что было почерпнуто им из разглагольствований наставника касательно
истории и нравов древних народов, очень быстро полетела совсем в иные
просторы. И Эгин предался совершенно серьезным размышлениям о том, почему
грюты, в поход на которых повел свое войско Герсар, мочатся сидя.
По-женски. Выводов было два - во-первых, потому, что в степи так надежней
и скрытней. Не оскорбить ничьих нравов, а здесь грюты способны
демонстрировать утроенное ханжество. А во-вторых, оттого, что шальной
стреле, пущенной в зазевавшийся столбик с головой и ногами грюта, гораздо
труднее пронзить насквозь мирно сидящего и озирающегося сына степей. Да и
руки у него не заняты, может натягивать лук и сидя. А что, собственно, тут
такого?
необъятным.
безделицами. Например, что за город распахнул перед ним и его спутниками
свои ворота? Сколько времени прошло с тех пор, как Дота-нагела и Знахарь
творили Огненную Черту? Долго ли замечательный рыжий уродец со слепыми
бельмами, на спине которого качался в седле полубезумный или полусонный
Эгин, шел вверх, вверх и вверх? Почему он, Эгин, такой же, в сущности,
слепой теперь, как и его лошадь, не рвется к свету и не сопротивляется,
хотя, как ему иногда кажется, достаточно сдернуть повязку с глаз, чтобы
все увидеть и во всем разобраться. Но рука отчего-то не хочет сдергивать
повязку. Наверное, строгай голос одного из смегов, предупредивший его, что
голова и повязка для него теперь одно целое, не велит его руке поступать
так. А он, Эгин, тоже ничего ей приказать не может.
бездонной черноты повязки. Ни одна корпускула света не просачивалась через
нее. "Нужно быть донельзя наивным, чтобы полагать, что тут все дело в
плотности материи", - в бессилии подумал Эгин и раскинул руки на ложе.
прикреплен к поверхности гигантского бубна. Такого же огромного, как море.
Бубна, в который с жаром лупит невидимая рука. Звуков не слышно, но кожа
бубна пульсирует, а вместе с ней пульсирует и сам Эгин. "Энно!" -
подтягивали голоса из пустоты, и этот харренский боевой клич разносился,
казалось, на тысячу лиг в обе стороны.
вроде Вербелины. А Вербелина теперь что-то вроде шлюхи. Он в городе
Призраков. Быть может, даже в самом Хоц-Дзанге. Его рассудок отказывается
служить ему, а его тело делает только то, что само считает нужным. И
вдобавок чьи-то руки распахивают на нем рубаху и ласкают его грудь. И
чьи-то губы целуют его то робко, то настойчиво. И Норо оке Шин не
существует больше вместе со всем Вараном, Сиятельным князем и истиной. А
есть только рифмы и ритмы, шорохи, токи теплого воздуха, странные ароматы
и глухие звуки с улицы. Или это тоже наваждения, такие же устойчивые и
навязчивые, как и стихи, которых он никогда не знал?
на которую он был способен, сказал себе Эгин, когда все те же прохладные
руки, женские руки, расстегнули пряжку вначале на левой сандалии, а затем
на правой. Сандалии шлепнулись на пол. И наваждения сменяли друг дружку,
словно день и ночь. Как Запад и Восток.
не ограничилось. Его рейтузы сползли с бедер стараниями этого наваждения с
ухватками новенькой из портового борделя. Атласная рубаха Эгина была
расстегнута и снята. Его пояс был развязан. Эгин не сопротивлялся.
горячечного любителя юных, очень юных женщин-девочек, носившего в
харренской истории имя Орди Герсара, прокрутился в его мозгу еще три, а
может, и четыре раза.
Эгину было с чем сравнивать. С Овель, например. Хотя нет, Овель, если бы
делала то же самое, она бы делала это не так. Отчего-то Эгин был уверен,
что совсем не так. Более нежно. Более трепетно и вместе с тем более смело
и тепло. Вербелина? О да, это, конечно же, Вербелина. Она ведь тоже здесь,
в этом городе Призраков. И она тоже... тоже что? Неважно, она ведь могла
каким-то чудом пробраться к нему, Эгину, и выразить свою любовь наиболее
доступным ей способом. Ее излюбленным способом.
осторожно, очень осторожно поползла выше. Так делают все слепцы. Выше. К
локтю, под мышку, к плечу. А оттуда к ключицам. К шее. О да, это тело
очень похоже на тело Вербелины. И эти волосы. Очень густые, ароматные,
гладкие, тщательно вычесанные.
слушался его. А лишь лежал безвольным увальнем в пещере зубов, покрытый
сладким ковром "меда поэзии".
движение вверх, вниз, вбок. Мускулистое тело. Впалый живот. Курчавая
шерстка. Милый, аккуратный пупок. Нет, это не Вербелина, это наваждение.
Но оно отчего-то длится и длится. Оно не исчезает. Оно продолжается. Две
маленькие, словно два зрелых южных персика, груди. Нет, они не тают под
его, Эгина, руками. Они остаются на месте для Эгина.
никогда не удавалось Вербелине, даже когда она была в ударе. Этот вздох
показался Эгину таким же древним, как сама страсть, как сама любовь и акт
любви между мужчиной и женщиной.
нецивилизованная и дикая исполненность бытия, такая доверительность и
такая нежность, что он невольно вздрогнул. Теперь его тело перестало быть
кулем для муки, брошенным на пульсирующий барабан. Теперь его тело
наполнялось огнем, имя и саму суть которого он знал слишком хорошо.
Слишком хорошо для офицера Свода Равновесия.
язык оставался неподвижен, а его уста немы, словно все мыслимые и
немыслимые правила из Уложения Жезла и Браслета.
прижимаются к крупу лошади в неистовом галопе. Ее пальцы вцепились в грудь
Эгина, а ее спина выгнулась соблазнительной дугой. Она, Вер-белина, или
нет - та, что так похожа на Вербелину, - мчалась вперед навстречу своему
наслаждению. Она торопилась. Она спешила. Ее дыхание становилось все чаще.
Но она, похоже, не боялась, что оно ускользнет от нее, ибо Эгин был
страстен и напорист. Словно породистый жеребец. Грютский жеребец.
Казалось, из всех пяти чувств, которыми наделила варанца природа, у Эгина
оставалось теперь одно лишь осязание, ибо даже слух и обоняние на время
покинули его.
Теплый бархат. Изысканный мех белой куницы. Вот какие метафоры, верно,
пришли бы на ум Эгину, если бы он был способен интересоваться метафорами.
Интересоваться чем-либо. Ибо он пропустил то мгновение, когда происходящее
приобрело самостоятельную ценность, и был уже давно по ту сторону черты,
когда ум еще значит что-нибудь.
становились все более требовательными, а движения все более порывистыми.
Его бедра теперь помогали ей. Их сердца теперь бились в унисон. А их
дыхания сливались воедино с каждьш толчком. С каждым поцелуем. "Мед
поэзии" обратился медом любви. И Эгин не жалел об этом.
наездница рванулась вперед и вниз изо всех своих сил и застыла, словно
музыкальная фраза, унесенная ветром. А Эгин, не в силах сдерживаться более
и не видя в этом никакого смысла, очертя голову бросился в омут запретного
наслаждения вслед за ней. Дева истошно вскрикнула. Руки Эгина сомкнулись
замком у нее на талии, и когда его тело почувствовало ритмичный трепет,
исходящий откуда-то извне, из тепла перезревшего инжира, из самого
естества девушки, Эгин стиснул зубы и застонал, погружаясь все ниже и
глубже, в пучины экстаза, сколь неожиданного, столь и неуловимого.
неким намеком на благодарность и нежность.
вновь наполняться жизнью.
по-прежнему украшавшими его, Эгина, шею. Но она молчала. Интригует?
Разжигает его интерес, как это в обычае у женщин, кем бы они ни были? Или
она вообще не умеет говорить? А только смеяться? Но что тут интриговать,
милостивые гиазиры, когда он и так заинтригован до самой крайней
крайности?
Корнев Павел
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей
Распопов Дмитрий
Сертаков Виталий
Белогорский Евгений