Чтение 7–й страницы книги ~Без пощады~

- Ты ранен?

- Саша, важно...

У него не было сил держать голову, он говорил совсем тихо, глядя на носки моих ботинок.

- Исток существует...

- Какой исток?!

- Для наших... ГАБ... Никому... Запомни... Исток существу... - Он умолк. И сразу стал таким тяжелым, что я еле удержал его.

Над краем плато взревели поднятые по тревоге вертолеты. Пальба разгоралась - но стреляли, кажется, в основном с соседней горы.

Соображал я, однако, на удивление неплохо. Главное - быстро. Наверное, потому, что заранее приготовил себя к самому худшему.

Бережно опустив потерявшего сознание лейтенанта на спину, я тут же обшарил его карманы. Оставил в них только удостоверение военнопленного.

Добычей моей стали несколько мятых салфеток, какая-то палочка (карандаш? маркер? фонарик?), пачка сигарет, носовой платок и горсть мелких тяжелых предметов (камешки?).

Все это я взял себе. Так было надо.

Я даже не проверил пульс Злочева! Я не кричал "Друг! Держись!".

Потому что вместо театральных подмостков подо мной была залитая кровью лейтенанта чужая земля.

С кровью уходила жизнь моего товарища, а с жизнью уходила Его Тайна. И если только ключом к ней не были слова "исток существует", то может быть - записка, схема, рисунок?

Я подумал секунду - и засунул Злочеву в нагрудный карман свои сигареты. В его пачке могло быть спрятано что-то важное, в моей - точно нет. Если клоны будут его обыскивать, отсутствие сигарет у заядлого курильщика вызовет подозрения, и тогда возникнут лишние вопросы ко мне. Эх, не возникли бы эти лишние вопросы безотносительно к содержимому карманов Злочева...

В следующий миг нас накрыл сноп света из фар вертолета, который снижался в опасной близости от утесов. Боевых подвесок на вертолете не было, но эту птичку я не назвал бы безвредной. В открытой бортовой двери загукал автоматический гранатомет.

Я вскочил и замахал руками над головой. Пусть стрелки видят, что перед ними - русский офицер, а не местный неведомый враг.

- У меня раненый! Нужна эвакуация! - Я орал так, что чуть не оглох от собственного крика.

Бестолковая трата сил. Те, в вертолете, и услышать-то меня не могли, не то что понять.

У меня за спиной - там, где при свете дня можно было видеть крутую щебенистую осыпь, - послышалось нехорошее шуршание.

Я мгновенно обернулся.

Да-а-а, было от чего потерять голову.

Муть, как я уже говорил, видна только изнутри. При взгляде извне невозможно заподозрить, что в двух метрах под тобой стелется верхний край первого слоя. Раньше так было всегда. И при свете дня, и в темноте.

Но за те несколько секунд, что я, отвлекшись от Злочева, сигналил вертолетчикам, все изменилось.

Под тропой провисли бескрайние крупноячеистые сети, сплетенные из крошечных роящихся частичек. То тут, то там намечались нанизанные на длинные нити сгущения, напоминающие картофельные клубни.

Эта апокалиптическая картина бесчинствующей материи стремительно теряла четкость, затягиваясь густой серой пеной, какой-то фантомной воздушной кукурузой, я не знаю, как еще назвать эту дрянь.

Муть проявлялась. И она - наступала.

Итак, я обнаружил, что стою на краю безбрежного облачного моря. А в следующее мгновение стало ясно, что его поверхность постепенно приближается к тропе. Казалось, что это не Муть поднимается, а наша гора тонет в зыбкой нави - как торпедированный американский авианосец в волнах Персидского залива на знаменитом полотне Арцибашевского "Последний бросок на Юг".

Панический страх валил меня с ног, но я не мог позволить себе незатейливой роскоши бегства. Со мной по-прежнему был лейтенант Злочев.

Вот теперь я наконец проверил его пульс.

Да, жизнь в нем еще теплилась.

Кто не видел подступающей Мути - пусть меня осудит. Признаюсь откровенно: меня не обрадовало, что сердце моего товарища еще бьется. Потому что вся ответственность за его жизнь ложилась на мои плечи неподъемным грузом. Вынести его я не успевал - Муть должна была накрыть нас с головой минуты через две. Насчет ее безвредности в текущем качестве возникали серьезные сомнения.

И вот: убежать, бросив Злочева, - бесчестно, А как спастись вдвоем?

Спасибо клонским вертолетчикам, они вошли в мое положение. Трос эвакосистемы хлопнул меня по плечу в тот момент, когда Муть уже стала вровень с моими подошвами, а табличку "ПРОХОДА НЕТ" полностью поглотил лохматый отросток, выползающий из скальных ворот.

Попробуй еще этого лейтенанта подцепи...

Сперва - защелкнуть пояс... теперь - пропустить лямки через подмышки...

Пока я с ним возился, Муть сквозь ботинки начала лизать мне пятки. Какое-то двойственное ощущение - одновременно увлажняет и покалывает...

К сожалению, эвакосистема была у них только одна.

Ну хоть лейтенант в безопасности...

Не дожидаясь, пока они вытравят трос и отцепят Злочева, я дал волю чувствам. То есть - рванул с места на третьей космической скорости, стремясь поскорее уйти от Мути на своих двоих.

Я бежал наверх, уже не обращая внимания на слитный вой автоматов, которые теперь били с плато в три десятка стволов. В толще Мути ухали разрывы мин, реактивных гранат, вспышки выхватывали из ее клубящегося нутра уплотненные структуры, похожие на витые свечи...

Все это уже не впечатляло.

Не было у меня никакого "дурного предчувствия". Не было. Да и какие могли оставаться предчувствия, когда все самое плохое, как мне казалось, уже произошло?

Но приключение не закончилось.

Оторвавшись от Мути на расстояние, которое казалось мне безопасным, я, тяжело дыша, остановился передохнуть и прижался спиной к скале.

Удар!

Скала задрожала, как дерево на ураганном ветру.

При свете яркой вспышки я увидел, что рукава мои по локоть в крови.

Через секунду на скалу обрушился град мелких осколков. Рыская из стороны в сторону, промчалась по склону ревущей кометой вырванная взрывом турбина.

"Вертолет!"

Почему он разбился - не ведаю. Знаю одно: так погиб Костадин Злочев, лейтенант ГАБ.

ГЛАВА 4

КЕНИГСБЕРГ

2618 г.

Кенигсберг, Российская Директория

Планета Земля, Солнечная система

Кенигсберг испугал Таню своей величиной.

Удивил пронзительной голубизной неба.

Озадачил дороговизной и опечалил погодой.

С последним бороться было невозможно. Оставалось лишь приобрести зонтик и притерпеться к необходимости помнить о плаще и свитере даже летом.

С дороговизной Таня пыталась бороться посредством строжайшей экономии (в основном - на питании).

Небом она молча восхищалась. А величину мерила шагами. Днем и ночью.

Ей выделили холодную светлую комнату в общежитии. Комната находилась на последнем, восемнадцатом, этаже, под самой крышей.

"Если поступишь, дальше тоже будешь жить здесь", - объяснила Тане комендант общежития Клавдия Гавриловна, нажимая на слово "если".

В комнате имелись две кровати, визор, шкаф для одежды и обуви с незаменимой в хозяйстве встроенной чисткой-сушилкой. А также два ободранных письменных стола, на которых пылились древние планшеты. Возле планшетов ощетинились карандашами стойки для письменных принадлежностей, выполненные в виде ежиков.

На выкрашенных в розовый цвет стенах чванились портреты знаменитых ученых - над Таниной кроватью красовалась фотография похожего на седого пса Альберта Эйнштейна.

Противоположную же стену украшала репродукция портрета Вималананды Смашантары, гениального создателя вакцины от СПИДа. Индус походил на молодого орангутанга, находящегося в глубокой медитации.

В комнате было все, о чем может мечтать нормальный абитуриент: поспал на кровати, сделал зарядку, подражая моложавой тренерше из визора, надел одежду, за ночь отменно высохшую в шкафу, и сел за стол готовиться к вступительным экзаменам.

А если вдруг напала неодолимая лень - тогда посмотрел в озорные глаза Эйнштейна, устыдился, какое ты пока ничтожество, - и айда готовиться с удвоенным рвением!

Или так: глянул на портрет Смашантары и подумал: кто-то же должен спасти Великорасу от вируса волчьего гриппа точно так же, как в двадцать первом веке мудрый индус спас человечество от СПИДа? А вдруг это как раз и буду я, выпускник Кенигсбергского государственного университета?

Но Тане не нравилось смотреть на портреты.

И сидеть за письменным столом ей тоже не нравилось. Заниматься в пыльной узкой комнате ей было невмоготу. Сказывалось привольное житье на Екатерине, где Таня успела накрепко привыкнуть к свежему воздуху.

Таня складывала в свой видавший виды, еще школьный рюкзачок учебники, зонтик и пакет с бутербродами, запихивала во внутренний карман джинсового плаща мини-планшет и вкладывала в уши розовые горошины плеера, в котором крутилась обучающая программа по культурологии. Увесисто гремела обшарпанная дверь пожарной лестницы у нее за спиной, а она уже неслась по ступеням вниз, перескакивая через две, через три - даром что восемнадцатый этаж и можно подождать лифта.

Главное - это никого и ничего не ждать. Главное - поступать так, как считаешь правильным, и не упускать ни одной минуты общения с чужим, но таким уже любимым городом, похожим на рыхлого морского зверя с умными глазами...

Так думала Таня Ланина в день, когда ей исполнилось семнадцать лет. По гороскопу Таня Ланина была Раком.

Так и вышло, что к вступительным Таня готовилась по преимуществу в центральных скверах, сквериках и парках.

В первые же две недели таких занятий ею было выведено занятное правило: на острове Кнайпхоф возле кафедрального собора лучше всего идут религиоведение и философия.

У памятника Пушкину - история России.

Возле Музея минералов, арка над входом в который выложена янтарями с двенадцати планет, "сама собой" учится история колонизации...

А в "Семи гномах" - недорогой, но уютной кондитерской на Литовском валу - ничего не учится. Да ничего и не хочется учить.

Там хочется пить чай с пирожными, читать стихи и мечтать, положив захватанный томик Кибирова на тесно обтянутые джинсами колени.

Именно в этой кондитерской Таня и познакомилась с поэтом, носившим красивую фамилию Воздвиженский. (По паспорту поэт звался Пеньковым. Впрочем, этого Таня Ланина тогда не знала.)

У поэта была ухоженная шелковая борода, длинные темные волосы, довольно редкие и на висках уже посеребренные сединой. Он был невысок, полноват, носил длинный черный плащ и широкополую шляпу. На вид ему было лет тридцать пять.

Талию на плаще Воздвиженского обозначивал широкий кожаный пояс с крупной анодированной пряжкой, а шляпу он весьма галантно приподнимал, завидев на другой стороне улицы знакомую или приятеля.

С отрешенным выражением лица поэт подсел за Танин столик у окна и осведомился:

- Читаете?

- Угу, - отвечала Таня, не отрываясь от книги.

- А ведь Кибиров, в сущности, плохой поэт! Отвратительный даже! - уверенно заявил Воздвиженский, выпячивая мясистую красную нижнюю губу. Так он делал каждый раз, когда готовился сказать нечто, как он выражался, эпохальное.

- Угу, - бездумно отвечала Таня.

- Он повел русскую литературу в ложном направлении, - закуривая сигарету, азартно продолжал Воздвиженский. - Подобно своему старшему современнику Бродскому, он призывал читателя к тому, чтобы анализировать свои чувства, расчленять их, словно под микроскопом. Вместо того чтобы упиваться ими! Петь им хвалу! - Воздвиженский сделал патетический жест.

Только тут до зачитавшейся Тани наконец дошло - перед ней уже три минуты сидит бородатый незнакомец, этот незнакомец говорит о Кибиреве, и притом говорит нечто неглупое!

Таня отложила книгу и внимательно воззрилась на гостя.

За две недели чаевничанья в "Семи гномах" Таня успела привыкнуть к тому, что если за ее крохотный столик и подсаживается представитель противоположного пола, то вариантов развития событий ровно два: либо представитель желает познакомиться, либо произошла ошибка и он всего лишь принял Таню за другую. ("Вы, случайно, не Леся Кукуева, с которой я переписываюсь?" - "Нет, я не Леся Кукуева". - "А жаль... Вы такая симпатичная!")

А тут - Кибиров, русская литература... Неужели это еще кому-то, кроме нее, интересно?

- Не знаю, как насчет чувств, - Таня робко прочистила горло, - но мне Кибиров очень нравится. Это мой любимый поэт, не только двадцать первого века, но и вообще, - с нажимом на "вообще" отвечала Таня.

- Я так и понял, - важно кивнул Воздвиженский, выпуская в лицо собеседнице облако сигаретного дыма. - По вашему выражению лица. Хотя я предпочитаю не употреблять слово "нравится", когда речь идет о поэтических материях.

- А какое слово вы употребляете?

- "Актуальность"! Поэт не должен нравиться, он должен быть актуальным!

- В таком случае самое лучшее стихотворение - это передовица в газете. Про то, что Великораса должна сплотить ряды и крепить оборону... А еще лучше - про очередное снижение цен на деликатесные морепродукты и домашние криосауны...

- Фи, какая вы грубая! Я ведь говорил об актуальности для души... А вы о морепродуктах толкуете, - нахмурил свои кустистые брови Воздвиженский.

С этими словами поэт встал с вертящегося стула, смерил Таню нездешним взглядом и, уже на ходу бросив "оревуар", удалился в направлении бара.

Его появление шумно приветствовала сгрудившаяся вокруг двухлитровой бутыли французского коньяка компания.

На треть компания состояла из увядших востроносых дамочек, а на оставшиеся две трети - из лысеющих желтозубых господ в замшевых куртках с потрепанными кожаными портфелями, юношей с нечистой кожей и горящими взорами и старательно молодящихся господ в пиджаках со "стильными" кожаными заплатами на локтях. В общем, из публики, каковой полны все кенигсбергские редакции - от академических до народно-хозяйственных, вроде "Колонизатор-хлебопашец".

Таня проводила поэта недоумевающим взглядом - разговор, по ее мнению, только начался, а он взял, да и оборвал его на полуслове, - и снова вернулась к Кибиреву.

На морозном стекле я твой вензель чертить не рискую -

Пассажиры меня не поймут, дорогая Е.Б.

Дочитав "Романсы Черемушкинского района", Таня ласково закрыла книгу и принялась собираться.

Во-первых, было уже поздно - десять часов. А послезавтра, между прочим, первый и самый коварный вступительный - диктант по русскому!

А во-вторых, что-то важное этот странный бородатый человек в ее славном вечере в кондитерской сломал. Не читалось ей больше!

Таня оставила официантке на чай, сложила в рюкзачок ручку и блокнот, служивший по совместительству и телефонной книжкой, и дневником, как вдруг под стаканом из-под чая обнаружила визитку.

ВОЗДВИЖЕНСКИЙ МИРОСЛАВ

поэт и просто хороший человек

На оборотной стороне имелся телефон и зачем-то изображение ангела с трубой.

А также приписка ажурным курсивом: "Звоните, если станет грустно".

Таня не сразу сообразила, что это мужчина в шляпе оставил ей визитку перед тем, как уйти. Но с какой целью?

"Ну и тип! Оборвал разговор, ушел, а визитку оставил. Может, просто забыл ее случайно?"

Тогда Таня еще не знала, что вот уже десять лет поэт Воздвиженский регулярно практиковал именно такой способ знакомства с прекрасным полом.

Таня вложила визитку в блокнот - не оставлять же ее на столе! Но позвонить, разумеется, не позвонила.

И вовсе не потому, что ей никогда не бывало грустно.

Иногда, особенно по вечерам, ей становилось так одиноко, что она была почти готова, наплевав на свою экономию, сломя голову нестись на первый этаж общежития, где имелась кабинка дальней связи, лишь бы только услышать родной и знакомый голос. Мамин, папин или, на худой конец, Кирюхин.

Пожалуй, если бы не Тамила, которая прилетела на Землю одним рейсом с Таней, она и впрямь докатилась бы до того, чтобы звонить родителям каждый вечер. Но Тамила скрашивала Танину тоску по людям.

Как и Таня, Тамила приехала в Кенигсберг, чтобы поступать.

Впрочем, поступала она не в университет, а в хореографическое училище. Как и Таня, Тамила жила в общежитии. Как и Таня, скучала по войлочному небу Екатерины и зеленому шелесту листвы, ритмичному, как шум земного прибоя.

Впрочем, на этом сходство между Таней и Тамилой заканчивалось.

И начинались различия.

В отличие от Тани Тамила сразу же завела себе десяток разбитных подружек среди таких же, как она, поступающих. И скоренько познакомилась "с одним парнем", который оказался способным учеником третьего курса училища, подающим надежды танцовщиком Вениамином.

Тамила не получала никакого удовольствия от прогулок по городу и называла его "каменным вампиром". Танины же восторги относила к романтическим бредням и не упускала случая подшутить над ее восторженностью, которая представлялась Тамиле провинциальной. Впрочем, делала она это совершенно незлобиво, и Таня не обижалась.

Вдобавок ко всему Тамила совершенно не рвалась экономить - это так провинциально!

Отец Тамилы, обожавший свою единственную красавицу дочку, выделил на ее поступление изрядную сумму. Эта сумма предполагала, в частности, съем хорошей квартиры в центральной части города ("Ведь ей же надо каждый день упражняться! В общежитии ей будут мешать!").

Квартиру Тамила снимать не стала. "В общежитии в сто раз веселее!" - считала она. Хотя родителям сообщила, что сняла.

Таким образом, в распоряжении Тамилы оказались изрядные, по девчачьим меркам, "неучтенные", совершенно свободные денежные средства.

Тамила тратила их, не скупясь. На элегантную одежду, удобную стильную обувь (а ведь к обуви у балетного люда особое отношение!) и на деликатесы, предпочитая по возможности те, от которых не слишком поправляются.

По городу Тамила перемещалась исключительно на такси, никогда не забывая попросить шофера поляризовать задние стекла. "От этих туч у меня начинается мигрень! Не хочу их даже видеть!" - объясняла она Тане.

Рядовое Тамилино утро начиналось в дорогом оздоровительном салоне "Единственная". Там, раскинув тонкие сильные руки на массажном столе, накрытом черной атласной простыней, она млела под нежными прикосновениями смазливого массажиста Марата. А затем, вдыхая аромат иланг-иланга, способствующий гармоничному протеканию физиологических процессов, смотрела видеокурс "История русского балета"...

С тайным восхищением Таня наблюдала за тем, как прямо на ее глазах из провинциальной балеринки Тамилы, будто бабочка из куколки, вылупляется шикарная вертихвостка, умеющая окоротить любого нахала одним холодным взглядом, различающая на вкус двадцать шесть сортов минеральной воды и перед сном растирающая натруженные ножки кремом для лица ценой в повышенную студенческую стипендию за наперсток.

Впрочем, с Таней Тамила никогда не позволяла себе никакой наигранной "столичности". Может быть, потому, что столичность тоже приедается. Как осетрина.

Напротив, в ее обществе Тамила старательно делала вид, что они обе остались такими же, какими были на Екатерине, - наивными и простыми. Бывало, она приходила в общежитие к Тане с тугим пакетом вкусностей в правой руке и с тощим пакетом, меченным эмблемой сногсшибательного бутика, в левой. В этом, втором, пакете обыкновенно лежала какая-нибудь кофточка, купленная под настроение, но после забракованная как "не то".

И тогда они устраивали пир горой с розовым новосветским шампанским, итальянскими сырами и кишиневской черешней.

Пир плавно переходил в вечер воспоминаний и откровенных признаний ("А знаешь, Венечка сказал, что у него до меня никого не было! Представляешь?").

А вечер, как река, медленно впадал в ночной кинозал. Они смотрели по визору комедии, музыкальные передачи и проблемные говорильни, налегая на "Если ты нелюбима" и "Скажи мне правду".

А потом, далеко за полночь, девушки засыпали, крепко обнявшись, на Таниной полуторной кровати, благо обе были худышками. Чтобы утром снова разбежаться по своим неотложным абитуриентским делам.