Чтение 14–й страницы книги ~Имаго~

- Смерть коллаборационистам, - объяснил я. Добавил на всякий случай: - По телевизору такое уже показывали! Они всем предателям такое оставляют. Или на стенах пишут.

- Ой, а я видела, но думала, что это - Спортивный Клуб!

С языка едва не сорвалось, что уже догадываюсь, какого именно жильца застрелили. Собственно, колабов в нашем доме, как и в других, хватает, но Пригаршин сотрудничает с врагами демонстративно, вызывающе. Он, так сказать, самый первый, самый видный предатель нашего микрорайона, самый заметный.

И тоже, подумал я, застрелил его кто-нибудь, живущий на другом конце города. Чтоб не пало подозрение на соседей.

Приходил участковый, снимал показания. Увы, мы могли сказать очень мало. Да, похоже, участковый вовсе не рвался выяснить, кто же в самом деле застрелил человека, который жалуется врагу на свою страну. Собаке собачья смерть, читалось в его глазах, однако добросовестно опросил всех, записал имена и фамилии, покивал, сказал озабоченно, что терактов меньше не становится, на смену одним арестованным боевикам из РНЕ приходят другие. Юсовцы почти не решаются выходить за территорию посольства, а если едут куда, то под охраной бронетранспортера... Заодно боевики стреляют и в англичан, французов, считая их всех одной нацией натовцев.

"Форд" уже наметился вылезти на тротуар, но здесь проезжая часть улицы в четыре полосы, я оставил его у бровки. К троллейбусной остановке подкатил расцвеченный рекламами вагон. Народ ломанулся к дверям, с транспортом теперь снова плохо, старые да немощные остались ждать следующего, и среди них я заметил издали женскую фигурку в светлом джинсовом костюме.

Она вышла мне навстречу, я сказал виновато:

- Извини...

- За что? - засмеялась она. - Или следуешь правилу: если женщина не права, то перед нею надо срочно извиниться?... Просто не хотелось сидеть дома, вот и вышла на десять минут раньше.

- Ты не опоздала, а даже пришла раньше? - изумился я. - Женщина мечты любого мужчины!

Она погрозила пальцем.

- Рискуешь! Если найдешь женщину своей мечты - с остальными мечтами придется распрощаться.

- Согласен, - ответил я серьезно.

Ее губы показались мне до странности нежными и чувственными без всякой эротики. Я подержал ее лицо в обеих ладонях, глядя в чистые и лучистые глаза, но прохожие начали оглядываться с недоумением, что за странный жест? Вот если бы держал чуть ниже моего пояса, а брюки мои были расстегнуты, тогда бы понятно...

Улица приняла нас и медленно понесла в своих ладонях, тихо и плавно покачивая, так что огромные дома приподнимались и опускались, как морские волны. Впереди бульвар расцвечен огромными, как парашюты, зонтиками над вынесенными из помещения столиками летнего кафе. Прохожие на ходу покупали мороженое или соки, двигали дальше, только пары совсем разомлевших от жары сидели за столами и церемонно вкушали мороженое из серебристых запотевших вазочек.

Нас опередила толпа горластых кавказцев, хотя на самом деле эти смуглокожие могут быть кем угодно, теперь Москва стала гигантской помойкой общечеловеческих ценностей. Трое взрослых, с ними не меньше дюжины визжащей и орущей детворы.

Им купили сладости в пакетах, воздушную кукурузу, чупа-чупсы, еще какую-то хрень в ярких упаковках. Сразу во все стороны полетели бумажки, обертки. Один из кавказцев смачно отхаркался прямо на пол.

Мы с мороженым ютились за крайним столиком, я поморщился, сказал раздраженно:

- Знаешь, когда такое вижу, понимаю тех, кто призывает к чисткам.

- Этническим? - спросила она.

- Ну да, - подтвердил я с брезгливостью. - И начал бы все-таки с этих цыган... Пусть как угодно обзывают, но жить станет чище.

За соседним столом двое лохматых парней интеллигентно балдели или оттягивались, хрен разберет этих гомосеков. Один трудился над мороженым, другой тянул через соломину окрашенное пойло под названием "Солнечный". Тот, что с мороженым, бросил в нашу сторону оценивающий взгляд, а который с соломинкой сказал громко, победно, просто ликующе:

- Если вы позволите начать чистку с цыган, потом настанет очередь евреев, армян, а в конце концов придут и за вами!

Он победно смотрел на меня, но я холодно улыбнулся и повернулся к Тане.

- Ну как мороженое? Захватим еще по одному да сожрем прямо по дороге?...

Она бросила на лохматого защитника цыган взгляд искоса, улыбка чуть тронула ее красивые губы. Мы вернулись к стойке, я сделал заказ, Таня спросила вполголоса:

- Ты даже не соизволил ему ответить? Почему?

- Туп, - ответил я. - Ты посмотри на его морду. У него нет ни тени сомнения, что он изрек истину.

- А если в самом деле считает это истиной?

- А мозги человеку на что? - возразил я. - Это то же самое сказать, что нельзя сажать в тюрьму убийцу, ибо потом придет очередь сажать карманников, а потом придут сажать и уже мирных добропорядочных граждан. По его логике это так. Но ведь так нигде же не делается?... Возьми это мороженое, здесь с орешками.

Она взяла мороженое в хрустящем вафельном стаканчике, я заметил, как она бросила взгляд украдкой в сторону защитника общечеловеческих ценностей. Он сердитый и непонимающий, за что же ему даже не ответили, не стали спорить, у него наготове десяток вычитанных убийственных аргументов - уже рассерженно тянул через соломинку модное пойло.

- Но он в самом деле так думает, - проговорила она. - И не понимает, почему ты, по тебе видно - заядлый спорщик, не стал возражать.

- Возражать можно умному, - объяснил я. - Умному противнику. Но не придурку, что не в состоянии проследить за своей же мыслью. А метать бисер перед свиньей мне как-то в лом. Других дел хватает. И так, говорят, бисер подорожал - свиней с приходом юсовцев стало куда больше.

Она засмеялась, а у меня перехватило дыхание, настолько она красива, чиста, преисполнена нежности и света. Впереди за поворотом начало выступать здание, очень знакомое, сердце мое стукнуло, даже не знаю из-за чего: то ли вспомнило, как мне били морду, то ли как я с наслаждением всадил раскаленный комок металла в узкий лоб гигантопитека.

Мы прошли мимо шикарного магазина, у дверей охрана с автоматами наперевес, по ступенькам спускалась солидная дама. Ее поддерживал под локоть очень импозантный господин. Дама, красная от негодования, говорила с великим возмущением:

- Я не могу на них смотреть!... Ходят совершенно голые!... И это жена министра! Как можно?

Ее спутник промямлил:

- Дорогая... но она ж не совсем так уж и голая... Она ж в одежде...

Дама фыркнула:

- Ну и что? Но под одеждой все равно ведь голая?

Таня чмыхнула, отвернулась, пряча смех, закашлялась.

Я чуть было не хихикнул следом, но подумал, что чопорная дама, как ни странно, права в своем возмущении... которое просто не смогла выразить правильно. Вон Таня в достаточно вольном платье, но не скажешь, что голая, а вон прошла по улице, виляя бедрами, девица в модном костюме, так и видишь ее голую с распущенными по подушке волосами, видишь ее грудь, видишь, как растут волосы на ее лобке, и даже видишь, что там интим-прическа от Измалкина, а когда поворачивается, то отчетливо зришь как форму ягодиц, так и как воочию видишь коричневое пятнышко приглашающе подкрашенного ануса...

Сердце мое тукало быстро и нежно, подпрыгивало и пыталось взлететь на отрастающих крылышках.

- Ты не спрашиваешь, - сказала Таня, - но просто для информации, муж у меня... это нечто вроде очень хорошей мебели. Как и я для него. То есть, у нас практически нет ничего общего, кроме секса. Да и то, если честно...

Она быстро взглянула на меня, отвела взгляд.

- Что? - спросил я.

- Да так, - ответила она быстро. - Ничего. А то будешь задаваться.

- Ну скажи!

- В последнее время даже с сексом что-то начинает... ну, разлаживаться. Оргазм приходит все труднее, а дважды вообще так и не дождалась... Конечно, я прикинулась, что все в порядке, вскрикнула, раскинула руки будто в изнеможении, но... что-то потерялось. Он чувствует, мы попробовали некоторые игры, что должны возбудить, повысить интерес... но стало еще хуже. Ладно, что-то я совсем разжаловалась, это не мой стиль. А что у тебя?

- Если считать брачные церемонии, - ответил я, - то я замужем не был... Так, конечно, две-три женщины за все время считали себя моими женами. Даже я, помню, пару раз так думал. Или все-таки регистрировался?... Не помню даже. Все прошлое как в далеком тумане.

- А теперь?

Я привлек ее к себе.

- Теперь понимаю, чего я ждал.

Она прижалась всем телом, зарылась лицом в куртку.

- Кстати, ты знаешь... Мой старый бойфрэнд убит в какой-то перестрелке. Или его пристукнули за что-то.

Я вспомнил этого здоровенного мужика, красавец, племенной бык, от него пошли бы здоровые дети, целое племя богатырей можно бы наплодить, скажем - велетов, антов или сказочных нартов... даже ясно вспомнил, как нажал курок, как тряхнуло кисть, а пуля ударила в переносицу... но сердце не сбилось с такта, голова оставалась ясной, а голос не дрогнул:

- Жалеешь?

Она поморщилась.

- Теперь нет. Полгода назад это был чемпион страны по борьбе без правил, удачливый каскадер... Но убили не чемпиона, а спившегося слесаря.

- Значит, - сказал я, - Бог есть. Он не против того, чтобы я тебя провожал.

Она подняла голову, ее лицо было чистым, серьезным.

- Наверное, не будет против, если зайдешь ко мне.

- А как у тебя?

- Муж повез дочку на дачу к родителям. Они ей щенка купили... Там и заночует, у нас дача далековато.

- Зато там участки дают больше, - сказал я великодушно.

- Да, - ответила она серьезно. - У нас под дачей пять гектаров.

Я прикусил язык.

Ее квартира находилась в обычном двенадцатиэтажном доме. Четырехкомнатная, уютная, без выпендренов, простая хорошая квартира. Мне стало хорошо и уютно уже в прихожей. Таня захлопнула дверь, сухо щелкнул автоматический замок.

Я схватил ее в объятия и понес в комнату. В глубине раздвижной диван, я опустил Таню перед ним, меня колотила дрожь. Я не знал, что делать дальше. На этом диване ее трахал этот Шестиногов, имеет заботливый муж, а также здесь она иногда разгружает забежавшего соседа, как точно так же я трахал бесчисленных женщин, что проходили через мои руки. Но мы - не они. Мы - особые... Мы уже особые.

Она судорожно вздохнула, обвила тонкими руками мою шею.

- Бравлин, - сказала она тихо. - Мне тоже страшно. Не выпуская друг друга из рук, опустились на диван.

Она смотрела на меня большими тревожными глазами. Я перевел дыхание, осторожно коснулся губами ее лба.

- Таня... Это звучит как-то по-средневековьи... но отныне у меня не будет других женщин...

Я хотел сказать не это. Что ерунда все это: тело, плоть - ведь от того, что я буду трахать других, это не помешает мне любить только Таню, как и то, что, если она получит оргазм где-то на стороне, это не помешает ей любить меня... но вырвалось именно это, а Таня тихонько выдохнула в ответ:

- Когда я увидела тебя... все мужчины для меня стали неинтересными... Нет, не задавайся! Просто менее интересными. Правда, намного.

- Таня!

- А теперь, - договорила она, - я понимаю, что они станут для меня совсем неинтересными. Что ты со мной делаешь, мерзавец?

Мы смотрели друг на друга, как два дурака. То, что мы щедро и по-идиотски выкладываем один другому, - глупо, несовременно. Завтра будем думать совсем иначе. Держаться на том уровне, что у нас сейчас, - просто невозможно. Но я чувствовал, что буду просто счастлив не прикасаться к другим женщинам, буду счастлив сдерживать свои животные порывы в хватании подвернувшихся... а их подворачивается до черта! Я не стану даже приглашать знакомых женщин, с которыми всегда можно просто и бездумно разгрузиться - с ними отрепетировано, и сбоев не бывает, - не стану сам отвечать на их приглашения, буду держать себя, дурака, в этом, как его... ну, целомудрии, Талибане или целибане, как его там.

Она с неловкостью засмеялась.

- Дураки мы, да?... Ненормальные?

- Ненормальные, - согласился я. - Хотя...

- Что?

- Что есть норма?... Конечно, мы лучше нормы.

Мы повалились на диван, еще в одежде. Я чувствовал привычное нарастание тяжести в гениталиях, но еще больше жара и нежности было в сердце. Мои грубые ладони Держали ее бесконечно милое лицо, как створки раковины Держат бесценнейшую жемчужину. Она смотрела на меня тревожно, даже виновато.

- Я тебя люблю, Таня, - выговорил я, - настолько люблю, что просто не решаюсь...

Она шепнула:

- Я тоже тебя люблю... А все остальное - дым, туман, пар.

Ее пальцы помогли мне расстегнуть рубашку, джинсы я сумел стянуть сам. Мы снова рухнули на диван, я держал ее в объятиях, в глазах защипало, а в сердце слегка кольнуло: а ведь мог бы и не прийти тогда в пивной бар! Подумать только, мог бы и не прийти.

У нее в глазах тоже блестели слезы. Не знаю, что именно думала или чувствовала в этот момент, руки и наши тела привычно задвигались, но даже в момент ослепляющего оргазма я успел подумать, что в человеке в самом деле нет ничего, кроме души. Все остальное - настолько мало, настолько легкий пар, что... уже ничто-ничто...

Аромат свежесваренной рыбы... нет, это фигня, свежесваренная рыба - просто свежесваренная, у нее хороший сильный запах, но не аромат, а мне в ноздри ударил именно аромат. Не рыбы, а ухи. Уха - это больше, чем бульон от рыбы. Уха, как объяснял отец, обязательно варится из мелкой рыбы. Разваренную рыбешку выбрасывают, а в этот бульон, или юшку, как называет отец, засыпают новую порцию мелкой рыбы, снова варят, снова выбрасывают. И так - трижды. Только тогда уха... о, только тогда она настоящая!

Возможно, отец просто поэтизирует свою позицию, крупная рыба у него просто не ловится, но уха в самом деле чудная.

- Как улов? - спросил я с порога.

На кухне загремело, послышался скрип стула, в коридорчик вышел отец. На нем фартучек, с собой возит, что ли, я такого в своей кухне никогда не видел, в глазах родительская строгость.

- А, гуляка, - сказал он ворчливо. - Чего так поздно?

- Ты будешь доволен, - сообщил я.

- Чем?

- Как ты и хотел - по бабам, по бабам-с...

- В самом деле? Тебе удалось познакомиться с достойной женщиной?

Я пожал плечами.

- А что трудного? Любая женщина может оказаться у моих ног. Главное ногой в челюсть попасть.

Он нахмурился, не принимая отшучиваний.

- Я хотел, чтобы ты не по бабам ходил, а чтобы привел хорошую достойную женщину к себе в квартиру! И чтоб жил, как усе люди. Ладно, вообще-то ты вовремя. Только что сварил, еще не остыла. Иди мой руки.

- Что за ритуал, - пробормотал я. - На здоровой коже все микробы сами дохнут, а больную никакое мыло не спасет...

Но потащился в ванную, отец бдит, я должен мыть руки, уши и чистить зубы два раза в день. Хотя, конечно, фигня, ибо те металлокерамические, что я себе поставил лет пять тому, ни разу не напомнили о себе. Гарантия на пятьдесят лет, все это время будут белыми и блестящими, дурость - возить по ним щеткой с пастой. Могу гвозди перекусывать. Скорее челюсть переломится, чем такой зуб треснет или отколется. Будь у нас наука и техника поразвитее, я бы себе в организме кое-что заменил и помимо зубов. К примеру, чтобы желудок не усваивал сверх необходимого, чтоб мышцы могли нести меня бегом по лестнице на двадцатый этаж... а то как вспомню поломку лифта на прошлой неделе...

Большим половником отец разливал уху, ноздри моей сопатки дергались, ловили ароматы и передавали сигналы в мозг, тот переправлял в желудок, дабы приготовился, начал выделять желудочные соки нужного состава, а этот гад уже в нетерпении скачет, как конь, по всей утробище: какой сок, с ума сошел, давай лей быстрее да побольше!

- Скажи мне, что ты ешь, - сказал я, - и я скажу, кто ты... Неужто я - рыба? Да еще такая мелкая?

- Почему мелкая, - возмутился отец, - почему мелкая? В самый раз!... Ты не вылавливай руками куски, не вылавливай!... Ложка на что?

- Я слышал, - сообщил я доверительно, - что пальцы появились раньше вилок, а руки - раньше ножей. Я просто чту традиции.

- Язычник?

- Почему?

- Говорят, какие-то язычники объявились. Сами себя Называют традиционалистами.

- Что-то слыхал, - ответил я. - Или по жвачнику видел.

Некоторое время слышался только стук ложек. Я не прикидывался, жрал в три горла, отец посматривает с удовольствием. Родительский инстинкт в нем еще не угас: напихать в распахнутую пасть своего пищащего птенчика червячков, уберечь, чтобы не вывалился из гнезда, проследить, чтобы взял в пару смирную пичужку, а не хищную ворону...

После обеда я пошел в комнату, но пока комп грелся, глаза бездумно сканировали сверхплоский экран телевизора, где кто-то бегает, мельтешит, натужно смеется...

- Отец! - позвал я. - Иди сюда быстрее!...

На кухне зазвенело, он появился быстро, сразу поймал мой взгляд и тоже посмотрел на экран. Шла популярная передача "Герой без галстука". Телеведущая рассказывала о премьер-министре, человеке большой эрудиции и огромной работоспособности. В промежутках шли кадры ее прямого интервью, когда он отвечал ей в своем кабинете, в машине, на даче у костра. Наконец, из-за чего я и позвал отца, - в туалете. Премьер разместился со спущенными штанами на унитазе, кряхтел, временами багровел, глаза выпучивались, как у филина, затем слышался звучный плеск воды, словно с высокого берега прыгал в озеро крупный бобер.

Телеведущая пристроилась в открытых дверях. Туалет у премьера не так уж и велик, пусть зрители видят, что как у всех. Такой премьер им ближе и роднее, что срет, как и все, вот и бумажку рвет очень аккуратно, экономно, разделяет по перфорации строго на отмеченные квадратики, лишними не пользуется, сразу видно - рачительный хозяин. Такой не станет швыряться миллионами куда ни попадя.

- А вы педант, - донесся с экрана игривый голосок телеведущей. - И ножницами так точно не отрезать! Это у вас свойство характера?

Премьер поднатужился, прежде чем ответить, послышался мощный всплеск, премьер перевел дыхание и обаятельно улыбнулся.

- Это рецидив того старого времени, - ответил он бархатным голосом, - когда всего не хватало... Помню, мы пользовались для этой самой цели газетками. Помнешь ее в руках, даже потрешь... вот так, берете в обе ладони и трете, чтобы стала мягше, а потом пользуете по назначению. Туалетная бумага - это был сверхшик, признак развратной роскоши, мы о ней только читали... Вот с того времени так и осталось это бережное отношение...

Она воскликнула в испуге и отвращении:

- Но ведь в типографском шрифте - ядовитый свинец!... Как можно? Это же ущерб и прямой кишке, и влагалищу... Ой, вы такие страшные вещи рассказываете, у меня от страха месячные начнутся раньше срока!

Премьер грустно усмехнулся, потужился малость еще, запустил руку с бумажкой вниз. Лицо его стало сосредоточенное, словно подписывал указ о строительстве Асуанской ГЭС. Телеведущая хранила почтительное молчание. Оператор ловил в объектив то мудрое и возвышенное лицо государственного деятеля, то его руку.

Отец за моей спиной зло сопел. А на экране премьер использовал одну бумажку, вторую, отработавшие ронял там же в унитаз, но третью вытащил, осмотрел. Бумажка осталась почти чистая, с небольшими коричневыми следами, то есть премьер подтвердил свою экономичность и бережливость.

- Чего ты сердишься, - сказал я. - Программа так и называется "Герой без галстука", а это подразумевает... многое подразумевает!

Он сказал возмущенно:

- Без галстука - уже отвратительно!... Человек при посторонних всегда должен так, словно... словно он не просто в галстуке, но и...

- На приеме Ее Величества, - досказал я. - Отец, другие времена, другие правы. "Без галстука" можно трактовать широко. Массмедиа ориентированы на вкусы простого человека, а простому всегда интереснее, как именно премьер-министр срет, чем какие решения принимает по аграрному вопросу... Потому каждый из деятелей и спешит показать свою срущую жопу крупным планом, чтобы снискать популярность простого народа: мол, и я такой же, и у меня все те же проблемы, вот ничего не скрываю, весь открыт... И это правильно.

- Правильно?

Он просто задохнулся от возмущения.

- А что? - удивился я. - Скажи, но только честно, что плохого в такой передаче? Это не пропаганда наркотиков, насилия, извращений, фашизма, нацизма, коммунизма и прочих измов, это не зоофилия или садомазохизм. Просто показывается жизнь, какая она есть на самом деле. Без прикрас.

- Да уж, - сказал он саркастически. - Это верно! Голая задница крупным планом - верх искусства!

- А "ящик" не только для искусства, - отпарировал я. - Это средство приема информации. Всякой. Заслон надо ставить только на пути ложной инфы, а также не допускать, как я уже говорил, всякой нехорошей пропаганды. А голая задница... ну и что? Я еще застал время, когда нельзя было по "ящику" показать голые сиськи!... А теперь не только по всем каналам, но и на улице... Вон депутат Хакадама уже приходила на заседания в парламент голая, и - ничего!

- Пьяная, - сказал отец брезгливо. - Или накурилась! Она ж демократка, а они все извращенцы.

- Вряд ли пьяная, - усомнился я. - Просто у нее фигура все еще в порядке. Другие депутатки не решились, это ж такие бабищи, складки на боках, как спасательные круги... И мужики не решатся, у них животы до колен, зрелище омерзительное... Так что все нормально, мир не рухнул. Зато никаких тайн, не надо подсматривать в замочную скважину, как трахаются родители, а просто заходи в спальню и смотри... Посмотрел? А теперь иди учи уроки.

Он задохнулся снова:

- Да как ты можешь...

- Я в вашу спальню не заходил в моменты коитуса, - сказал я быстро. - Клянусь! Просто не надо тратить силы, чтобы раскрывать какие-то тайны, добиваться какой-то женщины... Все тайны открыты, все женщины доступны, так что больше времени на учебу, науку, открытия, свершения...

ГЛАВА 2

Отец сердито засопел, схватил пультик. На экране замелькало, наконец высветился значок "Культура", чуть крупнее - "Спонсор программы - фирма "Тампакс". Сразу под значком в лучах юпитеров сидел сияющий Азазельский, самый модный писатель сезона. Его последняя книга выскочила на вершину топ-листа, вот уже вторую неделю там, это немало. Злые языки сразу начали называть суммы, которые отвалило издательство за первое место, многим уже доступна инфа о таксе за места в рейтинге, но, справедливости ради надо сказать, что Азазельский пишет в самом деле ярко, заметно, увлекательно. Полное ничтожество на первое место не поставишь, слишком будет заметно, а вот так... так можно.

Азазельский - писатель второй группы, это по моей собственной классификации, к тому же - едва ли не единственный действующий еще с той, доперестроечной когорты.

В первую группу я заношу самую многочисленную, что приняли еще тот советский режим и всячески с ним сотрудничали, воспевали, писали о славном рабочем классе, строителях коммунизма, за что получали награды, премии, восседали в президиумах, руководили, указывали, занимали посты и распределяли поступающие от режима в Союз писателей материальные блага.

Другая группа поступила намного хитрее: продолжая сотрудничать, всячески фрондировала, демонстрировала публике свое якобы неприятие режима, "критиковала" и пускала слушок, что в их произведениях "самое лучшее цензура вырезала". Эти тоже пользовались всеми благами и привилегиями, ездили за счет режима в длительные зарубежные поездки, получали от Литфонда роскошные квартиры, дачи в Переделкине, просто финансовые вливания...

Третья группа, в ней совсем крохи, боролась с режимом на полном серьезе. Эти люди подвергались некоторым гонениям и даже ухитрились побывать в лагерях, потом с триумфом выезжали на Запад, где им вручали Нобелевские премии, делали министрами, а также получали весь причитающийся набор: виллы, роскошные квартиры, счета в швейцарских банках.

Понятно же, что, когда режим рухнул, все "творцы" этих категорий остались в растерянности, ибо выяснилось, что никакие они не деятели искусства, ибо сейчас бы только творить, творить, творить! - а деятели совсем иного рода. Никто из них не смог творить, а кто и пытался, у того это были такие беспомощные попытки, что прошлым поклонникам становилось стыдно за своих кумиров.

В этих трех группах вся наша творческая интеллигенция. Все наши писатели, композиторы, художники. На самом деле, конечно, не совсем вся, просто создается такое впечатление, ибо существует еще и четвертая... хотя нет, самой группы не существует и существовать не может. Как группы. Этих вообще единицы, их не видно, они не на слуху, о них не говорят массмедиа ни как о сторонниках режима, ни как о противниках. Для этих людей вообще не существует режима - станут обращать внимание на такую мелочь! - они работают на свой биологический вид хомо сапиенса.

Главное отличие творца и мимикриста под творца - устраиваемость. Мимикрист прекрасно устраивается в любом обществе. Он либо лоялен власти и гребет под себя от нее все пряники, либо демонстративно нелоялен и "подвергается гонениям", но это тоже его удобная ниша: якобы не бегает за премиями, а ему сами приносят прямо на дом. Уже не от власти, а как бы от общества и, конечно же, с того берега. Этот мимикрист красуется перед телекамерами и устраивается, устраивается, устраивается! И тоже на виду, на виду, на виду. И рассказывает, рассказывает, что он творил, что творит, что будет творить, рассказывает о своих привычках, о кошечке, о постельном белье, о предпочитаемых позах в сексе, о том, как срет после торта и как после молока с огурцами...