Чтение 20–й страницы книги ~Имаго~

- Мне она не нравится, - сказал Лютовой резко.

- Мне еще больше, - сказал и Майданов. - Это все равно не значит, что мы плечом к плечу... На этот раз, Бравлин, ваши блестящие прогнозы не оправдаются...

Лютовой взглянул на меня, потом на Майданова, спросил с интересом:

- А что, Бравлин был предсказателем?

- Не таким, как Нострадамус, - сказал Майданов, - но, доходят слухи, мир тесен, что Бравлин еще в своем вузе предсказывал события на ближайшие пять-десять лет, и большая часть из них уже сбылась. К сожалению, большая часть его пророчеств со знаком минус. Произошли предсказанные им катастрофы мостов, взрывы террористами танкеров, этнические конфликты в Косове, война в Африке, большой взрыв в лондонском метро... даже именно в том месте, где он и указывал...

Я запротестовал:

- Брехня! Я совершенно не знаю лондонского метро. Я просто указал само метро, год и месяц. А точную станцию... откуда?

Лютовой усмехнулся, но глаза оставались настороженные.

- Не знал о вас такое. А вы, Андрей Палиевич, откуда такие сведения? Бравлин вообще молчит о своей работе, как осьминогом о стену.

- Мир тесен, - повторил Майданов гордо. - Нашлись общие знакомые... Бравлин, оказывается, был надеждой, гордостью и опорным столбом целого института. Но потом сказал руководству, что хватит, мол, и вас, столбов неотесанных, и покинул стены... красиво так это удалившись в неизвестном направлении. Куда вы ушли, Бравлин?

Я подумал, ответил медленно:

- На высокую-высокую гору, дабы свободно говорить с Богом... Или в глубокую-глубокую пещеру, чтобы отыскать его в раздумьях и задать вопросы...

Бабурин загоготал, решив, что пора смеяться. Я взял чашку и, тихонько отодвинув стул, встал, ограждение сразу перестало закрывать три четверти мира, а когда я подошел к перилам, весь необъятный ночной мир распахнулся вдали и внизу.

За столом продолжался негромкий, уже степенный и в самом деле отдыхально-вечерний разговор обо всем и ни о чем, легкий такой треп образованных людей, что с удовольствием демонстрируют свои знания, фехтуют эрудицией и расстаются донельзя довольные проведенным временем.

Я не вслушивался, во мне всплывали некие образы, слышались голоса, я даже не различал, какие из них доносятся со стороны вечернего стола, какие изнутри моего сознания. Там что-то варится, плавится, переплавляется, наконец голоса стали громче, настойчивее. Я тряхнул головой, сколько бы ни говорили, что гениальность граничит с безумием и временами эти два состояния взаимопроникают, но мне как-то очень не хочется, чтобы мозг пускал безумие даже на порог. Не то что предпочтительнее быть здоровым идиотом, нет - в этом случае лучше уж гениальным безумцем, но я постараюсь удержаться на здоровой гениальности... Когда немалым усилием воли вернулся в этот мир, Майданов прихлебывал горячий чай мелкими осторожными глотками, а Лютовой говорил с легким брезгливым раздражением:

- Позвольте не согласиться, ибо первый шажок к легализации сделал тот, кто этих изуверов и маньяков красиво и культурно назвал садомазохистами! Эсэмщики - это уже второй шаг. Третий - вот-вот примут закон, что они уравнены в правах с остальными, где люди привычной ранее ориентации уже и так в жалком меньшинстве. И тогда на улицах увидим не только трахающихся в открытую мужиков... твари, почему они так стремятся это проделывать прилюдно?

Бабурин чмыхнул в чашку, брызги полетели на стол. Ничуть не смутившись, он заорал:

- Самоутверждение!... Во какое слово я знаю! Они все еще упрачивают... есть такое слово?... упраченивают, упрачневают... упрачинивают... тьфу!... свои права.

Майданов зябко передернул плечами.

- Я за либеральные свободы, но, по-моему, чересчур спешим. Теперь и эсэмщики наверняка выйдут на улицы и скверы со своими приспособлениями для пыток. И начнут упрачивать, как говорит наш дорогой коллега. Представляете, идешь по улице в булочную, а на дороге приходится огибать этих орущих под пытками... переступать лужи крови!... И нельзя возразить, ведь они все проделывают добровольно! А кровь свою льют, не чужую. Как ребенка отправить в школу?

Лютовой засмеялся:

- Вы с неба свалились? Ах, у вас Марьянка уже давно вышла из школьного возраста! А вот мой младший в третий класс перешел. Там им уже подробно рассказали о политкорректности, на которой держится, оказывается, все наше существование. И уже рассказали о несчастных эсэмщиках, которых преследует консервативное правительство и тупые обыватели! И пообещали, что вот-вот и этот барьер падет под натиском свободы духа... Каково?

Эсээмщики, подумал я с понятной брезгливостью здорового человека. Они, конечно, грязь, но эту грязь допустило общество. Какая сволочь запустила в это стадо баранов, именуемое человечеством, тезис о всестороннем развитии человека?... Понятно же, что сволочных сторон в нем намного больше!... А попробуй ограничь, сразу же вопельки о нарушении свобод личности! Но если эти сволочные стороны развивать с той же интенсивностью, как и, скажем, математические способности, то мы получим такое чудовище, такую скотяру, скотярище, что все животные от омерзения откажутся зваться животными.

Громкие голоса ворвались в сознание, я отвернулся от великолепного зрелища ночи. За столом Лютовой с фарфоровой чашкой в обеих руках греет ладони, клубы пара напоминают миниатюрные шляпки ядерных взрывов. Через свободный стул от него - Бабурин, а Майданов, спиной ко мне, стоя доказывает обоим, размахивая руками, как Савонарола на проповеди:

- ...Да, но правильно ли это? Это легче всего вот так с ходу отмести, отказаться...

Бабурин спросил деловито:

- А сколько он принес?

- Да не в том дело! - закричал Майданов. Он перехватил их взгляды, обернулся, сказал: - Бравлин, что вы устранились? Мы здесь уже новый чай пробуем!... Какой-то с особо крупными листьями... Не знаю еще, будем первыми дегустаторами.

- Рискнем, - согласился я.

Анна Павловна поспешно налила в мою чашку, оранжевая жидкость смотрится хорошо, да и запах ароматный. Жаль, что сами листики остаются в заварном чайнике, я дома прямо в чашку и заливаю кипятком.

Бабурин повторил:

- А сколько эта негра принесла?... Они ж жадные, что значитца - бережливые. Это мы зарабатываем, чтобы пустить по ветру! А у них все копеечка к копеечке.

- Да дело не в деньгах, - повторил Майданов беспомощно.

Лютовой молчал, Бабурин сказал понимающе:

- А раз принес баксы... то тут что-то неспроста! Юсовец ни одного цента не потратит просто так!

- Я же вам говорю...

Бабурин предложил:

- А давайте у Бравлина спросим!

Я мелкими глотками отхлебывал чай, помотал головой.

- Даже не представляю, о чем разговор.

Майданов смотрел умоляюще. Бабурин сказал бесцеремонно:

- А тут та негра что-то зачастила. В прошлый раз, вообще, с цветами явилась!... Щас не видел, но провожали, как генерала.

Майданов возразил нервно:

- Обычная человеческая вежливость! По-вашему, если не пинками в зад, то это как генерала?

- Я бы все-таки пинками, - рассудил Бабурин. - Все-таки этот гад - сволочь. Никто не смеет нашу Марьянку обидеть! Она - наша.

Майданов обратил тоскующий взгляд на Лютового. Тот поморщился.

- К тому же - черномазый...

Майданов вспыхнул:

- Вы... вы... вы - расист!

Лютовой кивнул.

- Точно.

Майданов растерялся, Лютовой при таком страшном обвинении должен бы сразу же в защиту, долго и путано доказывать, что он никакой не расист, но Лютовой кивнул и сказал довольно:

- Еще какой!

А Бабурин похлопал Майданова по плечу и сказал успокаивающе:

- Ну че ты такой? Просто мы твою Марьянку любим больше, чем ты. Ты, дурень, не заметил, что она уже больше наша, чем твоя?

Анна Павловна смотрела отчаянными глазами, не знала, благодарить или отчаиваться, я взглянул на часы, сказал:

- Ох, я опять не высплюсь!... А завтра пообещал работу сдавать.

Лютовой поднялся.

- Мне тоже пора. Чай был превосходен... и вообще, хорошо у нас здесь!

ГЛАВА 8

Люблю высокие этажи. Я сменил не одну квартиру, и всегда брал самые верхние. Друзья пугают, что с крыши легко залезть ворам, но для этого воры должны быть опытными верхолазами, не всякий рискнет спускаться по веревке, а круть не полезет в квартиру, о которой не известно заранее, что там пачки долларов и горы золотых монет царской чеканки.

С балкона обозреваю не весь, конечно, город, ибо Москва - это не город, это страна, обозреваю район, равный Парижу, Мадриду или Берлину. А то и вместе взятым, не знаю. С той разницей, что в тех сонных европейских городах жизнь после восьми замирает, а здесь на улицы в красочном изобилии выплескивается совсем другой биологический вид. И одеты иначе, и двигаются величаво-замедленно, и все у них не так, как у дневных существ - быстрых, мельтешащих, очень деловитых, нагруженных сумками, с глазами, как у вальдшнепов, по сторонам, чтобы не упустить шанс.

Воздух посвежел, легкие с удовольствием жадно вбирают про запас, даже чуть опьянел от избытка кислорода. Закат солнца не так красочен и величав, как вчера - багровый диск просто утонул в сизом тумане, а небо еще долго оставалось словно в окалине, уже не день, еще не ночь, а некое странное подобие вечера.

На бульваре народ прогуливается, кто с собачкой, кто с ребенком, по проезжей части иногда прошмыгнет запоздавшая машина - кто-то задержался на службе, объясняя секретарше ее дополнительные обязанности.

Странное узнавание кольнуло сердце. Дежа вю, как говорим вслед за французами, но в самом деле острое ощущение, что вот так же стоял или сидел на высоте, смотрел на мир, и кто-то рядом говорил, говорил, говорил... Все человечество - это один человек, пребывающий вечно, я уже бывал в этом мире... да что там бывал, я в нем пребываю постоянно, всюду и везде одновременно, но вот сейчас очень остро вспомнился эпизод, когда я впервые очень остро ощутил, насколько я ценен, ибо только я, единственный из всех многочисленных "я", ощутил и познал истинную природу всего сущего, природу Бога, природу самого себя, ибо я и есть сын Бога и Бог одновременно, потому обязан принести людям истину, раскрыть им глаза...

...И тут же гаденький голос начал нашептывать, что ежели я сын Бога, то Бог тоже считает меня сверхценностью, он выделяет меня из всех прочих "я", которые еще не осознали истину и, скорее всего, никогда не осознают, проживут, аки животные, помрут и лишь унавозят собой землю. Но я сверхценность, Бог не даст мне погибнуть, ведь только я один знаю истину и, спустившись со скалы, сейчас понесу ее людям... Верю, ответил я тогда твердо, и сразу же гаденький голосок начал искушать броситься вниз со скалы, на которой я стоял вот так же, в раздумьях и в просветлении. Если я сын Бога, если я такая сверхценность, то Бог не даст мне погибнуть, подхватит, поставит у подножия невредимым, ибо он жаждет, чтобы я сказал человечеству правду о его истинной сущности, спас тем самым человечество, идущее к пропасти, указал верный путь...

Снизу раздалось резкое прерывистое завывание, у одной из припаркованных внизу машин сработала сигнализация. Я вздрогнул, мысли смешались, пришлось собрать их усилием воли. Да, я сейчас познаю истинную сущность Сверхсущества, именуемого в прошлые века Богом. Могу и я именовать его так, какая разница, пусть проходит как уважение к традициям, хотя просто в лом придумывать новые кликухи, и этот Бог сейчас явно выделяет меня, ибо только я нащупал единственно верный путь к Нему, я стремлюсь раскрыть всему человечеству глаза на истинную сущность Бога и на роль человечества в огромной задаче, которую поставил перед ним Бог...

Я свесился через перила. Двадцатый этаж, внизу асфальт. Если вдруг перевалюсь чуть сильнее, лететь всего несколько долгих секунд. Потом сильный удар и... мозги расплескаются на десятки шагов. Да и всего меня расплещет ой-ой-ой, буду как жаба, перееханная катком. И мое сверхгениальное открытие, моя сверхценная догадка, мое поистине божественное озарение погаснет вместе со мной?... Останутся другие мои "я", в других телах, намного проще, озабоченные поисками самки, еды, нехитрых развлечений?

Вдруг представилось, что едва я начну падать, меня подхватят огромные широкие ладони... конечно, незримые, и мягко опустят внизу на асфальт. Или даже больше: вот начну перелезать через перила, а большая ласковая ладонь мягко загородит дорогу, толкнет обратно. Не может Бог допустить, чтобы погиб именно я, ибо только я знаю, только меня озарило...

Я невольно оглянулся, но на балконе я один. Никакого покрытого шерстью с рогами и хвостом рядом нет, никто не нашептывает льстивые слова, не соблазняет. Да, я уже в другом веке. Теперь и рай, и ад не разнесены на небеса и в подземелье, а собраны в самом человеке. И дьявол не прилетает издалека, а мы его носим постоянно в себе.

Неугасимый жар сжигал меня изнутри, как неостановимая болезнь, как чума. Перед глазами часто возникало лицо Тани, я всюду видел ее расширенные в удивлении глаза. Кулаки сжимались сами, я в бессилии спрашивал себя, что за наваждение, что за наказание...

В этом огне ковал строки, выгранивал, дабы смутно понятное мне стало ясным сперва для меня самого, потом для других. Для всех. Сейчас вот на экране, повторяя движения моих пальцев, идут строки: "Вся мощь наша будет брошена на науку, культуру и технику! И только на те, что возвышают человека, а не тешат в нем скота".

- Свет, - сказал я, и вспыхнувший в комнате огонь загнал тьму в углы, добил ее там и сжег начисто. - Да будет новый чистый свет...

От этой библейской или почти библейской фразы мысль метнулась к Богу, которого решили... ладно, я решил - в новом учении признавать, хотя и в ином облике. Итак, "Бог - бессмертен, человека создал по образу и подобию, но для себя бессмертие человек должен обрести сам". Где? Не в молитвах, ессно. Бессмертие достижимо только в пылающем жерле науки. Человек уже выковал бы себе бессмертие, если бы не отдавал свою мощь ублажению скота в себе, потаканию его прихотям.

Мелькнула мысль, не пройтись ли по этим блудням вавилонским, но решил, что не стоит масло перемасливать, а соль пересаливать. Уже все видят, что перебрали, но не понимают, что делать, и перемасливают еще больше, до тошноты. Потому надо меньше обличать, пороки уже видны даже общечеловекам, а я должен чаще указывать на выход из тупика.

А выход - небывалый, резкий, экстравагантный, дикий... Правда, потом, когда примут, покажется всем естественным, а как же иначе, все его знали и видели... но пока что придется убеждать до хрипоты или до западания клавиш. Правда, бессмертия человек, понятно, желает, хоть и не признается, трусливая тварь, на этот крючок его стоит ловить. Кроме того, надо обязательно вписать и такое: "Став бессмертным, человек да вспомнит, кто ломал камень, отесывал и скреплял пьедестал для общего взлета - он восстановит древних строителей из праха, да работают они дальше, ибо в этом их счастье". Это для тех, кто наверняка скажет: а на фиг мне корячиться для потомков? Я-то успею подохнуть на строительстве этой суперпирамиды Хеопса! Мол, благодарные потомки воздадут за труды...

Так, теперь наверняка надо вот такое: "Вечная жизнь нужна человеку, чтобы свободно и без помех перепробовав утехи дочеловека, убедился в их малости и скудости. Увидел сам, что, богатство и бесконечность живут только в мире знаний, открытий, свершений. Рассветник уже без конфликта со своим диким "я" презрительно пройдет мимо скотских утех и устремится в безбрежный звездный океан".

Правда, это разжевывание. Потом, возможно, кое-что придется сократить, дабы фразы стали короче и упруже. Да и само слово "рассветник", как ни нравится, как ни смотрится поэтично, стоит заменить чем-нибудь более сухим, традиционно с латинским "измом" на кончике длинного хвоста...

К примеру, "иммортист". Его сразу надо вводить в обиход, как сокращенное от "бессмертный человек". Точнее, "человек, стремящийся к бессмертию"... Можно бы "имморталист", так точнее, но длинновато. Даже у нас сократят, а для юсовцев трехсложное слово уже проблема.

Надо не обращать внимания, если обвинят, что я - убежденный атеист, вдруг заговорил о Боге. Фигня это все: есть Бог, нет Бога. Истинного атеиста ничего не волнует. У него нет проблемы: есть Бог - нету Бога. Атеист живет растительно, по-юсовски, ни над чем не задумываясь и ничего не переживая. Как только он задумался, он уже не юсовец, и он уже на пороге к Богу. Человек может считать себя абсолютным атеистом, и все же он живет в Боге... В том Боге, частицей которого являемся мы все. Он знает только одну молитву - молитву делом. Только она доходит, только ее слышит, только по ней решает, запустить этот образец снова на Землю, как доказавший свою пригодность, или же в аннигиляцию, как полный брак...

Да, надо будет отметить и повторить пару раз, что юсовцы - брак, ошибка. Их всех в переплавку там наверху, а мы должны без жалости их здесь, на планете Земля. Если Бог существует, то наш атеизм должен казаться ему меньшим оскорблением, чем показная религия юсовцев, их церкви, их обряды, их священники, смеющие толковать Его волю так, как им, ничтожным и грязным скотам, выгодно...

Вчера был ясный солнечный день, солнце припекало кожу, а сегодня с утра задули холодные ветры. Ртутный столбик на термометре за окном опустился сразу на двадцать градусов. В сводке новостей предупредили, что ночью заморозки, водители пусть помнят, что на шоссе возможен по утрам гололед. Кто не сменил летнюю резину на зимнюю, может вдребезгнуться сам, это хрен с ним, но может задавить и других, что не совсем прекрасно...

Бабье лето кончилось, но по ночам выстрелы гремят все так же, а машины взрываются и ночью, и днем. Говорили, что колабов стало меньше, устрашились, но по стране прокатывалась волна арестов, по телевидению показывали схваченных боевиков РНЕ, суды, где их приговаривают к смертной казни, и снова колабы возникали, как грибы на дерьме. Россия показывала всему миру, что подонков в ней все-таки больше, чем героев.

Сами юсовцы не спешили распространять свою власть по Москве, хотя, если честно, могли бы сделать с легкостью. По крайней мере, если бы завтра уже по всем улицам начали разъезжать морские пехотинцы, а вместо омоновцев за спиной гаишников встали бы звезднополосатые коммандос, наши обыватели только поворчали бы малость, а демократы и демократки так и вовсе вышли бы на улицы с цветами.

Не спешат юсовцы потому, что основательно увязли на Ближнем Востоке. В самих Штатах то и дело гремят выстрелы, взрывы. Сопротивление не то что набирает силу, но и подавить его не удается. Идет тяжелая затяжная партизанская война. В этих условиях рискованно усиливать давление на Россию. Во многом она уже под юсовским сапогом, но РНЕ, которое пока только постреливает да взрывает машины своих же русских свиней, может озвереть, закусить удила и пойти так, как шли ее солдаты в войну с немцами, или как идут арабские бойцы сейчас.

Как- то на минутку забежал Лютовой -помятый, с безумно усталым лицом. Глаза ввалились, под ними темные круги. Долго и жадно пил воду из графина, наконец выдохнул:

- Нет, спасибо, рассиживаться некогда. Не знаю, может быть, сегодня придут и за мной. Круг все сужается... У меня к вам просьба.

- Слушаю, - сказал я настороженно, но напомнил себе, что автомат в руки не возьму. Не дело генералов идти в окоп, когда битва только начинается.

- Вы владеете словом... и знаете ситуацию. Дайте нам лозунг... девиз, неважно что, но нечто такое, за что цеплялось бы внимание! Наше движение нуждается в этом больше, чем в патронах. Да, и чтобы приток новых бойцов... Подумайте, прошу вас! Я зайду попозже.

- Погодите, - сказал я. - Над такими вещами чем дольше думаешь, тем хуже...

Я в самом деле над такими вещами не думаю, это на уровне чувств, ломать - не строить, тут слова сами идут, Лютовой смотрит с ожиданием, я предложил:

- Экологи всех стран, объединяйтесь!

Он вскинул брови, подождал продолжения, переспросил:

- И все?... Звучит интригующе, не спорю. Но если спросят, что это за лозунг у человека с автоматом в руках?

- Экологи всех стран, объединяйтесь! - повторил я. - Дескать, надо срочно очистить планету от жуткого заразного пятна, что расползается по всей планете. Имя этому пятну - США. Пятно заразы настолько зловещее и грозит всем, что человечество должно, обязано стать экологами и взять в руки автоматы, перья или мобильники - то, чем кто владеет лучше, и немедленно взяться за работу.

Он в сомнении покачал головой, сказал:

- Не слишком абстрактно? По мне ближе ваши "Встретил юсовца - убей!", или "Брат стал колабом? Убей оборотня!"

- У каждого лозунга своя цель, - объяснил я. - Мне показалось, что недостает именно объединяющего...

Он кивнул, крепко пожал руку и, перед самой дверью спросил:

- А что с учением?

- Я еще не сформулировал, - ответил я. Он изумился, покачал головой.

- Это вы так шутите?... Кто этого от вас требует?... Вы говорите, говорите! А мы на что, ваши двенадцать или сколько там рыл?... Сперва нас назовут последователями, потом апостолами, а в конце и вовсе святыми. А про рылы забудут. Мы все запомним, сформулируем, разложим по полочкам... Не Иисус же Евангелие писал!... Он только бросал зерна, вот и вы бросайте. Мы зерна выдавать не умеем, зато смогем вырастить.

Я сказал с неловкостью:

- Да, я не чувствую себя человеком, который смог бы довести до конца...

Лютовой фыркнул:

- А кто великие дела сам доводил до конца? Кельнский собор триста лет строили, коммунизм тысячу лет взращивали, обтесывали... Ладно, я побежал! Но вы подумайте, Бравлин. Нам достаточно зерен!

Закаты становятся все холоднее, яркие краски тускнеют. Ночь наступает ощутимо рано. Если раньше, летом, мы отсюда из-за стола на веранде наблюдали, как небо постепенно темнеет, на западе разгорается багровая заря на полнеба, а оранжевое солнце распухает, краснеет, багровеет, звезды зажигаются поодиночке, то сейчас я выходил на веранду уже в глубокую ночь. И сидим, разговариваем уже по-осеннему. Скоро задуют холодные зимние ветры, сюда будет наметать снег.

Это свои личные балконы мы застеклили, утеплили, а кто-то и вовсе убрал стенную перегородку, расширив квартиру за счет балкона, но здесь мы привыкли смотреть через перила, "дышать свежим воздухом", как постоянно говорим друг другу.

С Таней у нас все в том же странном равновесии, как во время затяжного прыжка из стратосферы. Встречаемся, бросаемся друг другу в объятия, дышим и чувствуем, как одно существо, но теперь я сам чувствую, что живу на пороховой бочке, а если забочусь о ней, то нехорошо, эгоистично выдергивать ее из теплого гнездышка, когда и за мной в любой день могут прийти юсовские коммандос.

Однажды утром мы обнаружили, что веранда засыпана снегом. На улицах за ночь снегоочистительные машины не успели перебросить все это непотребство на газоны, автобусы ползли гуськом, автомобили закупорили резко сузившиеся улицы. Начались массовые опоздания на службу.

Снег не таял, ударили московские морозы. Зима наступила, как всегда, неожиданно, народ ломанулся в магазины теплой одежды, взлетели в цене обогреватели. В США захватили и взорвали в воздухе еще два пассажирских самолета, а третий самолет, тоже пассажирский, военно-воздушные силы США вынужденно сбили прямо в воздухе. В массмедиа был крик, в самолете сто сорок человек, ВВС оправдывались, что захваченный самолет, возможно, направлялся к одному из тайных бункеров, где во время ядерной атаки может скрываться президент.

В Канаде столкнулись два пассажирских поезда. А мы: Бабурин, Лютовой и я, заметили, что живот Марьянки заметно округлился. Лицо ее медленно теряло четкость, на щеках проступали розовые пятна. Майданов с ног сбивался, доставал лекарства, поддерживающие тонус. Негр, по словам всезнающего Бабурина, начал появляться чаще.

Вместо чаепития на веранде, мы встречались разве что на лестничной площадке, куда выходили покурить Бабурин и Лютовой. Я некурящий, мог попасть на них только совершенно случайно, так что вчетвером совпали только уже в феврале, когда я возвращался со службы, а они трое стояли возле распахнутой двери Майданова и чесали языками.

Сам Майданов говорил быстро и нервно:

- Я сначала думал, что он просто хочет искупить свою вину... это само по себе уже благородно, уже приветствуется... но нам не нужно. Мы уже простили... почти. Но когда узнал, что Марьянка забеременела, чуть с ума не сошел от счастья. Оказывается, поменял трех жен, никто от него не мог забеременеть...

- Так, может, он сам, - предположил Бабурин, - не того?

- Он не раз сдавал анализы, - возразил Майданов. - А сейчас он только и думает, что у него будет ребенок!...

Лютовой спросил брезгливо:

- Ну и на фиг это вам?

Из квартиры выглянула Анна Павловна, прижала к глазам платок и торопливо ушла. Майданов сжался, выдавил из себя:

- Я не стану говорить, что это не ваше дело. Мы так долго привыкали жить... вот этой общиной, соборностью, что я всех вас считаю... почти родней. Хотя и в родне, понятно, бывают разногласия.

Бабурин хмыкнул.

- Еще какие! С ножами брат на брата.

- Это не простой вопрос, - сказал Майданов, - насчет ребенка. Но я подумал, а не подает ли наш Господь Бог знак? Не посылает ли новое испытание, чтобы мы прошли через этот огонь... либо сгорели в нем, либо вышли, очищенные от лжи, грязи и окалины? Что есть верное решение?

Бабурин бухнул:

- Негру в шею, а беременность... дык щас ее прерывают на любом месяце.

- Это убийство, - возразил Майданов, лицо его было одухотворенное, глаза горели, как будто мы не знаем, что Анна Павловна время от времени посещает кабинет по прерыванию беременности. - Это нехорошо... И церковь против, и вся наша человеческая натура восстает... да, иногда делаем, когда прижаты к стене, но если есть другой выход?

Лютовой поинтересовался негромко:

- Какой?

Майданов поколебался, но мы все смотрим требовательно, он поелозил взглядом по стене, ответил с предельной неохотой:

- Джон Блэк приходил просить руки Марьянки. Бабурин крякнул и остался с раскрытым ртом. Лютовой, не сдержавшись, за неимением стола ударил кулаком себя в бок, выругался. Анна Павловна появилась, как джинн, прямо из воздуха, суетливо сказала "ну что вы, что вы, зачем же так - и снова исчезла. Я спросил очень вежливо:

- И что вы сказали?

Майданов снова поколебался, мы уже видели по его лицу, что он ответил. Он тоже понял, что видим его насквозь, выдавил нехотя:

- Я ответил, что... подумаем.

- А Марьяна?

- Марьяна с ним не общается. Она вообще старается больше бывать в университете. Там друзья, подруги, наука...

Лютовой дышал часто, со злобой, спросил резко:

- Но от нее все-таки хоть что-то зависит, не так ли?

- Мы ни к чему не принуждаем нашу дочь, - ответил Майданов гордо. Он вскинул подбородок, оглядел нас свысока, но жалко. - Ни к чему! И никогда не принуждали. У нее всегда была полнейшая свобода выбора!... Но, как более мудрые в жизни, мы просто обязаны что-то подсказывать, рекомендовать, советовать... иначе что мы за родители?

Некоторое время пыхтели сигаретами в полнейшем молчании. Бабурин начал пускать дым кольцами, сопел, хрюкал, чесался спиной о выступ стены. Анна Павловна снова выглянула, словно из норки. Я видел, как ей жаждется вынести вазочку с покрытыми сахаром сухариками, чтобы Бабурин привычно порылся там, как свинья, выбирая самые поджаренные, чтобы мы пили ее душистый чай, беседовали, общались, и чтобы все было хорошо и по-соседски мирно.

Лютовой сказал замедленно, негромко, но я видел, как он душит в себе гнев:

- Да, вы мудрые родители. Конечно же, посоветовали своему ребенку, как лучше...

- Да, - ответил Майданов с вызовом. - Да, как лучше!

- Ибо вы знаете, - добавил Лютовой, - как лучше.

- Да, - повторил Майданов. Лицо его пошло красными пятнами. - Мы заботимся о дочери!... Но мы учитываем и то, на каком пересечении нитей судьбы мы оказались!... Сержант американской армии...

Лютовой поправил:

- Сержант оккупационной армии.