Чтение 31–й страницы книги ~Имаго~

- Да-да, - сказал Майданов еще торопливее, - да-да, спасибо...

- А ребенок?... - каркнул Бабурин. - Как там ребенок?...

Майданов вздрогнул, задвигался, будто оказался на горячей сковороде, на лбу мгновенно заблестели мельчайшие капельки.

- Да что ребенок? - спросил он в ответ. - Здоровенький... здоровенький ребенок!

Бабурин поинтересовался:

- А какой он?

- Я ж говорю - здоровенький, - ответил Майданов совсем нервно. - Ах да, я не сказал - мальчик!... Крупненький такой, пять двести!... Просто великан!... Няню так ухватил за палец, что едва оторвали...

Бабурин хохотнул:

- Палец?... Не, я ж не то спрашиваю!... Какой он - черный? Как жук черный, или же коричневый... как другой жук? Знаешь, бывают и коричневые жуки, хотя тоже еще те жуки!

Мы с Лютовым заговорили еще громче, хотя что за дурь, все равно шила в мешке не утаишь, скоро с ним начнут выходить на прогулку, весь дом увидит, что уж тут скрывать, но Майданов все оттягивает неприятный момент, хотя Бабурин, сам того не понимая, делает доброе дело, ибо чем дальше затягивать - тем хуже...

Майданов запнулся, на висках вздулись и запульсировали синие вены. У него был вид человека, горло которого сжали невидимые пальцы. Он с великим усилием вздохнул, сказал хриплым измученным голосом:

- Мальчик... Здоровенький, крепенький... Это ребенок... Просто ребенок... Если хочешь знать такие мелочи, то да, он... с черной кожей...

Бабурин ответил, не задумываясь:

- Ну вот и сказал! А то телился. Нам же интересно, чудило!

Майданов перевел дыхание, глаза все еще трусливо бегали по сторонам. Лютовой заботливо подвинул в его сторону вазу с сухариками.

- А варенье в самом деле великолепное, - сказал я. - Просто чудо, как вы его умеете... ну, чтоб и запах, как будто только что ягоды с куста!

Анна Павловна вынырнула из проема, перевела дыхание так, что могла бы выдуть всех через перила. Майданов трясущимися руками взял сухарик, тут же уронил в чашку с чаем.

Бабурин сказал поучающе:

- Для нас, интер... интернецу... наци... О, черт, интернаци... в общем, для нас, общечеловеков, по фигу, черный или белый ребенок! Главное - чтобы болел за "Спартак".

Кто болеет за "Спартак" - высшая раса, кто за другие команды - унтерменши, ни хрена не понимают, рылы поганые.

Лютовой хмыкнул, сказал громко:

- Думаю, что "Спартак" пролетает. Болеть он будет за бейсбол.

- Или за американский футбол, - вставил Шершень. Бабурин подумал, рассудил:

- Главное, чтоб не против "Спартака"! А там пусть хоть за пинг-понг. Или макромой бонсаи тэквондирует.

Майданов перевел дыхание. Пальцы все еще тряслись, но он заставил себя отпить чаю. Лохмотья расплывшегося сухарика суетливо и беспомощно вылавливал ложечкой. Шершень придвинул чистое блюдечко, но Майданов сделал вид, что это очень вкусно, все так и задумано, отправлял все пойманное в рот, только что не причмокивал, интеллигент должен не замечать промахи соседей, а уж свои - тем более.

Разговор покатился легкий, без политики. С удовольствием поговорили о последнем решении московских властей о расширении дорог, это и юсовцы желают, обсудили перемены в общежитиях московских студентов. Отныне, по решению мэра, ликвидируются раздельные общаги, теперь будут только совместные. Даже в комнатах, где четыре кровати, две должны занимать обязательно мужчины, а две - женщины. Если же в каком институте, к примеру - педагогическом, женщин намного больше, то мужские места распределять пропорционально: хотя бы по одному среди трех женских.

- Тогда уж и принимать в пропорции один к трем, - заметил Майданов, - а то в педагогическом пока что один юноша на двадцать три девушки!

Бабурин восхитился:

- Я вообще-то больше всего в женщине люблю три достоинства: лицо и грудь... Но в такой вот комнатке, в падагогическом, гм... это же сколько у меня перед мордой будет голых сисек?... И жоп?

Шершень сказал ядовито:

- В жизни каждого мужчины бывают периоды, когда он абсолютно равнодушен к женщинам. Это первый, второй и третий периоды в хоккее. Но у тебя еще и футбол! Так что ты от них защищен.

- Ничего, - возразил Бабурин бодро, - то, что все мы постоянно тянемся к светлому и возвышенному, не мешает время от времени оттягиваться грубо и примитивно. А дружбу сексом не испортишь. Я вот скажу, это наш мэр хорошо придумал! И вовсе не из-за торжества общечеловеческих ценностей...

- А почему же? - поинтересовался Шершень.

- А пусть лучше две девки в общаге на одинокого парня лезут обеими ногами, чем одна с другой забавляются. А в комнатах, где одни парни, - самец с самцом.

Мы переглянулись. Бабурин Бабуриным, но исхитрился нечаянно выдать здравую мысль. При нынешнем разгуле гомосексуализма и прочих перверсий, достижений демократии, это мог быть отчаянный жест как раз блюстителей нравственности...

- Мэр у нас в порядке, - сказал Лютовой. - Крепкий орешек. Такого бы в президенты...

- Сожрут, - возразил Шершень. - В президентах марионеточных стран могут быть только полнейшие ничтожества.

Майданов ощутил момент, когда может вставить и свою копеечку:

- Почему именно в марионеточных? Почему?... Это говорит лишь о развитости демократии, если президент - дурак. И ничего в этом нет обидного. Вон в США, цитадели демократии, не случайно самый тупой из всех когда-либо существовавших президентов. И предыдущий был полным ничтожеством. Помните того вечно улыбающегося красавца-идиота? А этот даже не красавец. Зато всяк видит, президент - такой же парень, как и он. Сейчас в США демократия достигла своего наивысшего развития: президент ей не нужен вовсе. Он не управляет...

- Им управляют? - Опросил Лютовой с ехидцей.

- Это тоже в прошлом, - спокойно и с достоинством ответил Майданов. - Президент в демократической стране, как император у ацтеков - красивый дурак, олицетворяющий здоровье страны! Но, конечно, он не правит. Когда проходил срок царствования, ацтеки своего императора приносили в жертву, а на его место выбирали другого. Мы, демократы, делаем то же самое. Пусть не так красочно, но так же функционально... Разве это не лучший вариант?

Лютовой рассмеялся.

- Вариант хорош! В самом деле. Во-первых, сразу становится видно, сколько наворовал! Заодно открывается, сколько наворовали его министры и прочие семейки. Но, все-таки, кто его сажает на трон? Не простой же народ, именем которого все делается!

Майданов наморщил аристократический нос.

- Алексей Викторович, - сказал он с мягким упреком - ну зачем вы снова про этот простой народ такие нехорошие слова?... Да еще повторяете так настойчиво? Словно вдалбливаете... Как-то нехорошо.

- Ага, не ндравится?... - сказал Лютовой с нарочитой злобностью. - А кому понравится, когда вот так в лоб всю правду?... Но если мы хотим делать дело, то надо иметь дело с правдой. Если хотите, истиной. А истина в том, что со средним, сиречь, простым человечком никто не считается. Ни политики, ни отцы церкви, ни жоп-звезды. Могут в чем-то ориентироваться на их вкусы, их предпочтения, чтобы быстрее капусту срубить, но считаться - уж н-е-еет!... Так вот, это к тому, что и мы, иммортисты, считаться не будем. Подчеркиваю, не мы считаться не будем, а также и мы! Улавливаете разницу?

- Уже уловили, - сказал за Майданова Шершень. - Давай, выкладывай, что у тебя там за пазухой...

Лютовой раздвинул плечи и выпятил грудь, глаза сверкнули мрачным огнем, уже раскрыл рот, но в этот миг все мы услышали крик на площадке. И хотя я был в самом дальнем углу веранды, крик услышал отчетливо. Все мы, как стадо испуганных оленей, ломанулись с веранды, толкаясь, почти отпихивая друг друга, пробежали по ступенькам и выметнулись на лестничную площадку.

ГЛАВА 10

Крик стал громче, истошный, нечеловеческий. Дверь в квартиру Майданова распахнута. Крики, мужской и женские, неслись оттуда, из распахнутой квартиры. Я не успел заглянуть, оттуда вывалился негр Блэк, весь с головы до ног в блестящем сияющем парадном мундире, но черное лицо перекошено ужасом, глаза выпучены, рот как распахнулся в крике, так и остался, только теперь оттуда уже один жуткий хрип смертельно раненого зверя.

Майданов влетел в квартиру со скоростью рокера на "Харлее". А негр, ни на кого не глядя, метнулся к шахте лифта, трясущимися руками нашарил кнопку вызова. В шахте загудело, негр всхлипывал, по черному, как ночь, блестящему жирному лицу катились слезы. Толстые уродливые губы кривились.

Мы обомлели, когда эта толстая, жирная громадина сползла по стене, словно в обмороке. Дверь лифта распахнулась, негр влез в нее, дотянулся до нижней кнопки. Я увидел еще раз это перекошенное смертельным ужасом лицо, никакие психоаналитики не спасут, дверцы медленно сдвинулись.

Дверь квартиры Майдановых оставалась распахнутой, но крики уже стихли, однако мы отчетливо слышали плач Анны Павловны, затем дико и страшно закричал Майданов, завыл, захрипел. Мы стояли как статуи: Лютовой с непонимающим лицом, Бабурин, очень серьезный, бледный, решительный, Шершень, что растерял привычную веселость, потом Лютовой сказал не своим голосом:

- Надо узнать, что там случилось. Помочь...

В прихожей Майдановых разбросана одежда, почему-то набрызгано водой, рыдает Анна Павловна. Дверь в ванную сломана, висит на одной петле. Там тоже вода на полу, на стенах, мокрые тряпки. Мы поспешили в комнату. В дверном проеме на кухню мы увидели Майданова, тот рыдал и бился головой о стол, Шершень метнулся к нему, а мы с Лютовым вбежали в комнату Марьянки. Она лежала на постели, лицо белое, как мел, исхудавшее, глаза ввалились в темные пещеры. Руки ее бессильно лежали вдоль тела, на пальцах и на ладони свежая кровь.

Лютовой присел на край кровати. Я остался стоять, в груди едкая горечь, ибо здесь снова беда, а Марьяна - самое незащищенное существо на свете...

- Мы чем-то можем помочь? - спросил он. - Марьяна, мы любим тебя. Скажи, что случилось?

Она повела очами, я содрогнулся. Это была другая Марьяна. И взгляд у нее стал жестоким.

- Я должна была так сделать, - прошептала она, голос ее звучал измученно, но в нем не было надрыва или слабости. - Я дождалась, пока смогу вставать... взяла его и пошла в ванную. Заперлась. И тогда я это сделала...

- Что? - спросил Лютовой и осекся.

Я задержал дыхание. Мне почудилось, что сейчас и я с перекошенной рожей выбегу из этой комнаты.

- Я хотела утопить... - сказала Марьяна тихо, - но боялась, что... не успею. Я задушила платком, а потом положила в ванну и открыла воду. Дверь выломали, когда я не отвечала... очень долго.

По темным кругам под глазами было видно, почему не отвечала. Явно нашли не только без сознания, но и тоже на той же опасной грани, переступив которую, уже не возвращаются. Лютовой кивнул мне, чтобы посидел, исчез, вернулся с пузырьком, от которого сразу запахло сердечными каплями.

Я метнулся на кухню, Майданов все еще стонал и обливался слезами, Шершень привел туда рыдающую навзрыд Анну Павловну, из его глаз таким же непрерывным потоком бежали слезы. Я схватил стакан, наполнил до половины, Майданов не замечал меня. Лютовой держал возле уха мобильник, я услышал конец фразы:

- ...По улице Линкольна, потом по Ленинградскому проспекту... словом, тем же маршрутом, как ездил всегда... Да теперь можно!... Нет-нет, не ослышался. Даже нужно.

Он отключил мобильник, я протянул ему стакан. Лицо Лютового стало бесстрастным, глаза смотрят с той же холодной решительностью, никаких криков, воплей, но я уже хорошо знал, что сейчас по ту сторону холодности. Он откупорил пузырек, я тупо смотрел, как по одной в воду шлепаются мутноватые капельки.

Марьяна хотела отвернуться, но Лютовой другой рукой развернул ее к себе, я придержал ей голову. Он поднес стакан к ее губам.

- Выпей!... Просто выпей!

- Я хочу умереть, - прошептала она.

- Это потом, - сказал он настойчиво, - а пока выпей. Да пей же!

Зубы стучали о край стакана. Лютовой и я вдвоем поддерживали ей голову, следили, чтобы не разливалось, наконец, она уронила голову на подушку. Взгляд ее затуманился. Я чувствовал желание схватить этот пузырек и выпить без всякой воды, настолько стало тоскливо и страшно.

Где- то через час, не в состоянии сесть за работу, пусть даже от нее зависит спасение всего человечества, я выволокся на веранду. Там уже сидели Шершень и Лютовой. Оба встретили меня вопросом в два голоса:

- Ну что там?

- Не знаю, - ответил я честно. - Я мимо их двери прокрался на цыпочках... Вроде затихло.

- Не нравится мне эта тишина, - сказал Лютовой рассерженно.

- А мне нравится? - буркнул Шершень. - Но, может быть, уже откричались?... Охрипли?

- Марьянка спит, - сообщил Лютовой. - Я ей вкатил двойную дозу снотворного.

- А я Анне Павловне, - сказал Шершень. - Тоже наверняка отключилась... А Майданов пусть бдит. Он мужчина, ему не положено реветь.

Лютовой поморщился, но ничего не сказал насчет гнилой интеллигенции. Вообще ничего не сказал. Мы некоторое время сидели в тупом молчании, Шершень вытащил пачку сигарет, предложил нам. Мы помотали головами. Он вздохнул и сунул обратно в карман.

- Ладно, тогда и я не буду... Иммортизм? Ладно, я еще не иммортист, но курить бросаю.

- Так и пачку выброси, - сказал Лютовой хмуро.

- Э-э, - возразил Шершень, - я ж не знаю, насколько меня хватит?... Я стремлюсь к высокому, отвергая низкое, уже это благо... но сколько во мне героя, а сколько дерьма - поглядим.

Я сказал тихо:

- Как-то все странно... и жестоко.

- Жестоко? - откликнулся Лютовой. - А ты как хотел?... Сам же... Нет мира с оккупантами! Нет союза жертвы и насильника... Надежды Майданова рухнули. Да и вообще - Юса должна умереть!

Шершень сказал иронично:

- Из-за одного вонючего негра?

- Вся Юса этот вонючий негр, - возразил Лютовой, - который трахает всю Европу!... Потому Юса должна умереть. За удовольствия такого рода надо платить. Жестоко. Кроваво. Жизнью!

Шершень посмотрел в мою сторону острыми глазами, пробормотал:

- А каковы непосредственно приметы иммортиста? Крестик на шее, пять раз в день молиться, пейсы, желтый халат, тайные масонские знаки?... Ведь иммортисты должны узнавать друг друга на улицах, как люди будущего, что волей судеб заброшены в варварский мир Средневековья!

Лютовой буркнул:

- Не знаю, у меня перед глазами пока только лицо Марьянки... Может быть, какой-нибудь значок, вроде изображения атомного ядра? Или перевернутая восьмерка - символ бесконечности? Как символ бесконечного развития, вечности, бессмертия? Нескончаемости рода человеческого?... Кстати, а что Бабурина не видать? У нас что, сегодня футбол?

Шершень спохватился, посмотрел на часы.

- Ого!... Уже семь... А он же просил меня открыть дверь в шесть...

Лютовой и я смотрели на него вопросительно. Лютовой спросил настороженно:

- Какую дверь?

Шершень поднялся, выудил из карман брелок с двумя ключами. Лицо его было смущенное.

- Как-то забегался, даже забыл. Наш болельщик после того, что с Марьянкой... сунул мне вот эти ключи. Мол, если вдруг не успеет вернуться к шести, чтобы я обязательно заглянул к нему к квартиру. Что случилось? Он забыл телевизор выключить?... Знаете что, пойдемте заглянем вместе. А то как-то неловко.

Лютовой спросил настойчиво:

- Он ничего больше не сказал? На Бабурина не похоже.

- Не сказал, - ответил Шершень несчастливо. - Ни разу не схохмил даже. Но я был так занят своими мыслями... вот наш Бравлин разбередил мне душу своим иммортизмом... имортизмом, что я как-то не обратил внимания... хотя теперь вспоминаю много странного...

Мы двинулись гуськом во главе с Шершнем на лестничную площадку. На дверях квартиры Бабурина - огромная надпись "Спартак" - чемпион!", эмблема футбольного клуба "Спартак", даже дверная ручка сделана по индивидуальному заказу: набалдашник в виде золотого футбольного мяча, можно рассмотреть написанные мелкой вязью фамилии самых великих футболистов, игравших от первых дней клуба и до сегодняшнего дня.

Сама дверь выглядит так, словно ведет в музей. И замки в двери проворачивались мощные, слышно было, как между толстыми стальными листами ползет толстый, как удав, засов усиленного и модернизированного замка. Шершень сделал пять оборотов, а потом еще четыре - с другим замком.

Дверь распахнулась, мы оказались в прихожей, что по-больше моей гостиной. Стены в плакатах, везде "Спартак" - герой, футболисты - просто супермены, ноги - как у динозавров, на полочках кубки, призы, награды...

Лютовой, оттеснив Шершня, сразу метнулся в большую комнату. Центральное место занимает, конечно, телевизор. Огромный, роскошный, плазменный, с подключением к Инету, навороченный... Липкой лентой прямо посреди экрана приклеен листок бумаги.

Лютовой остановился, молчал. Шершень прочел громко:

"Да пошли вы все... Я - человек, а не переносчик! Что там по "ящику"?"

Я отыскал пульт, нажал первую кнопку. Вспыхнуло изображение, весь экран заволокло дымом. Изображение настолько чистое, яркое, что я ощутил на губах привкус гари. Столбы огня рвутся за пределы экрана. Огня так много, словно Гастелло протаранил колонну бензовозов. Зазвучал взволнованный женский голос:

- ...И пожарные пытаются пробиться на второй этаж левого крыла, что уцелел от взрыва... там все объято пламенем! Пока никто не может сказать о количестве жертв...

Камера дергалась, двигалась, скакала, словно оператора постоянно толкали под руки, или же он вслепую переступал через обломки. Лютовой присвистнул:

- Это же осиное гнездо!

Я узнал по соседним домам, что горит наполовину разрушенное посольство Юсы. Сердце стучало все чаще, рот пересох, а в груди нарастала боль. Бабурин, кто бы мог подумать... Это же что должно в тебе перевернуться, чтобы вот так...

Шершень перевел взгляд на бумагу, что держал в руке.

- Я - человек, а не переносчик...

- Да, - сказал тихо Лютовой, - теперь он точно... человек. Но какая муха его укусила?

Шершень кивнул в мою сторону.

- Вот та муха.

- Да, - ответил Лютовой, - эта муха бьет наповал. Я этого ждал, но когда случилось... глазам своим не верю.

- И я, - обронил Шершень.

Камера суетливо двигалась из стороны в сторону. Страшный красный дым поднимается к небу, словно горит нефтяной резервуар. Время от времени грохотали глухие взрывы. Из дыма и пламени с шипением и треском вылетали огненные стрелы, похожие на шутихи, выстреливались праздничные ракеты. Прибывшая милиция тут же начала спешно оттеснять народ от пожара. В городе все знают, что посольство кроме всего еще и мощнейший диверсионный центр, где оружия и боеприпасов собрано на целый полк коммандос. Уникальность центра в том, что он на территории противника, куда тот по каким-то смехотворным договорам не имеет права входить, хотя именно здесь подготавливают отряды диверсантов, что взрывают мосты, нефтепроводы, всячески ослабляя и без того нищую Россию. Здесь принимают наиболее видных колабов, награждают, вручают крупные денежные премии к медалям и званиям, инструктируют, как рушить Россию дальше... Отсюда дают указания, какой слух пустить в обращение, кого дискредитировать, о ком смолчать, кого начинать делать героем, "совестью нации", "лицом русской интеллигенции"...

Здесь бывал, и не раз, Бабурин как глава самой могущественной партии болельщиков, а с такими юсовцы считаются больше, чем с президентами. Хоть чужими, хоть своими. У него был свой пропуск, его знали в лицо, как насквозь в доску своего парня, и охрана, и служащие. Его любили, как "своего", понятного такого и простого, как они сами. А теперь вдруг он за одну ночь прошел линьку. Уже крылатым имаго посмотрел на сморщенную шкуру гусеницы, в которой жил, ползая по одному и тому же листку, и жрал, жрал, жрал...

Лютовой скривился, словно терпел боль, сказал сквозь зубы:

- Бабурин... Эх, Бабурин! Бравлин, помнишь, ты как-то сказал, что чернила ученого и кровь мученика имеют одинаковую ценность для неба?

Я возразил, защищаясь:

- Это не я сказал, а Мухаммед, создатель ислама. Читай Коран!...

- Неважно, кто сказал "а". Бабурин уверовал в иммортизм. Уверовал так, как может уверовать только вот такая цельная натура. Я вон все прикидываю так и эдак. А он принял, пошел " сделал для победы иммортизма все, что было ему доступно... на его уровне. Думаю, его канонизируют в числе первых святых... нет, мучеников новой веры. Его именем назовут школы, учебные центры, академии, а то и какой-нибудь научный городок с собственным ядерным реактором. Вот так и говори: переносчик жизни, переносчик жизни!... Фигня это все. Он жил простым, даже простейшим, как инфузория-туфелька, а потом в один день стал сверхчеловеком. Это у зверей так не бывает, а человек бывает ниже и гаже всякого зверя, а потом р-р-р-аз! - и выше любого светоносного ангела...

Шершень прервал его неторопливый и невеселый монолог:

- Это просто линька. Говорю тебе, линька. Она предстоит многим... А многие уже из существа дочеловека, как живут все, перешли в стаз иморта! Черт, я несколько иначе себе это представлял... Тем более с Бабуриным.

- Как? - спросил Лютовой горько.

- Ну, иммортизм - это стремление к бессмертию. А Бабурин... он же и себя в клочья, и других!

Лютовой нахмурился, сказал неприятным железным голосом:

- Он - иморт. Кроме стремления к личному бессмертию, он стремился, чтобы к нему пришли все. А самое большое препятствие - это юсовцы! Юсовость. Он пошел и своей жизнью убрал одно из препятствий. Он погиб... ну и что? Его занесем в списки людей, обязательных к восстановлению.

Шершень развел руками:

- Занести занесем. Но как это реально?... От него ни косточки, чтобы восстановить.

Они посмотрели на меня, я поморщился.

- Ребята, это невозможно сейчас. В данную минуту. Но сказали бы моему прадедушке, у которого я сиживал на коленях, что когда-то в будущем появится такая необыкновенная штука, как телевизор... Или что зимой сможем есть свежий виноград и груши!... Так что гарантированно, что Бабурин однажды проснется в странном мире, ахнет и выбежит на улицу с криком: "А "Спартак", "Спартак" на каком месте?"

По экрану пошли другие картинки. Комментатор взволнованно кричал, внизу скользили буквы и цифры бегущей строки, что-то про сотню с небольшим убитых, огромные разрушения, шок, непонимание, из динамиков несся треск, грохот. Показали горящее здание, вернее - половинку здания, один остов, что медленно осел, скрылся в облаке взвившейся пыли.

Я сперва не обратил внимания, в горле ком, ноги понесли к окну, толкнул створки. Прохладный воздух не ослабил жар, а словно бы добавил кислороду в огонь. За спиной возбужденно переговаривались Лютовой и Шершень.

Когда я оглянулся, по жвачнику уже был крупным планом телекомментатор. Торопливо и сбивчиво докладывал о непонятном, о диком, о беспрецедентном... Лютовой мотал головой, вид у него был совершенно одуревший.

Я спросил с тоской:

- Что там еще?

Он взглянул в мою сторону бешеными глазами.

- Бабурин - не понимаю! Но это... это вообще на голову не лезет.

- Да что? - спросил я вяло.

- Мир рухнул, - сказал он яростно. - Или встал на уши!... Только что было сообщение из Юсы, ты зря не посмотрел...

- Что там? - ответил я. Сердце мое даже не дернулось, и так в нем боль и тоска. Мои тезисы из Интернета начали скачивать в юсовских универах в первый же день, знаю. Через неделю там уже возникли ячейки иммортизма. Теперь могли появиться первые плоды... - Какие-то демонстрации?

Он взглянул на меня бешеными глазами.