Чтение 10–й страницы книги ~Колодезь~

- Я, Олёна, - сказал Семён. - Вишь, вот воротился.

* * *

В доме не было уже ничего знакомого, только ухваты да ведёрный чугун на шестке остались прежними. Даже полати, на которых стелилось всем семейным, сменились. Из-за занавески в дальнем углу доносился скрип люльки, смолкший, едва Семён вошёл в избу.

Занавеска дрогнула, и в щели показался любопытный глаз, ослепительно синий, словно самый чистый персидский лазурит. У Никиты в мальчишестве такие же глаза были, а это уже, видать, внука. Покуда Семён по свету шлялся, тут новое племя народилось, а о нём, о Семёне, небось и не слыхал никто.

Олёна стояла посреди избы, сложивши руки на животе и открыв рот, словно обеспамятела и не могла войти в чувства. Наконец она выдавила:

- Где ж ты пропадал, Сёма, столько лет?

- Погоди, - оборвал Семён, - опосля расскажу. Ты сперва отвечай, как домашние - все здоровы? Олёна всплеснула руками, кулём опустилась на лавку.

- Ой, Сёмушка, беда-то какая! Фроська-то твоя померла... считай через год, как ты пропал. Не добром померла - удавилась в овине. Корова после того спор-тилась, зарезать пришлось. Поп её, Фроську, и отпевать не стал, похоронили при дороге на межпутье...

Так вот что за крест встретил его при подходе к родному дому, вот чья неприкаянная душа плакала, и пела птицей, и смотрела ему вслед...

- Матушка твоя тоже преставилась, царствие ей небесное. Отмучилась бедняжка. В год Никоновых новин господь великий мор послал в наказание за безбожие. За три перста каждого третьего и прибрал... и Лёшеньку мово тоже - ангельца безгрешного... - Олёна говорила, размазывая кулаком среди морщин привычные слезы. - Ты Лёшеньку и не знаешь, он родился, ты уж ушедши был.

- Отец жив? - спросил Семён.

- Жи-ив! Что с ним сделается, с козлом старым. - Олёна придвинулась и зашептала быстро и зло: - Ведь это он, батька твой, Ефросинью замучил. Как ты пропал, ей и жизни не стало. Уж так он её домогался, а она ни в какую. Нет, говорит, Семён Игнатьич вернётся - спросит. Я ему обещалась честно ждать... - Олёна снова плакала, не замечая слез.

- В поле отец? - спросил Семён.

- Не-е. Дома сидит, паскудник. Расслабило его, третий год не подымается. Хочешь, так погляди.

Олёна прошла через сени в чёрную избу, отворила дверь в кладовушку, где прежде хомута висели да всякий скарб лежал. Семён шагнул следом. В нос ему ударил стервозный запах.

Отец, неузнаваемый, обрюзгший, лежал на топчане, прикрытый серой ветошкой. Когда заскрипела дверь, он завозился, глядя мутными глазами на вошедших.

- Вот, Игнат Савельич, сынок ваш, Семён, с чужих краёв воротились, - нарочито громко произнесла Олёна. - Совсем ополоумел, - добавила она, повернувшись к Семёну, - под себя ходит. Встать не может, а жрёт, как свинья. Дай ему волю, так целое корыто счавкает.

- Здравствуйте, батюшка, - сказал Семён.

- Што?.. - прошамкал отец, приподымаясь на гноище. - Не шлышу.

- Сынок это ваш, Семён это! - возгласила Олёна.

- Ах, Шемён!.. Давно пора, а то шастает где ни попадя. Никита тоже от рук отбилша - надо его в волошть шводить, жопу-то рожгами отполировать, штоп умел отца покоить.

- Молчал бы, дурень, - проворчала Олёна. - Самому тебе жопу отполировать, чтоб не срал под себя. - Она повернулась к Семёну: - Ну его, чего тут стоять, в вонище. Он уже всё одно ничего не понимает. Скорей бы уж помер.

Семён вышел вслед за Олёной, прикрыл дверь в тёмный чулан. Мог бы - замок на дверь навесил. Муторно было в груди, разом схлынули злость и обида, остались только страх и гадостное чувство, будто сам в той постели извалялся.

- Никита как - здоров? - спросил он Олёну.

- Здоров, - ответила та и снова вскинулась, будто ужаленная: - Господи, Никита ведь ничего ещё не знает! Лушка! - заорала она. - Беги на поле, зови домашних, скажи - дядя Семён вернулся!

Из-под занавески показалась девчушка лет, может быть, четырёх. Это её лазоревый глаз моргал на Семёна, когда он только вошёл в дом. Округлив рот, девчоночка таращилась на схваченную иглем белую куфию Семёна.

- Куда такую малую посылать? - попенял Семён невестке. - Я сам схожу.

- Ничо, добежит. Свинья её не съест. А коли съест - так и поделом.

Девочка попятилась. Видно было, что встреча со свиньёй её не радует,

- Внучка? - спросил Семён.

- Какая она внучка... - безнадёжно махнула рукой Олёна. - Только пишется внучкой, а так - выродка, семя блудское, от свинского жития. Это всё Игнатовы

замашки; сам всю жизнь проблудил, окаянный, а теперь Никита по его следам ходит. Все вы, Игнатовы, богом прокляты, и я вместе с вами. Один ты, Сема, блаженненысий, как не от мира сего. А теперь, никак, и вовсе в монахи постригся? - Олёна кивнула на белую накидку.

- Не, так в аравских землях все ходят. У них иначе нельзя - солнце спалит.

- Ишь ты - в аравских землях!.. - протянула Олёна,

- Так уж пришлось, - сказал Семён. - А ты, Луша, значит, свиньи боишься? Коли так - пошли на поле вместе. Я тебя свинье ни в жисть не уступлю.

* * *

Никита, добрая душа, брату обрадовался, хотя большинство домочадцев смотрели на объявившегося родственника с опаской. У Никиты было уже четверо сыновей, хотя старший скорей доводился Семёну не племянником, а сводным братом. Все четверо, включая десятилетнего Ванятку, были уже женаты: Никита, сам пострадавший от свальных нравов, торопился урвать от жизни свой сладкий кусок.

Все эти годы о Семёне говорили в семье как о покойнике, и появление выходца с того света смущало и пугало близких. И ещё загвоздка: пока лето, все на сеновале вповалку спят, а зимой как устраиваться? Дом большой, да и семья не маленькая: и на лавках спят, и под лавкой спят.

Семён поделился с братом деньгами, выдал ему три рубля арабскими дирхемами, и всем остальным по монетке .подарил, поскольку других гостинцев не было. На том праздник и кончился; летнее время на отдых не таровато. Через день долговский староста отправил Семёна на поле - жатва годить не станет. Хорошо ещё статью Семён и Никита совпали, а то пришлось бы выходить на барщину в шальварах и верблюжьем бурнусе. А так - надел братовы обноски и пошёл.

И всего-то делов. Как не пребывал в нетях два десятка лет.

* * *

Слух, что долговский Семён вернулся из бусурманских краёв, быстро облетел окрестные деревни. Отовсюду начал сбираться народ: поглазеть да послушать. Первыми сбежались те, чьи родные загинули в недоброй памяти соляном походе. А что мог им Семён сказать? Рассказал, что было, - так людям от того не легче: так и не знают - за здравие поминать пропавших или за упокой.

О том, что соляной обоз взяли ногайцы, народу было ведомо - один из полоняников ещё тогда сумел вернуться в родные края. Зинка Павлов - давно уже не Зинка, а Зиновий, жил в родном селе Губареве и с тех пор, как сподобился уйти от татар, дальше волости не езживал. С Зиновьем Семён встретился, но никакого разговору меж ними не вышло. Посидели над полуштофом, повздыхали: "Вот оно как!.. - Да, ить, вот оно как!.." - а больше и сказать друг другу нечего.

Прикатил из Дедилина Янко Герасимов - узнать о сыне. Белый, седой как лунь, но такой же непреклонный. И всё-таки сам прикатил, не утерпел ждать, покуда холуи странника пред его очи доставят. С приказчиком Семён говорил в избе с глазу на глаз. Рассказал всё как было, Васькиной вины не умолчал, хотя у самого гулял холодок между лопатками. Осерчает приказчик, так на тебе же злобу спустит - устанешь розга считать. Лишь о том, что Ваеаят-паша уже и не мужик вовсе, говорить не стал - ложь во спасение прощается, а правда такая никому не нужна, ни старому приказчику, ни самому Семёну.

Янко Семёновой повестью остался доволен. Главное - сынок, дитя милое, дрочёное, - жив и устроен как надо. А что веру сменил, так господь простит. Для порядка старик покряхтел на сына-отступника, потом не выдержал, вздохнул:

- На внуков бы поглядеть" какие там перенята народились. Вася у меня всегда оболтус бил преизрядный, на баб глядел - слюни глотал. А теперь ему воля - ни отца "ад тобой, ни Христа. Небось как салтан - четыре жёнки завёл и детишек кучу настругать успел, а?

- Не знаю... - притворно вздохнул Семён. - Меня к нему в палаты никто бы и не пустил, А на внуков полюбоваться и впрямь было бы славно.

Верно, Янко учуял что-то в фарисейских словесах, потому что глянул строго и посоветовал:

- Ты, Сёмка, об этом деле лучше помалкивай. Шкура целее будет.

А Семёну-то что? Ему всё едино.

Собирался и просто народ с ближних деревень, разузнать о заморском житье. Люди глазели на чудной аравский наряд, который Семён уже не носил, но и в сундук не прятал, слушали Семёновы сказки, тёрли затылки, ахали в голос, просили сказать что ни есть по-тарабарски. А у Семёна как память отрубило, не произнесть нарочно-то ни словечка. "Салям алейкум!" - скажет Семён всему Востоку ведомое здорованье, а больше не может.

- Шалям-лялям!.. - не выдержал как-то сосед - Ерофей Бойцов. - Так-то и я умею. Брешешь ты всё, дядя Сёма, нигде ты не был, в канавине двадцать лет провалялся, а теперь врёшь, что ни попадя.

Тут Семёна прорвало - откуда слова взялись. Обласкал Еропку и по-татарски, и по-кумыцки, и по-персидски, а всего более - по-арабски. Всем ифритам обещал драную Еропкину душу. Поверили сельчане. А пропойца Тошка Крапивно Семя, теребень кабацкая, выгнанный из ябедников за большую приверженность хмельному питию и живущий всякой кляузой, зашлёпал в восторге губами и посоветовал:

- Ты бы, Семён, челобитную государю подал. Тебе за полонское терпение да за выход деньги какие ни есть положены и доброго сукна целое портище. - Кляузник глянул пронзительно и, не видя в Семёне восторга, сбавил тон: - Сукна, может, и не дадут, сукно государевым людям положено, а денег, рубля три, было бы знатно. Давай, Семён, я челобитную напишу и подскажу, кому подать.

- Жалованные деньги тоже государевым людям дают, а таким, как я, только дулю кажут, - отказал Семён, наживая в деревне нового недруга.

Долго ждать ярыга не заставил, в тот же день вместо челобитной настрочил донос и не поленился тихим обычаем отнести в уезд. Ни Семён, ни кто другой о том ничего не знали и мнили себя живущими немятежно. Так и было, покуда начальство не напомнило о себе.

Утром застучали в окно. Олёна высунулась в сенцы и ахнула: у ворот, положа руку на резную верею, стоял Антипа Ловцов - волостной сотский, по бокам от него набычились двое служивых людей чином поменьше, а позади толпились долговские крестьяне, нахватанные, видать, в понятые.

На Оленин крик вывалила из избы вся семья.

- Который тут есть беглой холоп Сёмка Косорук? - вопросил Антипа, проницательно глядя в Семёнове лицо.

- Это, стало быть, я, - сказал Семён. - Только какой же я беглый, ежели в своём доме живу и приказчику сказался?

- Там разберутся, - пообщал сотский, - а пока велено тебя волочь на съезжую, писать сыскную сказку.

- Ой, лишенько! - заголосила Олёна. - Что ж это делается? Татя, разбойника дневного, пригрела, убивца, вора государева! Да что ж ты, Семён, такое сотворил, что тебя на съезжую тащат? Чуяло сердце - не надо тебя в дом пускать! Ой, мамоньки!..

- Дура пустобрешная! - оборвал супругу Никита. - Молчала бы, коли не понимаешь. Семён в чужих краях полжизни отбыл, всё видал, все тайны превзошёл. У таких, как он, государевым указом велено сказки отбирать, пословно записывать и отправлять в Посольский приказ. Понимать надо, голова твоя с заплатою, что это честь великая! А ты родного деверя перед всем миром позоришь! Погоди, я тебе язык-то укорочу!

От таких слов не только Олёна, но и сам Антипа прыти поубавил. Дождал, пока Семён порядком соберётся, и в волость повёз как человека, рук не заломивши.

В съезжей избе на широкой лавке сидел длиннобородый дьяк. Перед ним на столешнице разложены бумаги, которые он важно читал, шевеля губами и хмуря время от времени брови. На дьяке был богатый жалованный кафтан, запахнутый охабнем и перепоясанный цветастым беберековым кушаком. Грозно гляделся приказной, кабы не видал Семён в жизни ничегошеньки, так и забоялся бы.

Дьяк читал долго, со вниманием. Потом снизошёл к Семёну.

- Значит, ты и есть Сёмка Игнатов из Долговки? Семён поклонился.

- И где ж ты, Сёмка, двадцать лет гулял? Говорят, в туретчине?

- И там тоже был, - сказал Семён. - В Багдаде, в Муслине, в Ляп-городе. Но всего больше бродил с торговыми людьми по Арапскому джазирету. Арапы султану данники, но ясак платят малый и живут своим законом...

От волнения Семён даже говорить стал не по-своему. Дьякову недалёкую душу он видел насквозь и в мечтах не обманывался. Иное Семёна смутило. Верно брат Никита сказал: дело государственное. Никто из православных христиан до него по Аравии не хаживал, в Мякке-городе не жил. А царю о том знать потребно, ибо там самое гнездо бусурманской веры. Дьяк - дурак, да запишет, а царь умный - прочтёт.

- Полонили меня со всем княжим обозом ногайского царька люди и продали в Дербени, что на берегу моря Хвалынского...

- А расскажи-ка ты, Сёмка, какое оно, море Хвалынское? - попытал дьяк.

Так он это сказал, что Семён сразу понял: не верит дьяк ни единому слову и записывать ничего не будет, и никуда услышанное не передаст. Зачем и слушает-то - неведомо. И такая обида взяла Семёна, что ответил он кратко и безо всякого вежества:

- Мокрое.

- Значица, мокрое... - Дьяк кивнул, ткнувшись бородой в грудь. - Что верно, то верно, тут слова поперёк не молвишь. И на Чёрмном море, баешь, бывать приходилось?

- Бывал.

- Ну и как оно, тоже мокрое? - И, не дожидаясь ответа, спросил ещё: - Вода в том море глубоко стоит?

- Плавать не довелось, - ответствовал Семён, - а с берега видал, что большие корабли неопасно ходят. Только у города Мякки - мели ракушечные, там проводник нужен, корабел-паша.

- Правильно говоришь, глубина там знатная, это и мне, сущеглупому, из святого писания известно. В Чёрмном море господь фараона со всем войском потопил. А как, в фараоновой земле хаживал?

- Нет. Та земля на Египетском берегу, а я только по Аравийскому острову ходил.

- Жа-аль... - пропел дьяк, - а то рассказал бы нам, каков есть зверь каркадил.

- Крокодила видал, - ответил Семён, не понимая, всерьёз начал спрашивать дьяк или время мытает, словно кот над мышью. - Крокодила в Индии много. С виду он на ящерку похож, только длиной в сажень и зубы как шилья. Шкура у него знатне крепкая, индусы из ней щиты делают - копьё такой щит не берёт.

Но и здесь дьяк дела слушать не стал, опять перевёл разговор:

- А в святом граде Иерусалиме был?

- Был.

- И гроб господень зрел?

- Не довелось.

- Чего ж так? Невместно показалось?

- Хозяин не пустил, - глухо пророкотал Семён. - Я в ту пору у ыспаганского купчины Мусы в правеже был, сидел на чепи.

- Это хорошо... - особенным голосом протянул дьяк. - Правежом земля держится... А скажи-ка ты нам, Сёмка Игнатов, как тебе случилось с Аравейской земли прямиком на Тулу пасть? И с каким умыслом шёл, и нёс ли письма кому, и что кому на словах передать велено было?

"А обо мне, уж будь добр, не сказывай", - вспомнил Семён просьбишку деда Богдана и ответил упорно:

- Из полона ушёл своей волей и не в одночасье - ноги, ить, до самого гузна стоптал. А писем и иных передач не имел. В Аравийском краю о России никто и слыхом не слыхал, и пишут они не по-нашему - вязью. Ихнего письма во всём царстве ни один человек понимать не может.

Дьяк поднялся из-за стола, подошёл к Семёну, толкнул в грудь указующим перстом:

- Ты, вор Сёмка, не запирайся. Мне про тебя всё как есть ведомо. Нигде ты в сарацинских землях не бывал, а прилунился на Дону. Оттуда и приполз с подмётными грамотами, аки аспид и сань ядовитая. У меня и люди есть, которые тебя на Дону видали и опознать могут. Сознавайся, антихрист! Роспись давай всем твоим умышленникам, ослушникам царским и христовым бесстрашникам!

Семён чуть не рассмеялся в лицо: так вот о чём девичьи мечты грозного дьяка! Донского лазутчика имать хочет! Так за ними далеко ходить не надо - всякий день через село кто-нибудь бредёт. На Дону - маета, украинных мест люди станицы переполнили, кормиться стало нечем, говорят, казаки на Москву идти собираются, государю то ли челом бить, то ли по челу. Ну а власти, как всегда, крамолу не там ищут.

- Был я в туретчине, - угрюмо сказал Семён. Достал дирхем, полученный от деда Богдана, покаг зал дьяку.

- Такие у них деньги ходят. Зовутся дирхемами, а по-нашему - алтын. И наряд арабский на мне мужики видели, и говорил я им по-персидски, и по-всякому...

- Та-ак!.. - задумчиво протянул государев человек. Монету он забрал, рассмотрел со вниманием и упрятал в глубине своего кафтана. - Значица, по-персидски разумеешь? Ну так скажи мне, как по-ихнему будет: "Боже благий, господи благий, Иисус дух божий"?

- Ахши худо, илелло акши худо, Исса рухаллах! - без запинки отбарабанил Семён.

На лице дьяка отразилось сомнение.

- Что-то ты не так бормочешь. Я говорил о господе, а у тебя всё "худо" да "худо".

- Так они слово "бог" говорят, - пожал плечами Семён. - Что с них взять, с бусурман?

- Я тебе покажу: бог - худо! - закричал дьяк. - Обусурманился вконец, веру православную позабыл! Ты на исповеди-то был, злодей пронырливый?

- В субботу идти хотел, - повинился Семён, - а на буднях некогда - страда.

- Ну, смотри,.- смилостивился дьяк, - на сей раз спущу вину. Иди домой. Но ежели что, я тебя, шпыня ненадобного, под шелепами умучаю!

Тоже, .напугал ежа голой задницей! Семён ничего говорить не стал, только усмехнулся потаённо и молча поклонился грозному дьяку.

* * *

В ближайшую субботу Семён и впрямь отправился торной тропой в Бородино. Попа Никанора давно уже не было в живых, в церкви служил новый попик, неказистый, с дребезжащим голоском и плешивой головой.

Рассказ Семёна сильно смутил его. Шутка ли сказать - двадцать лет человек жил среди бусурман: с ними постился, с ними же разговлялся. Праздники отмечал по их календарю, а в церкви двадцать лет не бывал. И обрезан к тому же, хоть и поневоле. Да остался ли он христианином после такого-то или давно уж стал Магометовой веры?

К причастию поп Семёна допустил, но сказал, что будет писать первосвященному, спрашивать совета в запутанном деле.

Тогда же заказал Семён поминовения за упокой души невинно убиенной рабы божией Ефросиньи. Платил за требу арабским серебром. Поп больно покосился, монету на зуб попробовал, но взял.

А в церкви всё. осталось как было. Те же образа, те же лампады. Только от ладанного курения, что прежде к богу мысли восхищало, стало пробирать холодной жутью. Ладан - жарких стран произрастание - Семёну вяще ошейник напоминал, нежели всенощную службу. И всё же проняла старая церковь блудного сына, заплакал Семён, склонившись пред Спасом нерукотворным, возрыдал из самого сердца.

Отец Олфирий, что попа Никанора сменил, изумился, глядя на молитвенное рвение, а потом пятнами пошёл и, прервав Семёна, чуть не силком выволок его из церкви.

- Ты что же творишь, идол! - зашипел он, очутившись на паперти. - Под монастырь меня подвести вздумал? Как молишься, ирод, как знамение кладёшь?

- Я, батюшка, как во младенчестве учили...

- И думать забудь! Той веры больше нет. Креститься ведено троеперстно, молитвы переправлены по греческим образцам, и пение в божьих церквах другое стало. Прежде-то многогласно орали, господу неугодно, а ныне - чинно, единогласием. Сам посуди: в людях прилично единомыслие, во-властях - единоначалие, во службе церковной - единогласие.

- В народе говорят, - сдерзил раздосадованный Семён, - что те Никоновы придумки отменили. Никона-то патриарха в иноческий чин перестригли.

- Молчи, сатана! - испугался поп. - Поеретичел вконец! Все вы таковы, единомысленники сатаниновы: от бога далече устранишася, к неверию и зложитию припрагше, егда на мирскую мудрость себя полакомили. Много понимать вздумал. Для таких, как ты, ад убо сотворён преглубокий. Понимай, недотёпа: Никон-монах смирён за свои грехи тьмочисленные, а чин церковный здесь ни при чём. Его патриархи вселенские утверждали: Иосаф - патриарх Московский, Паисий Александрийский, Макарий Антиохийский, Парфений Царьградский и Нектарий Иерусалимский. Паисий и Макарий для того нарочно в Москву прибыли. А ты,

малоумный, божью благодать хулишь и пятерых патриархов разом поучаешь?

- Видал я того Парфения, - проворчал Семён. - Тут ещё подумать надо, кто из нас шибче обусурманился.

- Да ты что блекочешь, пёс бешеный?! За такие словесы тебя железом смирять и ранами уязвлять следует!

- Спас наш, смирения образ дая, сам бит был, а никого не бил, - твёрдо возразил Семён.

- Не мудрствуй, Сёмка! - предупредил отец Олфирий. - На таких, как ты, и милосердный Христос руку поднимал: из вервия бич сотворихом, торжников из храма гнал. Ты хоть бы на брата воззрел: вот смирения образец. Молитвы переучил и ходит в храм как добрый христианин. Воистину, братья родные - один Авель безгрешный, второй Каин злоумышленный.

- Авель-то он Авель, а с невестками блудует и отца родного в конуре содержит, - не удержался Семён.

- Я вижу, легче беса от бешеного изгнать, нежели от еретика. Ступай, Сёмка, от греха, да язык покрепче за зубами держи. Бога не боишься, так хоть кесаря устрашись. Аз ничтожный поступлю, как первосвящен-ный повелит, но благословения тебе моего нету. Ступай, да раздумайся над моими словами.

* * *

Назад Семён шел потерянный. На перепутье сел у Фроськиной могилы, поник головой, стараясь понять, как жить дальше.

Для чего терпел, за что мучился, чашу горькую до дна пил? Одно было в душе свято - вера Христова, и той лишился. Еретиком, вишь, стал, единомысленником сатаниновым... А может, так и должно быть? Слишком много узнал, слишком много видел и стал церкви подозрителен. Во многом знании - многие скорби. Блаженны нищие духом, ибо верят, как от начальства приказано, и за то их есть царствие небесное...

- Да чтоб тебя! - Семён ударил кулаком по кресту.

Подгнивший крест покачнулся и упал, развалившись на три части.

"Ах ты, грех какой!.; - Неожиданная беда отрезвила Семёна. - И без того за Фроську совесть гложет, а тут ещё и крест сломал!"

- Прости, Фрося, не хотел я - само вышло. Ты не сердись, я тебе новый крест срублю - сто лет простоит.

Вдалеке на дороге заклубилась пыль, как бывает, если отара овечья идёт. Но сейчас из пыльного облака вместо меканья доносились людские голоса. Семён приставил руку ко лбу, всматриваясь. К перекрёстку подходило войско. Не государевы стрельцы и не рейтарского строю солдаты - ехали донцы. Всякого звания люди: дети боярские и подлый люд, конные и пешие, при полном вооружении и с одной пикой в руках. Замелькали польские кунтуши, малоросские свитки, зипуны и дорогие полукафтанья, сапоги и ивовые лапотки. Но у всех людей были равно усталые лица, и всех равно покрывала пыль. И видно было, что и камка, и парча крепко поношены, и не хозяйское это добро, а прежняя военная добыча. А когда новая будет - бог весть.

"Человек с полтыщи, - прикинул Семён. - Сильный отряд".

- Эй, дядя! - крикнул кто-то. - Аида с нами государю служить!