Чтение 6–й страницы книги ~Имаго~

- Я не сказал, - возразил Шершень, - что именно учение. Я сказал "нечто". Может быть, это обретет форму веры или религии?... Или чего-то еще, вроде Морального Кодекса Строителя Коммунизма, но привлекающего многих?

Майданов всплеснул руками.

- Как вы можете говорить такие ужасные вещи? Мочить, зубами, глотки... Юсовцы... тьфу, американцы, несмотря на все еще встречающиеся у них отдельные недостатки - люди достаточно культурные, вежливые. Им мы обязаны нынешним взлетом куль... ну, пусть цивилизации. Технической, я имею в виду, с этим спорить не будете?

Лютовой пробасил насмешливо:

- Технической... Это я слышу от духовника! Ну, размышляющего о духовенстве... тоже тьфу, духовности!

- А вы отрицаете роль техники в развитии культуры?

- Ничуть, - ответил Лютовой, и нельзя было по его серьезному виду сказать, шутит он или говорит серьезно, - автоматы Калашникова - прекрасный довод!... Или граната, заброшенная в окно колабу.

- Фу, как вы можете даже шутить на подобные темы!

Шершень посмотрел на Майданова и молча прихлебывающего чай Лютового очень серьезно, покосился на меня, я молчал и тоже шумно схлебывал горячий чай.

Шершень сказал негромким серьезным голосом:

- А что, вы в самом деле не знаете, где зародилось христианство? Именно в оскорбленной и униженной Иудее, которую тогдашние юсовцы поставили на четыре кости. Были молодые и горячие, что зубами грызли тех юсовцев, глотки рвали, а когда удавалось - поднимали восстания. Алексей Викторович, хочешь быть новым Бар Кохбой?... Красиво погиб, согласен. Но империю тогдашних юсовцев развалили мыслители, что придумали новое учение. Был ли распят Христос и был ли вообще - мне по фигу. Я вообще считаю, что все это сделал Павел. Главное, что их учение завоевало мир и похоронило тогдашних юсовцев. И в самом деле сделало мир лучше. А Россия сейчас - та же Иудея, которую римляне этого века поставили и со смехом пользуют. И весь мир наблюдает это унижение.

Я склонился над чашкой ниже. Лицо опалило жаром, но по спине помчались крупные мурашки. Он говорит то, что я говорю себе чуть ли не каждый день. Неужели это так назрело?

А Шершень снова коротко взглянул на меня и, словно прочитав мои мысли, продолжил:

- Сейчас вся Россия бьется в судорогах, не зная, как выбраться из этого затяжного кризиса. И масса народу ломает головы в поисках новой национальной идеи, новой теории, новой веры... вообще чего-то, что способно вытащить страну из дерьма.

Мы некоторое время пили чай молча. Лютовой и Майданов хмурились почти одинаково. Майданова устраивает, что Юса нас завоевала, он предпочел бы, чтобы это завоевание было обозначено еще больше, а у Лютового уже есть идея, которой изменять не собирается: Россия превыше всего, и с нами Бог!

Я посматривал на Майданова с искренним сочувствием. "Общепринятые человеческие ценности" с русской интеллигенцией сыграли прескверную шутку. Она всегда старалась быть святее папы римского, потому постоянно вляпывается в свое же дерьмо. Здесь, в России, стоит сказать какое-то резкое слово или дать иное определение, отличающееся от "общепринятого", как русская интеллигенция наперебой бросается навешивать ярлыки типа "фашист", "националист", "антисемит", "шовинист", "имперец", хотя чаще всего сторонники диктатуры или имперства и под лупой не находят диктаторства, как евреи не видят антисемитизма, но русская интеллигенция все это "видит", "чует", стараясь быть чище всех, и потому выглядит грязнее и подлее всех. Естественно, и уважение к ней, как к шабес-гою, как к лакею на побегушках у сильного мира сего.

- А что скажете вы, Бравлин?

Я держал чашку в ладонях, от нее в меня переливалось приятное животное тепло, словно держал большое горячее сердце...

- Не знаю, - ответил я искренне. - Временами мне жаль Юсу.

Лютовой и Майданов удивились, каждый по-своему.

- Юсу?... Шутите?

Я пояснил:

- Когда в пятидесятом году в ГДР попытались сбросить власть русских, СССР туда бросил массу танков, все восстание утопили в крови. Когда в Венгрии пытались избавиться от своих же коммунистов, из СССР оказали "братскую помощь" и танками размололи в щебень целые городские кварталы прямо в столице. В Чехии нашли третий путь: честно на выборах переизбрали правительство, так что пришлось оказать "братскую помощь" уже совместно с другими братскими странами: ввели войска из ГДР, Венгрии, Румынии, Болгарии, а также, понятно, СССР. Совсем другой сценарий опробовали в Польше, совсем нам нельзя было вмешиваться, но тогда пригрозили, что пришлем войска, если они сами не... Генерал Ярузельский лично ввел коммунистическую диктатуру, только бы не нагрянули русские и не ввели ее сами. Словом, все упиралось в СССР... И все понимали, что в какой бы стране ни попытались сбросить власть коммунистов, СССР не позволит. Но вот если суметь разрушить эту власть в самом СССР, то спасать коммунизм не пришлют танки ни чехи, ни венгры, ни поляки...

Лютовой, человек действия, уже давно потерял нить моих рассуждений, спросил нетерпеливо:

- Это вы к чему?

- А вы не заметили, что США в таком же положении? Сейчас они в положении мирового жандарма. И все прогрессивные... да-да, точно так же, как было с СССР, стремятся разрушить империю этих горилл с крылатыми ракетами. Юсе еще долго придется расхлебывать плоды своей победы над миром. Не расхлебают, подавятся. Не поможет даже дымовая завеса, что действуют не одни, а якобы вместе с "цивилизованным миром" оказывают кому-то "братскую помощь"!

- Бравлин, - сказал Майданов очень-очень укоризненно, - какие победы? США со всеми сотрудничает, а не воюет.

- Ну-ну, - сказал я. - Вы в самом деле не видите, в какую дыру загнали себя США своей экспансией? Они уже не могут остановиться. Да, это уже их и политика, и мировоззрение, и суть... Но - горе победоносной нации! Победитель - всегда в наихудшем положении, ибо тут же наглухо закрывается от всех реформ, от всех новшеств, упорно противится всему-всему, кроме, понятно, развития науки и техники... да и то лишь той, что служит его желудку, гениталиям. Зато потерпевший поражение делает успехи уже на другой день после поражения от этих горилл!

Лютовой задумался, брови полезли вверх, а Майданов отшатнулся.

- Бравлин, вы говорите ужасные вещи!... Гориллы с крылатыми ракетами...

- А вы можете себе представить интеллигента, - спросил я, - с хорошо накачанными мускулами?

На минуту воцарилось молчание, слышалось только позвякивание чайных ложечек. Мы все, подумал я зло, постоянно и подленько врем. И добро бы "во спасение", а то угодливо поддакиваем даже по такой мелочи, что да, Бэзил Пупкинс - велик, велик, а вот Айвэн Пуппэнс так и вовсе войдет в историю как создатель виртуреализма... хотя ни того, ни другого не читали. Но как не врать, когда каждый депутат или президент страны, не моргнув глазом, говорит прямо в телекамеру, что у него на рабочем столе лежит раскрытый Чехов... или Игуансон, Толстой, Достоевский, а на очереди еще Фет... Набоков, Кафка?... А в поездку по регионам он берет Бунина... Бодлера, Папуансона?... И все мы видим, что брешут, как поповы собаки? То же самое в политике, культуре, искусстве?

Все брешут, гады!... Все. И президент, и депутаты, и соседи по лестничной площадке. Брешут трусливо, брешут по-мелкому. Зачем? Ведь никому же не оторвут гениталии, если скажет честно, что читает только Доцкжа и Головенко! Но врут, ибо эта брехня уже стала нашей второй кожей. Да где там второй - первой. Сними ее - и подохнем!

- Да просто нельзя! Некоторые вещи нельзя потому... что нельзя.

Лютовой сказал твердо:

- Эту грязь надо вымести из нашего народа, ибо грязь имеет обыкновение расползаться, пачкать других.

- Нельзя, - повторил Майданов. - Вы - экстремист. Боремся с этим экстремизмом, боремся... а он откуда-то берется снова. Мне рассказывали, как недавно на центральной площади организованно прошло сжигание основного труда самого большого экстремиста... даже имя его не хочу произносить...

Шершень поддержал серьезно:

- И не надо, тьфу-тьфу, на ночь глядя... Мы все недавно видели демонстрацию слабости этого общества... да что там общества - всего так называемого западного мира! Западного - не по географии, а по ареалу признанных ценностей. В этот западный попадает не только Россия, мы вечно враскорячку, но и всякие там сингапуры или южнокореи. Мы видели, как сжигают книги, ибо в слабеющем западном мире уже запрещены ряд книг, ряд идей, ряд мыслей.

Майданов вскинул брови, отшатнулся, донельзя шокированный:

- Вы считаете это слабостью? А что же тогда сила?

- Да, - отрезал Шершень. - Это слабость, что ведет к могиле. Запрещать надо убийства да грабежи, когда действие, направленное против вас, происходит так мгновенно, что не успеваешь уклониться от пули или ловкой руки карманника. Но пропаганда - это удар очень замедленного во времени действия! Здоровое государство... даже не государство, а само общество!... должно либо тут же ответить еще более мощным ударом контрпропаганды и тем самым обезвредить яд, либо просто проигнорировать, как здоровый организм не замечает сквознячков...

Майданов развел руками, забыв от волнения, что держит чашку, плеснул на пол, смутился.

- Извините!... Просто ваши слова столь чудовищны, что я уж и не знаю!... Как это проигнорировать? Как это проигнорировать? Пропаганду фашизма проигнорировать?

- А что, - сказал Лютовой злорадно, - слабо ответить?

- Разве это не ответ?

- Это уклонение от ответа, - объяснил Лютовой. - Неумение найти слова. Заткнуть оппоненту рот - разве это ответ? Это признание, что противник прав.

- Ну уж, знаете ли!... Вы говорите... вы говорите такие возмутительные вещи!... Да и вообще черт знает что, извините!... По-вашему выходит, что Гитлер... тьфу, произнес-таки это гадкое имя!., что этот негодяй - интеллигент, труды которого сжигают гориллы?

Шершень захохотал, разряжая напряжение.

- Это не он, это вы сказали!

Разрумянившаяся Анна Павловна внесла кипящий чайник. Слыша наш смех, она тоже улыбнулась слабым отраженным светом. Шершень вскочил, начал придвигать на край стола опустевшие чашки.

- Я слышал, - сказал он, - что патриот - человек, который любит свою страну, зато граждан ее терпеть не может. Это верно?

Майданов выставил перед собой белые ладони:

- Это не ко мне, это к Лютовому!

Бабурин провозгласил мощно:

- Как патриот, заявляю: славяне были самым вольнолюбивым народом на свете! Их часто угоняли в рабство, но они и там не работали.

Лютовой сказал невесело:

- Шутки шутками, но сейчас признаться в патриотизме - это рано или поздно лишиться работы, имени, имущества, быть обвиненным в какой-нибудь уголовщине, сесть за рытье подземного хода из Москвы в Австралию, чтобы ограбить там банк... Сейчас можно признаваться только в любви к оккупантам, увы!

Майданов сказал горячо:

- Ну что вы в который раз! Где это США оккупировали? Просто мы вошли в более тесный союз с цивилизованными странами. Только и всего. Бравлин, а вы что отмалчиваетесь?

Я мирно жевал сухарики, слушал вполуха, мысли лениво ползали в черепе, как будто улитки плавали в густом сиропе.

- Да так, - ответил я нехотя. - При захвате любой страны очень важно внушить жителям мысль, что это вовсе не захват. Помощь, освобождение или же просто некая гуманитарная миссия. Или вот союз с "цивилизованным миром". Более тесный, так сказать, союз. И с каждым разом все более тесный... А те небольшие жертвы, что случились, ну, вы же знаете, люди разные, при любом режиме находятся хулиганы, что пользуются поводом пограбить магазины...

- Хулиганы, - сказал Майданов быстро и посмотрел на Лютового. Тот откровенно скалил зубы.

- Россия сейчас захвачена, - продолжал я. - Этого не понимают лишь те люди, которые захват представляют по фильмам об ужасах фашистской оккупации. В тех фильмах немцы ходят по улицам и стреляют всех встречных, а женщин обязательно насилуют прямо на улице... ох, простите, я не намеренно!., а потом зверски убивают. Но даже фашисты свои захваты представляли как освобождение: в России - от большевиков, в Европе - от захвативших власть жидов. Сейчас же методы оккупации стали куда изощреннее и скрытнее. В захваченной стране никто не станет вешать свой флаг на здании парламента или мэрии или вводить в город танки. Напротив, всячески будет подчеркиваться независимость данной страны и расхваливать мудрое решение его народа влиться в общество продвинутых стран. И "цивилизованных".

Майданов смотрел на меня почти с ужасом.

- Бравлин, - произнес он дрогнувшим голосом, - вы... тоже? Я считал вас культурным человеком!

- И я считал, - признался я. Подумал, добавил: - Впрочем, и считаю.

- Но как же... Неужели вы оправдываете этих боевиков из РНЕ, что убивают людей? Неужели вы считаете их путь... правильным?

Я отхлебнул, ожегся, отпрянул от чашки.

- Я считаю, что прежде всего надо решение поискать там, где еще не искали. Или искали плохо.

- Где?

- В идее, - объяснил я. - Все необходимые предпосылки для возникновения новой веры есть. Мы в такой дупе... и так быстро исчезаем, как нация... Что нужно? Утопающий хватается и за гадюку, понятно, но в данном случае надо, чтобы утопающий, выбравшись на берег, не отбросил спасшую его ветку за ненадобностью, а взял ее с собой. А человек с нормальной психикой не потащит ее с собой только потому, что она ему жизнь спасла! Он возьмет ее с собой только в случае, если она и дальше чем-то окажется нужна, необходима, даже незаменима. Ну, сможет отбиваться от собак, отмахиваться от мух и комаров... Словом, нужна.

Анна Павловна наполнила быстро пустеющую вазу с печеньем хорошо прожаренными сахарными сухариками. Шершень захрустел ими первым, подмигнул мне, указывая взглядом. Бери, халява!

- В противовес юсовской философии, - закончил я, - где дозволено все, наша новая идея должна, увы, часть весьма привлекательного дозволенного перевести в недозволенное! Задача - так подать непопулярное недозволенное, чтобы это стало знаком доблести. Сейчас человек с гордостью заявляет: "А я - пью!" или даже "Вот такое я говно!", в то время как в непьющести приходится признаваться шепотом, как в каком-то гаденьком грешке. Надо суметь поменять эти знаки. Для нашего народа это равносильно спасению.

Все заговорили разом, слышался хруст и сербанье, сухарики разделялись с треском, будто ломаешь у костра сухие ветки. Напряжение намного спало, ибо я сказанул благоглупость, что очевидно для всех: всяк понимает, что

нужно сделать, но вот как это сделать, чтобы приняли? Мол, я знаю, чем накормить народ, но станет ли он это есть... Шершень поинтересовался:

- Что-то я не врубилси... Бравлин, ты враг или друг Юсы?... А то тебя слушаешь, все страннее и страннее...

Я удивился.

- Почему враг или друг? Он развел руками.

- Ну... а что, можно как-то и сбоку припеку?

- А мне, - ответил я хладнокровно, - по фигу простенькие алгоритмики. Вы знаете, что такое алгоримики? Во, слышали... "Да-нет" - вот и все их команды. Мне по фигу, повторяю, их мнение, их оценки. Я не сторонник, но и не противник. Для меня все эти прямоходящие обезьяны - единый вид. Если хотите - единое племя. Умея читать... вы тоже, наверное, пробовали?., я ознакомился с сотнями учений и политических теорий, как осчастливить мир и дать людям счастье. У меня в компьютере слишком большой выбор рецептов, чтобы я вдруг начал какой-то из них ненавидеть... Но даже вы уже догадываетесь, что путь Юсы чреват...

Шершень хмыкнул, на мое ерничанье внимания почти не обратил, хотя, возможно, зарубку в памяти сделал, чтобы уесть в ответ при случае.

- Да уж как-то догадываюсь. Я сказал мрачно: -

- Юса скоро грохнется. И грохот от ее падения будет погромче, чем от рушащегося коммунизма... Ох, простите, мне завтра рано вставать! Надеюсь, завтра увидимся.

Да, грохот будет погромче, думал я мрачно по дороге в свою квартиру. Когда коммунизм еще не рушился, но уже заметно подгнил, все с надеждой смотрели в сторону Юсы. Мол, в России факел угасает, но там еще горит! Даже разгорается ярче.

Но ведь в Юсе уже погас. Этого не видят только простые люди, слишком замороченные постоянными поисками как накормить семью, а в оставшееся время - как оттянуться, побалдеть, расслабиться, с банкой пива полежать перед телевизором. Что-то должно быть еще... Нельзя допускать, чтобы мир погрузился во тьму, а там в темноте лихорадочно искать спички, зажигалку и в конце концов судорожно высекать огонь камнями. Правда, есть еще факел ислама, он не гаснет, даже разгорается в фундаментализме, но мне что-то неуютно в их мире. Там нет, как сказал Лютовой, компьютеров, Интернета, живописи, кино и театра...

И что же?... Нужно, чтобы кто-то начал высекать новые огоньки еще до полного обвала.

Кто- то?

Давай, не играй с собой, парень...

ГЛАВА 8

На другое утро по дороге на службу встретился у лифта с Рэндом. Это псевдоним, настоящее имя не старался узнать, Рэнд и Рэнд, какая мне разница. Это Рэнду очень важно, чтобы мы все знали, что у него здесь пятикомнатная квартира, свой особняк за городом, катается на собственных арабских конях, три "мерса", счет в швейцарском банке, две аптеки на Тверской, в прошлом году побывал в Чехии и приобрел небольшой заводик по производству темного пива.

Я кивнул ему, все-таки сосед, он тоже кивнул и ответил могучим густым голосом:

- Утро доброе... Да, доброе!

В шахте лифта тихонько шумит, кабина поднимается к нам на двадцатый. Я смотрел в дверь, на Рэнда смотреть противно, а у него в глазах недоумение: ну когда же это я попрошу у него автограф? Все-таки рекордсмен, в Книге рекордов Гиннесса, постоянно идет по "ящику" его шоу, его портрет на обложках популярных журналов, он часто дает интервью телеканалам. Участник программ "Герой без штанов и галстука", "Человек недели", "Выбор дня", да не перечесть программы, в которых он учит зрителей как жить, рассуждает о политике, морали, искусстве, дает

указания писателям, о чем писать, художникам - что рисовать, ученым - как делать открытия. Дает уверенно, как человек, добившийся успеха. Добившийся в той же области, что и они все, - в шоу-бизнесе.

Рэнд - это как раз воплощение тезиса о всестороннем развитии. Когда человека сочли уже состоявшимся продуктом, с чем я лично не согласен, его начали... э-э... развивать. Все развивать. Ученые заставляли его делать открытия, музыканты - сочинять симфонии, художники - создавать полотна на скалах, а потом на холстах, спортсмены - качать мускулы и поднимать штанги, прыгать, бегать, плавать, ползать... Создавались новые отрасли науки, новые течения в искусстве, новые виды спорта, вроде катания на скэйтах, сноубордах, женского бокса и поднятия тяжестей...

Рэнд стал чемпионом мира по спитфлаю. На прошлом чемпионате мира он ухитрился послать плевок на девятнадцать метров, на чемпионате Европы сумел довести рекорд до девятнадцати тридцати, а в интервью заявил потрясенным журналистам, что на Олимпийских играх сумеет взять и заветную круглую цифру "двадцать", тем самым разменяв второй десяток.

В шахте легонько стукнуло, двери раздвинулись. Мы вошли, встали, прижавшись к противоположным стенкам, оба старались держаться друг от друга как можно дальше, как обычно становятся все здоровые мужчины, не склонные к гомосекству.

Впрочем, подумал я зло, даже гомосекство это входит в понятие гармоничной развитости. Всесторонней развитости. То есть, с любой стороны, гм, можно...

Лифт двигается плавно, без толчков и покачиваний. Мой взгляд упирался в чудовищный кадык Рэнда, сползал на его могучую грудную клетку, уж лучше это рассматривать, чем огромные, как оладьи, верблюжьи губы. Рэнд все время что-то жует, накачивает плевательные мышцы рта.

Ему уже заплатили сто тысяч долларов аванса за написание краткого учебника по спитфлаю, а еще он выступает на показательных соревнованиях, где тоже огребает внушительные гонорары, докторам наук такие и не снились.

Дверцы распахнулись, Рэнд гордо вышел, я услышал в подъезде восторженное: "Рэнд! Смотрите, Рэнд!... Тот самый, чемпион... рекордсмен..." Кто-то сразу метнулся с протянутым блокнотом и ручкой наготове, явно караулил часами, но Рэнд небрежно достал из нагрудного кармана свою, рэндовскую, на ней так и написано, лихо поставил

росчерк.

- Какой он демократичный, - сказал кто-то мне с восторгом, - совсем простой, доступный простому народу!... Настоящий народный герой!

- Да уж, - промямлил я. - У каждого народа свои герои...

- Он чемпион мира!

- Каждый народ, - ответил я, - имеет тех героев, которых заслуживает.

Рэнд вышел, окруженный толпой, а когда я наконец выбрался из подъезда, он уже садился в свой длинный, как подводная лодка, черный лимузин. Поклонники окружали машину, пытались заглянуть через тонированные стекла.

Заповедь для будущего учения, сказал я себе, заповедь... Как бы ее сформулировать... Ладно, сформулируем потом, а сейчас пока саму суть: если и не подводить этих вот... под расстрельную статью, хотя и хочется, то как объяснить народу, что популярность популярности рознь. Что общество обречено, если на обложках журналов будут красоваться вот такие герои.

Я съездил на службу, взял пару дел на рассмотрение, пообещал одно по дороге закинуть в суд к адвокату Вертинскому, нашему старейшине, резюме на другое скинуть по емэйлу и с удовольствием вышел на свежий воздух. Правда, чувствуется запах гари. В соседнем квартале горит здание, оттуда доносятся резкие звуки сирен, с той стороны гулко бабахнуло. В таких случаях всегда говорят, что взорвался газовый баллон, я тоже так говорю другим и даже себе, так спокойнее.

На стоянке на удивление пусто. Я развернулся на пятачке, машина легко и чисто понесла по широкому проспекту. Через полчаса езды, когда меня остановили для проверки всего раз, ощутил, что проголодался, присмотрел по дороге летнее кафе со столиками прямо на тротуаре. "Форд" ловко вписался между двумя "жигуленками". Я вышел и сразу сказал девушке в белом переднике официантки, что делал ее похожей на пионерку тех давних времен:

- Бифштекс!... Побольше.

- Что будете пить?

- Сок, - ответил я.

Она вскинула красивые тонкие брови, голос ее потек томно, постельно:

- Всего лишь? Мужчины на таких крутых тачках пьют виски...

- За рулем пить не положено, - сказал я наставительно.

Она подвигала крупной грудью, поиграла бедрами, взгляд ее был многозначительным.

- Не положено, - сказала она томно, - для других... а не для мужчин на таких тачках...

- Умница, - отрезал я. - Ты права. Мужчины на таких колесах сами решают, что им пить, что есть, кого ставить. Бифштекс и сок - да побыстрее!

Ничуть не испугавшись строгого тона, она отправилась к стойке, так мощно двигая бедрами, что обрушила бы здание Всемирного Торгового Центра, успей его выстроить заново. За соседними столами пробавлялись в основном мороженым, сладостями и коктейлями, в том числе и алкогольными, благо оккупационные власти решили, что пьющие Русские им менее опасны, чем трезвые.

Я торопливо кромсал и глотал бифштекс, погрозил кулаком мальчишке, слишком уж настойчиво пытается заглянуть в кабину, даже пробует на прочность зеркало заднего вида. Мальчишка сделал вид, что просто восхищается мощной машиной.

Я слышал, как один за соседним столом торопливо и сбивчиво объясняет соседу:

- Нет-нет, я не коммуняка!... Это ГУЛАГ, репрессии, подавления разные... Просто я не знаю... Требуется нам чего-то!

Второй сказал ехидно:

- Снова весь мир насилья мы разрушим...

- Нет-нет, - испугался первый, и я сразу узнал в нем юного клона Майданова, - как вы можете говорить такие ужасные вещи?... Это немыслимо... Просто вдруг захотелось, понимаете? Захотелось очень, чтобы было из-за чего страдать, даже... не смейтесь только!... сдерживать скупую мужскую слезу... а то и ронять!

Сосед кивнул, глаза понимающие, улыбнулся одними губами. Второй парнишка, остролицый и быстрый в движениях, сказал ехидно:

- Поскреби русского интеллигента - обнаружишь скифа. Любишь поджигать дома, признайся? А вытаптывать посевы?

Мужчина произнес мягко:

- А что, разве этого жаждет каждый? Крутобедрая официантка принесла мне сок, загородив мужчину. Я уже не слышал, что говорил он и что отвечали ему, да и сказал про себя. Он говорит, конечно же, правильно... для сегодняшнего дня, но в наше бурное время нужно жить с опережением, а эти "весь мир насилья мы разрушим" уже устарели. Не потому что устарели на самом деле, ведь "весь мир голодных и рабов" правильнее толковать как голодных на духовную пищу и рабов общепринятых ценностей.

Надо по- иному, сказало во мне подсознание. Такое же мощное "иное"... или мощнее. И обязательно такое же злое, вызывающее у одних восторг, у других -бешеную ненависть.

За тем столом разгорался спор. Парни говорили тихо, но в этом кафе не гремит музыка, а шум со стороны улицы не забивает злые молодые голоса:

- Ты еще пещерное время вспомни!... Мы должны пользоваться той высочайшей культурой, что принесли Штаты...

- Вован, да брось ты херню молоть!

- Это ты, Смайло, хреновину порешь. Нашел культуру...

- Да, культура!... А ты, если такой умный да храбрый, если такой герой, то пойди и спали юсовское посольство! Или брось в него гранату. А то языками все трепать горазды...

Есть такой прием информационной войны, мелькнуло у меня в голове, как провоцирование на преждевременное выступление. Не выйдет у вас, господа провокаторы. Совсем недавно все мы, в том числе и я, буквально молились на Юсу, что придет и спасет нас от тоталитарного режима дураков. И многие Майдановы еще по инерции молятся. Сейчас не выполнена до конца предварительная задача - раскрыть глаза массовому общественному мнению. Слишком уж застали нас врасплох, слишком уж задурили массового человечка. Ничего, грянет час, не только спалим посольство и перевешаем подкармливаемых ими коллаборационистов, но и на том континенте за океаном установим свой порядок.

Я допил сок, бросил деньги на стол, поднялся. Это, конечно, не значит, что будем ждать сигнала, чтобы разом в атаку. Отдельные батальоны, вроде ребят из РНЕ, могут вступать в бой и даже теснить врага, но на преждевременное выступление всей армией нас подтолкнуть не удастся. Выступим, когда изволим.

Спор разгорелся с новой силой, но я уже вышел из-за стола... и остановился. По тротуару по направлению к Центру шел огромный бородатый человек. Рубашка порвана, на темной от солнца груди кучерявятся золотые волосы, от него шарахаются, прижимаются к стенам или выскакивают на проезжую часть, провожают испуганными вытаращенными глазами.

Он шел и кричал исступленно могучим голосом полководца:

- Предрекаю приход Великого Закона!... Вы все погрязли во грехе!... Это будет страшный Закон!... Это будет лютый Закон!... Опомнитесь, пока не поздно!... Опомнитесь, ибо всех вас Закон сметет, как гору мусора, и испепелит в нещадном огне!

Он прошел, огромный и страшный, я тоже стоял в сторонке, давая ему дорогу. Сквозь толстую оболочку черепа стрельнула острая до боли мысль: это же он предрекает мой приход! Это он торопит меня. Он чувствует мой приход, как животные чувствуют приближение великой грозы или страшного землетрясения. Весь мир уже чувствует, только я все медлю, все оттягиваю, все ссылаюсь на то, что еще не готов, что надо обдумать, выстроить слова...

До здания суда два квартала, но пошли узенькие улочки, все забито машинами, вылезают даже на тротуар, и без того узкий, рассчитанный на многолюдье девятнадцатого века. С трудом припарковался, тут приходится быть виртуозом, вылез из чистого прохладного воздуха кондишена в пробензиненный, горячий от людской скученности, пропахший ладаном, восточными благовониями - вон буддистские палочки жгут через каждые два шага целыми пачками...

Пестрота, везде ларьки, люд покупает, продает, приценивается, и вообще впечатление, что это одна громадная тусовка... Я огляделся, так и есть: эсэмщики, расширяясь, отхватили себе и эту улочку, вон на стенах их атрибуты, да и девицы, что расхаживают по тротуару в своем... гм... наряде...

Эсэмщиками либералы стыдливо называли садомазохистов, по первым буквам, хотя сами садомазохисты, напротив, гордятся своей древней историей, ведь их род от благородного маркиза де Сада, от блистательного Захер Мазоха, и зовут себя открыто и гордо садомазохистами! На сегодня положение эсэмщиков от привычного гонения перешло в неустойчивую стадию, когда консервативное правительство еще не признает их права на существование, но уголовные и прочие статьи к ним уже не применяются.

На улице веселье, работают сотни павильонов, ларьков, открытых все двадцать четыре часа в сутки. А ночами здесь всегда их отвратительные, если на взгляд такого обывателя, как я, оргии. Эсэмщики, чувствуя свою близкую полную победу и полное признание своих прав в ближайшие дни или недели, ведут себя шумно, весело, устраивают демонстрации уже не только на "своей" улице, но и по всему городу. На прошлой неделе было нашумевшее сожжение троих на Красной площади. Впервые там сжигали себя не ради выколачивания каких-то уступок из правительства, а для собственного удовольствия.