Чтение 4–й страницы книги ~Имаго~

Мобильник зазвонил так пронзительно, что водитель оглянулся с недоумением. Я поспешно вытащил, гаркнул сердито:

- Алло?

- Бравлин, - послышался усталый голос шефа, - тебе заказан билет на утро. В четыре тридцать.

- Ни фига себе утро, - вырвалось у меня. - Что же тогда ночь? Кромешная, опричная?

- А ты что, сова?... Вот и не ложись вовсе.

- А что случилось?

- Под Красноярском потерпел катастрофу самолет. Пассажирский. Туда уже вылетела бригада спасателей, а тебе можно не спеша... Отыщут черный ящик, ты должен быть там, засвидетельствовать. Теперь такова процедура, а то уже пишут всякое...

Я взмолился:

- Тогда хоть не так рано?... Дневным самолетом?

- Бравлин, - сказал голос укоризненно, - ты совсем бесчувственный? Там же люди погибли!

Щелкнуло, я досадливо сунул мобильник в боковой карман, не люблю держать на виду, не мальчишка и не новый русский. Автобус подкатил к остановке, водитель оглянулся, я кивнул, что, мол, схожу. Дверцы распахнулись, я вышел навстречу ночному воздуху. Между двумя двадцатиэтажными башнями, подсвеченными с улицы фонарями и фарами машин, чернеет жуткое звездное небо. В детстве я еще узнавал ковшик Большой Медведицы, серебристый кружок Венеры, красный уголек Марса, но в Москве небо редко бывает чистым, а смотрим на него еще реже.

В лифте я нажал кнопку ниже "своей", меня без проблем довезло до девятнадцатого, дальше я отправился по узкой пожарной, она же черная, молодежная, бомжатник и еще какая-то - лестнице. Двенадцать ступенек, можно дальше, но я толкнул слева дверь, меня вынесло на огромный балкон. Посреди - роскошный белый стол, чем-то похожий на большой праздничный рояль, такой же блестящий, даже блистающий. Шесть легких пластиковых кресел, изящных, удобных, располагающих к неспешной беседе с распитием чая.

В нашем доме на каждом этаже по восемь квартир. Четыре по одну сторону лифта, четыре - по другую. Да не просто вот так сразу по сторонам лифта, а сперва надо одолеть длинный и широкий, как проспект Мира, коридор, потом поворот, и только там четыре двери. Еще дальше - отдельный узкий ход по ступенькам до самого низа. На случай пожара или если вдруг оба лифта застрянут. Там же от черного хода на каждом этаже дверь на огромный общий балкон, рассчитанный на эти четыре квартиры.

Дом из- за этих балконов выглядит красиво, экзотично, как огромный ствол, поросший грибами. Часть жильцов ворчала, любое излишество удораживает квартиры, кто на эти балконы будет ходить, в каждой квартире есть свои, туда можно и в трусах, лучше бы метры добавили... да и коридоры зачем такие агромадныя...

Но дом строили, когда разобщенность достигла такого уровня, что придумывались даже такие вот меры, полунасильственные, чтобы принудить общаться жильцов, хотя бы соседей по этажу. Конечно, все это с треском провалилось, гигантские балконы либо пусты и медленно загаживаются, либо хозяйственные жильцы сразу поделили и заставили старой рухлядью.

И только у нас, в нашем кусте четырех квартир на этом балконе чисто, почти празднично. Сюда регулярно собираемся для чаепития и ленивого перемывания костей всем, кого вспомним. Все в мире на энтузиастах, и наша тусовка не исключение: Майданов, мой сосед - с жаром принял идею, что все наши беды от разобщенности, некоммуникабельности, и героически с нею бьется. Его жена, милейшая женщина, обеспечивает чаем, сахаром и вареньями, раньше даже печеньем да сладкими сухариками снабжала только она, пока мы не разобрались что к чему и не начали покупать "в складчину", но это так называется, мы ж не немцы,кто будет считаться, каждый покупал при любом заходе в супермаркет сухарики или печенье, так что Анна Павловна уже слезно умоляет хоть на время остановиться, квартира-то не резиновая...

Если честно, всем нам недостает общения с себе подобными, но только сами не в состоянии шелохнуть и пальцем. Что-то мешает, но когда кто-то организовывает, то мы принимаем участие. Правда, такая тусовка быстро утомляет, соседи-то разные, попьешь чайку, малость почешешь язык да уходишь, но на другой день снова тянет пойти и хотя бы послушать, о чем там сплетничают, пообщаться. Своя тусовка, что по интересам, конечно, лучше, но та обычно на другом конце города, а здесь только выйти за дверь квартиры...

Я на ходу провел пальцем по блестящей поверхности стола. Ни пылинки, что значит - либо недавно чаевали, либо соберутся. Жаль, у меня в кармане билет в Тьмутаракань, даже хуже, ибо Тьмутаракань ближе, чем Сибирь, а мне срочно лететь туда, это ж четыре часа только в салоне самолета...

Донеслись голоса, я быстро обогнул стол, толкнул другую дверь и вышел на свою лестничную площадку. Дверь квартиры Майданова распахнута, оттуда неспешно и хозяйски выходят двое крупных мужчин в штатском. В штатском, но мощно повеяло скалозубовщиной в добротной помеси с пришибеевщиной. Оба рослые, элитные, в безукоризненных костюмах. От обоих несет еще и мощными дезодорантами. За ними семенил Майданов, растерянный, красный, как переспелый помидор, а следом выглядывала его жена.

Мужчины не повели на меня даже глазом, один говорил значительно, с сильным юсовским акцентом:

- Так мы рассчитываем на вас, мистер... Майданофф, да?

Майданов блеял нечто, я сумел разобрать только, что, мол, раз уж так получилось, то что ж делать, у всех же семьи, родители, для них удар, родители тоже люди...

Второй мужчина придержал двери лифта, спросил нетерпеливо:

- Так мы едем?

- Да, - ответил первый. Он покровительственно кивнул Майданову. - До свиданья! Я вижу, вы настоящий гражданин демократического мира...

Двери лифта за ними задвинулись. Я закончил открывать один замок, выловил второй ключ, спросил глухо:

- Что, приходили откупаться?

Анна Павловна посмотрела на меня виновато и пропала в глубине квартиры. Майданов суетливо развел руками.

- Да, да... Они не такие уж и звери, вполне интеллигентные люди!... Один даже Плутарха цитировал, а мы все - бивисы, бивисы!...

- И что вы сказали? - спросил я, а на душе становилось все горше.

Майданов виновато развел руками.

- Но что я мог сказать? Ведь уже все свершилось, обратно время не вернешь. К счастью, в посольство как раз прибыла инспекция. Тем солдатам грозит выговор, а это подпортит личное дело. Вот эти и просили не подавать в суд...

Я удивился:

- В суд?...

- Ну да...

- А что суд может сделать?

Майданов снова пожал плечами, снова раскинул руки, потом виновато сунул ладони под мышки.

- Ничего, но с инспекцией - журналисты. Им хоть о чем-то, да написать. Раздуют, а это отразится на имидже всей американской армии. Ведь их войска теперь уже в ста двадцати странах мира. Словом, эти уговаривали делу ход не давать. Принесли деньги, обещали помощь.

Анна Павловна высунулась из-за спины мужа, всхлипнула, сказала виноватой скороговоркой:

- Сказали, что суд все равно ничего не докажет. Второй солдат участия не принимал, а только один... Марьяна это мне сама сказала, экспертиза подтвердила. Адвокат будет доказывать, что это наша девочка их соблазняла, приставала. И что все было по согласию, а потом она ушла, и где еще шлялась, и кто ее избил - они знать не знают!

- Сволочи, - сказал я с ненавистью. - Сволочи! Так чего же засуетились?... Ах да, огласки боятся... Понятно, почему...

- Почему? - спросил Майданов немедленно.

- Да вы ни при чем... Они просят у Китая разрешения основать базу на их территории! Очень настойчиво просят. Но в Китае, как и везде, уже все знают, что суды на оккупированных землях против юсовцев вердикт не вынесут...

Второй замок щелкнул, я начал открывать дверь. Майданов с облегчением втянулся в свою прихожую. Я спросил раньше, чем он закрылся:

- А вы... что, взяли?

Он заколебался, ответил торопливым шепотом, опустив глаза:

- Бравлин, первым моим движением... что понятно, было бросить их поганые доллары им в лицо! В лица, простите... Не было еще такого, чтобы русского интеллигента вот так... Но, с другой стороны, у того парня дома родители, отец и мать... Каково им услышать такое о своем сыне?... Просто милосердие, обыкновенное милосердие, так свойственное нашему народу и особенно культивируемое в нашей интеллигентной среде!...

Я спросил зло, хотя и чувствовал, что этого не стоит делать:

- Но деньги все-таки взяли?

- Что деньги? - ответил он еще тише. - Деньги всего лишь эквивалент труда, а труд - всегда почетен. Лучше я истрачу их на лекарства... а что останется - на книги, чем они просадят в казино. Извините, Бравлин, жена зовет...

Я успел увидеть его красное от стыда лицо. Дверь захлопнулась, загремели засовы. Я тяжело протащился через прихожую, сбросил рубашку и долго сидел на кухне, не в силах даже поставить чайник.

ГЛАВА 5

Час до Шереметьева, четыре часа на лайнере, полчаса на газике, еще около часа на гремящем, как камнедробилка прямо в черепе, вертолете. Меня высадили на раскисшую от проливных дождей землю чуть ли не в самом центре сибирской тайги. Пригнувшись, я отбежал подальше. В вертолет что-то погрузили, он так тяжело оторвался от земли, словно стартовал с Юпитера. Ко мне быстро подошел коренастый мужчина в оранжевом комбинезоне и с большими буквами на груди "МЧС". Дождь уже затих, но капли воды все еще блестели на лице и одежде.

Я видел, как открывается и закрывается рот, но ничего не слышал. Он догадался, приблизил губы к моему уху и прокричал громче:

- Бравлин?

Я судорожно закивал. Он прокричал:

- Скоро пройдет!... Что ж вас не предупредили, чтоб заглушки в уши? Эх, дикари!... Ладно, приступайте!

На вершине невысокой сопки, где мы стояли, деревья уже спилили. Спилили и растащили в стороны, устраивая площадку для посадки вертолетов, не все же такие орлы, чтобы по линю вниз, но дальше, сколько я ни оглядывался, во все стороны только темно-зеленая холмистая равнина. Только холмы - это сопки, что прижаты тесно одна к другой, а зелень - вековая непролазная тайга, завалы на каждом шагу. Тысячи деревьев только ждут прикосновения, чтобы с ужасающим грохотом повалиться и повалить еще с десяток других, молодых и здоровых, после чего будет еще один завал, а вывернутые из земли вздыбленные корни, похожие на огромных змей, напугают и остановят кого угодно.

Катастрофа разбросала остатки самолета на десятки километров. Дремучая тайга, где не ступала нога человека, буреломы, ручьи, крутые сопки, камни, щели... Здесь нет квадратного метра ровной земли, здесь сопка жмется к сопке, все карабкаются по косогорам, везде из темно-зеленой чащи поднимаются сизые дымки, но то ли догорают части самолета, раскиданные чудовищным взрывом, то ли сами спасатели, что работают здесь уже второй день, развели костры, чтобы обсушиться и согреться.

Последние трое суток здесь шел проливной дождь. Сейчас, к счастью, прекратился, но земля там, внизу, превратилась в болото. В распадках шумят ручьи, несут мусор, издохших зверьков и трупики птиц.

Самолет взорвался на большой высоте. Обломки, естественно, разбросало на огромное расстояние. Но если у нас еще оставались шансы найти хотя бы черный ящик, то от тел семидесяти пассажиров и пяти - экипажа пока удалось найти малые фрагменты костей. Удачей стала находка почти уцелевшего черепа, застрял в развилке дерева. По нему сразу установили, чей - Пилипенко Степан Антонович, тут же сообщили о находке, а через день сюда сообщили, что летит родня. Правительство выделило для них специальный рейс, потом зафрахтовало вертолет, и теперь в полевом городке добавилось трое постоянно плачущих женщин: мать, жена и дочь. Они не хотели улетать, пока не отыщут остальные части тела.

Городок быстро пополнялся экспертами-криминалистами, патологоанатомами. Трижды в день прилетали огромные транспортные вертолеты. Из них выгружали новейшее оборудование, на сопке снова зазвенели бензопилы, деревья валились, как колосья. Мощные трактора, их доставили военными транспортными вертолетами, без особых усилий выдергивали огромные пни. На спешно расчищенном месте быстро выстроили целое здание, где специалисты высшей квалификации по крохотным клочьям плоти или обломкам кости старались опознать погибших.

Бригады эмчээсовцев самоотверженно продирались через заросли, обшаривали каждый клочок земли, осматривали стволы деревьев, ветви, прощупывали миноискателями почву, ибо металл мог уйти в вязкую землю без следа, утонуть во мху, что тут же сомкнется сверху, как будто ничего не проглотил. Продвигались очень медленно, сами тонули в болотах, их тут же выдергивали обратно, они ломали руки и ноги, ибо торопились, словно еще надеялись отыскать живых и оказать им помощь.

К концу первой недели в поисках уже участвовали четыреста высококлассных специалистов из Министерства Чрезвычайных Ситуаций, четыре тяжелых военных вертолета и десять высокоманевренных геликоптеров, принадлежащих самим МЧС. Из Москвы по распоряжению правительства прибыла вторая бригада, составленная из лучших специалистов-патологоанатомов страны. Мощные прожекторы освещали лагерь, что уже превратился в городок. Работа кипела круглые сутки.

За десять дней поисков было найдено около сотни останков тел. Опознать удалось с полной вероятностью семерых, еще тридцать клочков костей и мяса были под вопросом. Министр, что был здесь с первых же минут после аварии, почерневший от усталости, объявил хриплым голосом:

- Мы будем здесь до тех пор, пока не прочешем всю тайгу на сотни квадратных километров!

Из толпы собравшихся захлопали.

- Мы соберем все, - сказал он твердо. - Мы выполним свой долг!

Похлопали снова, кто-то выкрикнул что-то одобрительное.

- В тайге не останется ни одного фрагмента человеческого тела, - сказал он громче и почему-то посмотрел в мою сторону недобрыми глазами, - которого мы бы... не нашли. Мы выполним свой долг, мы вернем домой всех, кто был в этом самолете!

Похлопали громче, уже несколько голосов выкрикнули "ура". Я приподнял ладони, но хлопнуть так и не смог. Вроде бы все правильно, но что-то в этом глубоко неправильное. С виду все абсолютно верно, глубоко гуманно, великодушно, это наш долг... правда, что за долг, не понял, но что-то в этом есть неправильное...

Министр бросил в мою сторону злой взгляд. Я попробовал хлопнуть, однако ладони опустились сами по себе. Четыреста эмчээсовцев, мелькнула мысль, под проливным дождем ищут останки... Добро бы надеялись кого-то спасти, но понятно же, что семьдесят пять человек погибли. Известно, кто погиб, ибо при посадке на самолет все регистрируются. Все эти титанические усилия брошены на то, чтобы собрать раздробленные кости и установить, где чья. И доставить каждую самолетом именно в нужные семьи. Чтобы Ивановы ни в коем случае не похоронили кости Петрова, а Петровы не похоронили кости Иванова. Четыреста высокооплачиваемых специалистов эмчээс, сорок ведущих светил страны в области паталогоанатомии, десятки самолетов, вертолетов, тракторов... Сотня миллионов долларов коту под хвост, как будто мы такие уж богатые, как будто с жиру бесимся, как будто нет настоящих дыр, а мы тратим на соблюдение чего-то крайне нелепого, неправильного, дикого, дикарского...

Несмотря на холод, от большой палатки, куда сносили фрагменты, несло смрадом. На днях доставили портативные рефрижераторы, очень мощные, экономичные, но в рефрижераторах не проведешь исследования на молекулярном уровне, не определишь ДНК, приходится вытаскивать эти почерневшие куски мяса, до которых люди успели добраться раньше, чем звери...

Ко мне подошел человек с унылым вытянутым лицом, недельная щетина торчит, как у рассерженного ежа.

- А вы здесь зачем?

- Черный ящик, - ответил я лаконично.

Он устало покачал головой, руки его в задумчивости поскребли щетину.

- А это зачем? Всегда доставляли в Москву, а вы там Копались...

Я пожал плечами.

- Спешат показать общественности заботу. Или оперативность. Или оперативную заботу, не знаю. Словом, как только отыщете черный ящик, мы тут же его и вскроем. В присутствии комиссии, ессно. Или отвезем в Москву, как скажут в последний момент.

Он сплюнул под ноги, голос его был сухой и хриплый, как у старой-престарой вороны:

- Адиеты... Как есть адиеты.

- Начальство, - возразил я.

- А что, начальство не бывает идиотами?

- Нет, - ответил я. - Там ими становятся.

- Ага, ну да... Иначе им там не выжить.

Мы невесело посмеялись, я чувствовал симпатию к этому измученному и разочарованному человеку. Возможно, завтра, когда поест и отдохнет, он уже не будет считать начальство идиотами, но сейчас он измучен, голоден, устал и потому мудр, как сто тысяч змиев.

Черный ящик удалось отыскать к концу второй недели. Все это время городок эмчээсовцев постоянно пополнялся. К присланным специалистам добавились энтузиасты из различных организаций. От международных удалось отбиться, там все до единого шпионы, но свои постоянно присылали добровольцев. Причем, энтузиасты эти бывали экипированы получше эмчээсовцев. В первые же дни один из добровольных помощников сломал ногу, еще один едва не утонул в болоте, а когда в конце недели двое исчезли вовсе, министр запретил принимать добровольцев.

Мы вскрыли ящик, сняли все записи, запротоколировали и отбыли с ним в Москву, чувствуя себя так, словно помимо своей воли участвовали в очень скверном спектакле. Причем, о спектакле знаем все, как участники, так и постановщики. Думаю, что понимают и зрители.

На обратном пути самолет дважды проходил над мощным грозовым фронтом, потом встретили чуть ли не тайфун. Уже опасались, что могут не дать посадку, снова встряска нервам, наконец колеса коснулись бетонной полосы. Тряхнуло, долго катило, потряхивая уже меньше, в салоне слышались щелчки отстегиваемых ремней.

Через контрольные пункты всегда проходил с легкостью, езжу налегке, но на этот раз проверяли долго и скрупулезно. За пуленепробиваемым стеклом рядом с угрюмым таможенником увидел двух рослых парней в форме юсовской армии. Таможенник хмурился, задавал вопросы раздраженным голосом, сгоняя злость на мне, на лице было написано крупными буквами, что если бы земля сейчас разверзлась и дьявол утащил бы обоих юсовцев в ад, он тут же поставит свечку перед иконой дьявола.

- Что-то случилось? - спросил я.

- Ничего не случилось, - буркнул он.

- Но эти двое за спиной... Боевиков ловят? Он ответил зло:

- Если бы!... Теперь всегда будут здесь. Это называется - берут аэропорт под свою защиту!

- Да, - сказал я, - мне это что-то напоминает.

- Что? - спросил он невольно.

- Они эту защиту не называют попросту крышей? Он покосился на них, пробормотал:

- Да, еще те бандиты... Братки рядом с ними - ангелы. Я сунул документы обратно в карман, юсовцы провожали меня сонно-равнодушными взглядами. Они приехали в Россию, читалось на их лицах, потому что здесь можно безнаказанно насиловать русских женщин, а жалованье здесь платят впятеро больше, ибо приравнено к боевым условиям. Они и будут насиловать, развлекаться, а документы пусть у этих русских свиней проверяют другие русские свиньи. Понятно же, что любые боевики разбегутся уже при виде формы доблестной американской армии...

Мечтайте, ребята, подумал я зло, мечтайте. Ваши матери получат вас обратно в свинцовых гробах. Может, кто-то из ваших младших братьев вырастет умнее.

Взял такси, цены за две недели подскочили на треть, за всю дорогу остановили дважды. Правда, второй раз проверяли почти полчаса, даже шины просвечивали специальным Фонариком, а все трубы простукивали, но отпустили на все без лишних вопросов.

На веранде пусто, я нарочито прошел через нее, хотя сегодня суббота, могли бы и посидеть за чаем. Дома я принял душ, позвонил Лютовому:

- Привет, это я, Бравлин... Да, уже вернулся... Потом расскажу, лучше вы скажите, как там Марьянка?

Из трубки прозвучал негромкий холодноватый, это его обычной тон, голос:

- Уже выписали. Вчера привезли домой. Ничего серьезного, только психический шок. Ни с кем не хочет разговаривать...

- Эх, черт!

- Да, теперь она... словом, замкнулась. Помните, всегда всем улыбалась, как солнышко. И со всеми в доме здоровалась.

Я сказал с надеждой в голосе:

- Авось, отойдет. Время лечит. Да и мы как-то постараемся отвлечь.

- Как? - спросил он с досадой. - Работа, универ... Правда, она сейчас ни на работу, ни в универ... Ладно, отскребывайте грязь, а вечерком соберемся на веранде, хорошо?

- Заметано, - ответил я и положил трубку.

В обед забежал сынок Лютового, белоголовый парнишка арийского, как утверждает Лютовой гордо, типа. Белоголовый, крепенький, с румянцем и веснушками, голубоглазый, Лютовой заставляет его заниматься спортом, но сам Петрусик, так его зовут, без ума от технологий следующего поколения, бредит ими, даже меня уважает именно за то, что у меня навороченный комп и спутниковый Интернет. У его отца тоже все это есть, но Лютовой пользуется постольку-поскольку, а я сыплю всеми терминами, знаю новейшие платы, сроки их выпуска, могу подсказать, какая прога круче, какая вообще улет, а в какой хреновые глюки.

Петрусик - чудо-ребенок, умненький и здоровенький, но, увы, у него подзатянулась обычная детская болезнь осознания подлинной, как они уверены, картины мира. Однажды дети вдруг узнают, что их родители тоже какают, из этого делают выводы, что все на свете какают, даже красивые воздушные балерины тоже какают. Потом узнают, что родители трахаются, из этого делают ужасающий вывод, что трахаются и великие политики, писатели, композиторы, что великие на портретах тоже в свое время трахались...

Дальше - больше: газеты приоткрывают, какие тайные пружины двигали событиями, из чего делается вывод, что все не так чисто и благородно, как пишут в учебниках, а напротив: все - грязно. В крестовые походы ходили только потому, что надо было пограбить, Джордано Бруно сожгли за шпионаж, Александр Матросов просто поскользнулся на льду, пьяный Гастелло заснул за рулем самолета, все эти ромео и джульетты, Тристаны и изольды - выдумка. Есть только секс, траханье, дружбы нет, чести нет, а есть одни экономические причины и рефлексы Фрейда.

Собственно, через этот стаз проходят все, но у некоторых, как вот у Петрусика, здоровенного парняги, уже обвешанного девками, он затягивается очень надолго. Даже на всю жизнь. Похоже, Петрусик как раз будет из этих. Ему очень, ну очень нравится быть "самым умным и проницательным", видеть всех насквозь и разоблачать, разоблачать, разоблачать, находить "подлинные" причины того или иного благородного поступка.

Он и меня пытается просвещать, открывать мне глаза.

- Петрусик, - сказал я проникновенно, - со мной можно говорить только о компе и софте.

- Почему?

- Потому что я прошел больше линек, - объяснил я. - Потому что я был тобой, а тебе быть мною еще предстоит.

Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Даже нижняя челюсть отвисла.

- Круто, - сказал он наконец. - Это что ж, как у бабочек?

- Или жуков, - ответил я. - Больших таких, рогатых, в твердых панцирях!... А ты видел, какие они раньше были белые мягкие червяки?

- Нет, - ответил он озадаченно. - А какие?

- Толстые, мягкие, жирные! Живут под землей, света Не видят, всю жизнь корни жрут.

- Ого, - сказал он. - Не знал... А вы что - жук?

- Нет, - ответил я, - мне тоже жуком стать еще... предстоит.

Он ушел, оглядываясь с таким озабоченным видом, будто жалел, что пропустит момент, когда я стану превращаться в большого толстого жука с прочным пуленепробиваемым панцирем и красивыми рыцарскими рогами.

Когда зазвонил телефон, я уже знал, что это шеф. Вылез из ванной, прошлепал к столу.

- Алло?

- Бравлин, - послышался голос, - ты что же не доложился, что приехал?

- Как будто вы не знали, - ответил я с досадой. - Да все в порядке, я присутствовал. Ящик опечатан, комиссия по всем правилам повезла его на экспертизу. Я свою маленькую роль сыграл...

- Тебе еще одна роль предстоит, - прозвучало в трубке. - У меня к тебе маленькая просьба. Там просрочили сроки подписания одного проекта... Завтра он должен лежать с утра на столе мэра, а у нас только-только спохватились... Тебе предстоит вот что, да не волнуйся, никуда ехать не надо!... Все здесь, в Москве. Тебе на полчаса делов. Словом, надо съездить на городское кладбище...

Я зябко повел плечами, час от часу не легче. Катастрофа еще куда ни шло, я там никаких трупов не видел, а вот кладбище...

- Сегодня же суббота, - сказал я тоскливо.

- Вот и прекрасно, - сказал голос убеждающе. - Подпишешь бумаги от имени нашей юридической фирмы. Вчерашним числом, понял?... Все должно быть в ажуре.

- Понял, - ответил я обреченно.

- Давай прям щас, старик, - сказал голос уже просительно, - горим...

Массивные столбы ворот из красного кирпича, железные створки, широкая ухоженная дорожка белого песка, а за воротами почти сразу начинаются ограды. Здесь старое кладбище, в нем "дома" перешедших в этот мир ревниво ограждены заборами, в то время как в новой части все могилы стоят так же, как и современные дома, - без заборов, только холмик и надгробная плита.

А здесь даже самые бедные могилки окружены железным заборчиком, верхушки прутьев заострены на манер пик, никто не рискнет перелезть, так же оборонялись от печенегов, половцев и прочих чужих в давние времена. Сами могилки по большей части поросли сорной травой. Ухаживать некому, при системе "айн киндер" все меньше тех, кто сюда приходит.

Мимо меня проплывали, покачиваясь, массивные глыбы отполированного мрамора, надгробия из красного и серого гранита. Надписи гласят о почивших деятелях прошлого века, многие памятники покосились, часть гранитных блоков вообще лежит в траве. Вперемешку с дорогими надгробиями из мрамора торчат железные кресты, выкрашенные дешевой краской, но и те уже облезли, ржавеют, многие покосило так, что будь потяжелее, уже рухнули бы.

Деревья шумели грозно и остерегающе. Ветер стряхнул на меня пару листьев, дорожка впереди засыпана желтыми и красными листьями. Почему-то просится слово "багряные". Вижу, что листья попросту красные, но язык сам поворачивается на "багряные".

Все чаще попадаются памятники с побитыми краями, на фотографиях выковыряны глаза. У величественных статуй из мрамора, изображающих то скорбящих матерей, то еще больше скорбящих ангелов, - отбиты руки, крылья, а то и головы. На одном поверх синей звезды Давида уселась коричневая свастика, я успел на ходу сложить в слова неровные буквы: "Найдем и там!"

Еще дальше первый склеп, явно княжеский, уж очень знакомый герб на входе. Чугунная дверь давно сорвана, лежит перед входом, но чересчур тяжела, чтобы утащили. Я не заглядывал вовнутрь, уже знаю, что там ступеньки, а если спуститься, то в просторном помещении полно засохших экскрементов, по углам плевки полиэтиленовых пакетов да сломанные шприцы.

Склепы пошли чаще, уже не только княжеские, но и разбогатевших купцов, подрядчиков, один другого громаднее, массивнее - не склепы, а целые мавзолеи. И все заброшенные, хоть один бы содержался потомками, мать их, не все же померли...

Наконец потянулись могилы попроще, все ближе и ближе к современности, если судить по датам. Оградки расступились, я вышел на огромное зеленое поле, расчерченное на идеально ровные квадраты. В середине каждого - могильный холмик с белой, серой или черной плитой. Они накрывают всей тяжестью землю, теперь так модно, взяли пример из-за кордона, но все-таки треть по-прежнему ставит плиты вертикально.

Время от времени встречаю почти склепы, но это не склепы, а громадные памятники. Обычно под такие могилы закупаются и соседние квадраты земли. Все покрывают мрамором, между плитами залит особый слой, имитирующий мрамор, трава не прорвется, а в центре обычно высится обелиск. Такие никто не рискнет попортить или что-то написать - обычно так пышно хоронят местных авторитетов, воров в законе, вожаков особо удачливых банд.

Оркестров уже ждал меня, сразу после приветствия обвел рукой полукруг, захватив и горизонт.