
набросали, самым натуральным образом смердящих и гниющих... Летописей им в
архивы понапихали с достоверными картинами Великой Чумы, респектабельными
людьми написанными...

— Шутишь? — без выражения спросил Кирьянов.

— А ни хрена, — сказал Стрекалов без улыбки, с трезвыми холодными
глазами на пьяном плывущем лице. — Мы ж четвертое управление, понимать надо.
Какие там шутки... Это Структура, парень, пора понять. Надо бы тебе за книжками
посидеть, не все ж водочку сосать. Тогда и узнаешь, почему Бонапартий попер на
Россию. Да исключительно оттого, что ворота из-за каких-то там флюктуации стали
перемещаться по Европе, дрейфовать с запада на восток, поплыли, как лист по
ручейку. А Бонапартию ж адски хотелось прорваться со своими орлами в
сопряженку, погулять по иным мирам. С фантазией был мужик, что ни говори, кровь
горячая, корсиканская, никак не мог взять в толк, что ему туда нельзя — во что
превратится Вселенная и ход истории, если каждый, кому взбредет в голову, будет
шляться по сопряженным мирам... А нам — изволь останавливай. И мало того,
смотри еще в оба, чтобы кутузовские мальчики не поняли, в чем секрет:
дрейфующие ворота — штука приметная, того и гляди, кто наткнется и не убежит с
визгом, а осваивать попытается. Благо кое-какая наука уже имеет место быть. Как
тогда, в декабре. До сих пор ни одна живая душа не в состоянии понять, как
получилось, что Паша Пестель пронюхал о тропинках. И вознамерился строить новое
общество в иных мирах. Ну, тут было попроще. Государь Николай Павлович так до
конца жизни и не разобрался, чем параллельные миры отличаются от иных планет,
хотя и добросовестно пытался, зато у него в крови и плоти сидели здоровые
консервативные инстинкты, так что его особо и подзуживать не пришлось:
самостоятельно почти додумался шарахнуть картечью по этим звездопроходцам, что
у Медного всадника митинговали... А взять хотя бы Кортеса и взятие Мехико? А
Первую мировую? А чертова гения Дизеля, которого ловили по всей Европе в такой
спешке, что не успели даже при изъятии манекен подсунуть? Эх, Степаныч... Право
слово, переходи к нам, только у нас все неподдельное — настоящая история,
доподлинная подоплека, а не тот ворох дезы и брехни, который тебе что в школе,
что в институте в голову вбивали со всем усердием... Пора проникаться
сложностью и величием Структуры, кадет, точно тебе говорю. Ты ведь, душа моя,
пока что топчешься на нижней ступенечке. А Структура, скажу тебе по секрету,
что Невский проспект у великого классика — здесь все не то, чем кажется:
иллюзия, театр, учебка, мираж... Вот его хотя бы взять. — Он панибратски
хлопнул по плечу примостившегося рядом Каца. — Абрам Соломонович!

— Аюшки?

— Ну вы же никакой не Кац, правда? — произнес Стрекалов с пьяной
настойчивостью. — Вы — образ, фикция, маска. Не могут же так звать живого
человека — не просто Кац, а еще и Абрам Соломонович. Перебор, двадцать два, туз
к одиннадцати.

— Ну отчего же? — кротко возразил Кац. — Скажу вам по секрету, среди
евреев можно встретить на только Абрама Соломоновича, но и даже Соломона
Абрамовича. Или Шлему Исааковича. Или там, скажем, Моше Давидовича Рабиновича.
Вот кого вы никогда не встретите, так это Абрама Абрамовича или Соломона
Соломоновича. У евреев, знаете ли, категорически не принято называть ребенка по
отцу.

— Вот я и говорю — маска, — сказал Стрекалов. — Поверхностная
информация, почерпнутая из легкодоступных источников, а то и вообще из
беллетристики — Шолом Алейхем там, Мойхер-Сфорцим... Вершки. А на самом деле
вы, друже, никакой не Кац вовсе, а доподлинный Шалва Луарсабович Кацуридзе из
солнечного Рустави. Антропологический тип соответствует. А то и того похлеще:
даже не Кацуридзе вы, а совсем даже Мыкола Панасович Кацуба, классический хохол
из казачьих областей, отсюда и чернявость в волосе, и горбоносость в носе, и
все прочее...

— Между прочим, я обрезанный, — сказал Кац с некоторой обидой. — Не
хотелось бы устраивать демонстрацию на публике, но коли уж вы так настаиваете,
Антоша, можете иметь сомнительное удовольствие в этом убедиться, проследовав за
мной в уединенное место.

— Тоже мне, доказательство! — громко фыркнул Стрекалов. — При
нынешних-то достижениях хирургии! Не-ет, вы мне этим в нос не тычьте... Ни в
прямом, ни в переносном смысле. Дайте скальпель, литр спирта и огурчик — и я
таких, с позволения сказать, иудеев из всего здешнего персонала настряпаю. Если
только догнать удастся... Нет уж, голуба вы моя, Кацуридзе вы этакий, Мыкола
Луарсабович, вы мне изложите что-нибудь такое еврейское, такое... Особо
сложное, ветхозаветное и специфическое...

— Интересно, как вы таковое опознаете? — пожал плечами Кац. — Как
отличите от придуманной на ходу брехни?

— Ну... Внутренним чутьем.

— Не получится, — с сожалением сказал Кац. — Я, знаете ли, из так
называемых ассимилянтов, в традициях и специфике слаб...

— Вот я и говорю: подстава, маска, ряженый...

— А зачем?

— А черт его знает, — сказал Стрекалов, явственно пошатываясь в сидячем
положении. — Здесь все не то, чем кажется. Психологические тесты, инсценировки
и прочие искусственно созданные ситуации, предназначенные для изучения и
воспитания молодого перспективного кадра. Вот его, например. — Он с размаху
обрушил руку на плечо Кирьянову, заставив того поморщиться. — Театр-с...

— Глупости, — сказал Кац.

— Ну да? — с классической пьяной настойчивостью не унимался Стрекалов.