Чтение 32–й страницы книги ~Светлое время ночи~

Помимо прочего, в трюмах содержались прекрасные, хорошей ковки брони, четыре десятка контрабандных арбалетов, огромные свертки дорогих тканей числом пять дюжин и восемь тюков с дорогими специями - шамбалой, шафраном, кориандром, белым тмином, куркумой. Все это вместе уже начинало походить на добычу - особенно специи, которые ценились в Варане более, чем четыре меры золота за одну меру...

На следующий день была составлена и красивейшим образом отображена на раритетной бумаге эрм-саванном Лютой опись военной добычи, якобы обретенной на Фальме.

Было сочинено также обращение к народу, которое начиналось словами: "Все законопослушные подданные Сиятельной княгини - радуйтесь! Фальмский оборотень повержен в прах и земли его очищены от скверны. Торжество справедливости стало возможным благодаря..." И так далее.

Сложнее обстояло дело со шкурой сергамены, которая должна была демонстрировать вещественные доказательства победы. Не для людей Свода, конечно. А для вельможных боровов из Совета Шестидесяти.

Эта проблема решилась благодаря искусству подающего надежды рах-саванна Опоры Вещей Катина. Этот офицер посчитал для себя спасением отличиться хоть чем после того, как едва не попал под топор войскового палача уже в Белой Омеле, когда Опора Единства устроила дознание среди виновных в подрыве огнетворительной смеси.

Сплавив раздобытые в Белой Омеле собольи шкурки лучше самого умелого скорняка в одну большую шкурищу крупного, очень крупного тигрообразного животного и изменив цвет шкуры на серо-желтый, Катин заслужил себе прощение.

- Осталось только челюсти доработать, гиазир гнорр. Но до Пиннарина я управлюсь. Как вы считаете, гиазир гнорр, похоже это на сергамену?

Лараф придирчиво осмотрел результат. Шкура как шкура. Лапы, хвост, даже две пропалины - будто бы от "облачного" клинка.

Он провел двумя пальцами по шкуре вдоль хребта - за пальцами с легким потрескиванием увязалась неяркая, но весьма эффектная серия зеленоватых искорок. Эти искорки назывались в определителях Свода "подписью Дотанагелы"; рах-саванну не полагалось это знать и уж тем более практиковать (это дозволялось только пар-арценцам). Но ради того, чтобы выслужиться, Катин был готов рискнуть головой.

- Как вы находите фактуру? - робко поинтересовался рах-саванн.

Лараф оторвался от своих размышлений и, сложив пальцы в щепоть, громко ее чмокнул:

- Конфетка!

Лараф понимал, что если бы княгиней в Варане по-прежнему оставалась покойная Сайла, эту показуху можно было бы не затевать. Сиятельная княгиня скорее удавилась бы, чем стала подыгрывать проигравшим. Но с Овель Лараф рассчитывал на другой прием.

Радушие, с которым его встретила Овель, Ларафа озадачило. Он, в сущности, еще не успел освоиться с тем, что его так любят.

Тем более что в начале его эрхагноррата Овель вроде бы в отношении к нему балансировала между равнодушием и неприязнью. "Значит, ошибался", - с легкостью заключил Лараф.

Овель плакала у него на груди слезами счастливой супруги. Звеня цепью Властелина Морей, Овель осыпала его поцелуями; по страстности они, правда, напоминали те редкие чмоки, которые дарила Ларафу покойная мать во времена его золотушного детства. И все-таки - поцелуи!

Но больше всего его удивило княжение Овель. Все опасения Йора - да будет его посмертие легким! - оказались напрасными. Овель княжила "на ура".

Народ бесновался от счастья, стоя, словно наводнение, под балконом Совета Шестидесяти, на котором регулярно появлялась Овель - в платье, смело подчеркивающем грудь, в сапфировой диадеме, с высоким стоячим воротником, обсыпанным розовым жемчугом, и с раскрасневшимися щеками.

Смотреть на это Ларафу было немного неловко - как некогда, еще в Казенном Посаде, на альковные забавы Анагелы с Егуром, ее любовником из Опоры Безгласых Тварей. Что-то в этом единении народа и княгини было животное, половое, словом - неприличное.

Он видел оргиастическую дрожь на губах Овель, когда она кричала замершей от вожделения толпе самцов всякую державную чушь. Он слышал как Овель ругается с портным, очередное изделие которого обнажает не то, что нужно, или не обнажает то, что нужно. Он видел: Овель читает оринские трактаты о дипломатии и государственной деятельности в таком захвате, в каком иные кокетки не читают любовных записок.

Все это заставляло его гадливо морщиться. Но прагматик внутри Ларафа подсказывал ему, что с точки зрения упрочения его и Овель власти - это именно то, что нужно. Так, наверное, муж-карьерист из Дома Народного Просвещения сквозь пальцы смотрит на забавы молодой жены со своим начальником.

Овель исс Тамай добилась того, чего не смогла добиться Сайла исс Тамай. Чего не смогла добиться ни одна Сиятельная со времен легендарной жены Инна окс Лагина, великолепной Теммы - ее обожал народ.

"Наверное, все, что нужно - это иметь хорошую фигуру и смазливую мордашку", - догадывался Лараф, хоть и понимал, что это только часть правды. Впрочем, Овель на его вкус и впрямь похорошела. Девического в ней становилось все меньше, женственного, аристократического, выверенного - все больше.

Народ был готов стоять под балконом по полдня, дожидаясь возможного появления княгини. Естественно, когда она наконец выходила, ликованию публики не было края. Мужчины - а это были в основном мужчины последнего разбора - свистели, тарахтели трещотками, вопили от обожания и махали руками. Но стоило княгине Овель откашляться, как площадь замолкала. И горе тому, кто отважится кашлянуть - быстрый нож ближайшего обожателя княгини был в ту весну весьма популярным лекарством от простуды.

Когда в полях пошли красоваться первоцветы, в здание Совета Шестидесяти буквально не было прохода из-за громадной свалки непритязательных букетов. Убирать их, впрочем, не решались, чтобы не обидеть чернь - память об Урталаргисском мятеже была ой свежа! Парадный вход пришлось временно закрыть и прорубить другой - с той стороны, где не было балконов.

- Не могу взять в толк, как вы этого добились, моя госпожа? - спрашивал Лараф.

- Во-первых, я отменила государственную монополию на хмельные напитки. Я, конечно, понимала, что это сильно уменьшит поступления в казну. Но была нужна какая-то популярная мера. Вместо этого я ввела налог на роскошь. Это тоже всем понравилось, кроме Совета Шестидесяти. Потом...

Лараф слушал перечисление действительно мудрых, действительно своевременных мер, предпринятых Овель не без помощи со стороны ее кузена Анна окс Лассы, присутствие которого все больше его раздражало - ишь, какой шустрый! - и думал о том, что по большому счету ему чудовищно повезло.

А шкура оборотня-сергамены произвела настоящий фурор в Совете Шестидесяти. Говорили, что градоправитель Нового Ордоса даже лишился чувств от избытка впечатлений.

И все-таки Лараф чувствовал, что из столицы нужно убираться. В нем было достаточно трезвости, чтобы понять: с изменой подруги его эрхагноррат подошел к концу. В первый же день он начал приготовления к бегству.

- Привет тебе, мой доверчивый народ, народ-воитель, народ-гэвенгоборец, стонущий под пятой самозванца! - с издевательской патетичностью провозгласил Лагха.

Они только что сошли на берег с борта "Бравого Моржа", небольшого каботажного парусника, совершающего рейсы между Нелеотом и Пиннарином. Обоих слегка качало. Грязный перст Лагхи вознесся к небесам:

- И ни один из тех, кто еще недавно лобызал следы от подошв моих сандалий, ныне не обернется в мою сторону! Не поприветствует меня по обычаю предков!

Действительно, никто не обернулся, хотя и говорил Лагха довольно громко. Эка невидаль - мало ли чудных в порту!

Эгин улыбнулся. Магических способностей Лагха, очутившись в глиняном теле, конечно, лишился, а вот небожительская ирония уцелела и даже приумножилась.

- Справедливости ради, гиазир гнорр, вас тяжело узнать. Поэтому смилостивьтесь и великодушно простите всех тех, кто сейчас в вашу сторону не оборачивается, - умоляющей скороговоркой царедворца залопотал Эгин, обводя взглядом скопления портового люда. Подыгрывать гнорру было приятно.

- Так и быть, Эгин... Я внял вашим мольбам. Я их... кхе-кхе... прощаю, - хохот гнорра плавно перетек в приступ кашля и снова в хохот.

На борт "Бравого Моржа" они поднялись только в Нелеоте. А до Нелеота из Яга они дошли на борту "Дыхания Запада" в компании неизбывного Цервеля, причем большую половину времени провели на палубе: муравьи, расплодившиеся в грузовом трюме, делали пребывание в каюте почти невыносимым.

Да-да, муравьи! Мелкие белотелые бестии подлой породы и басенной кусачести были бесплатным приложением к грузу сладкой патоки, с которым Цервель притащился в Яг из Глиннарда. Патока досталась исключительно баронам Фальмским, а муравьи - всем поровну, в очередной раз подтвердив старинную детскую мудрость относительно неравномерного распределения дерьма и повидла.

Там-то - на палубе "Дыхания Запада" - Лагха и простудился. Эгин, успевший переболеть еще на Фальме, ему на словах сочувствовал, но в глубине души полагал, что тот еще легко отделался: "Вас, мой гнорр, хоть живьем не закапывали!"

А с Эгином такая неприятность действительно случилась. После того, как за его спиной отгрохотал взрыв и Эгин обнаружил себя в лесу, рядом с горящей крышей хозяйственного крыла Гинсавера, он упал. Не прямо там, где стоял, нет - на двадцать шагов дальше, которые он успел пройти, похоже, уже спящим.

Недосып, а главное - невосполнимая растрата сил, к которой привели магические злоупотребления, одолели и волю, и рассудок Эгина. Он заснул прямо на снегу, а проснулся в темноте, духотище и в крайне стесненном положении.

Как выкарабкался на поверхность - вспоминать не хотелось. Но факт был налицо: он выбрался из братской могилы для младших чинов и останков лошадей. Похоронная команда барона Вэль-Виры то ли по недомыслию, то ли с каким злым умыслом закопала его быстрее, чем Лагха, Зверда и Шоша начали настоящие, серьезные, масштабные поиски пропавшего героя.

Эгин потом долго пытался добиться от мужиков Вэль-Виры, как можно было спящего принять за мертвого. Те клялись, что сердце его молчало.

Восставший из мертвых не верил, не хотел верить. Ему казалось, что сам он, Эгин, совершенно не изменился, ни на волос, ни на мизинец - с тех самых пор, как покинул Медовый Берег. Он полагал, что изменился только Лагха Коалара.

А гнорр умудрился действительно сильно измениться. До полной неузнаваемости ему, конечно, было далеко. Но Лагха был по меньшей мере на полпути к ней!

Из редкостного красавца он превратился в редкостного урода. "Видимо, между красотой и уродством расстояние меньше, чем между красотой и серостью. Это как между любовью и ненавистью. Ясно ведь, что от любви до равнодушия - втрое, вдесятеро дальше!" - подумал Эгин.

Над своим уродством гнорру пришлось изрядно поколдовать.

Его голова была наголо выбрита, правильные полулуния бровей - выведены при помощи пинцета, щетина - вытравлена под корень неким вонючим зельем, и теперь его подбородок выглядел как обожженный. Рана, полученная при атаке Гинсавера, была старательно выпестована Лагхой до размеров огромного, синюшного, покрытого присохшей гнойной коркой звездообразного шрама, который, казалось, вовлекал все черты лица гнорра в разнузданный вихлястый танец. Узнать в этих танцующих бровях и разорванной линии рта совершеннейшую маску слоновой кости под названием "лицо Лагхи Коалары" можно было только после прямого десятикратного указания "Это - Лагха Коалара, идиот!!!"

Но и это было не все. Еще в Яге Зверда презентовала Лагхе притирание, от которого кожа его лица, рук, живота словно бы заветрилась и покрылась изъязвлениями, как от быстрой оспы.

Костюм гнорра тоже был славным: грязные кожаные штаны дикарского покроя (снятые с конюха Маш-Магарта), мятая льняная рубаха с плеча убитого арбалетчика Вэль-Виры и заношенный плащ с капюшоном барона Шоши, меченый огромной бурой заплатой на спине. В довершение ко всему за два дня до прибытия в столицу Лагху угораздило простудиться и охрипнуть. И теперь вместо дивного баритона гиазира гнорра Эгин слышал хриплое карканье.

"О Шилол Изменчиворукий! Нужно же было так настырно добиваться от Адагара сходства, чтобы теперь так упорно бороться за каждое различие!" - усмехнулся Эгин.

Накинув капюшон на голову и словно бы угадав мысли своего спутника, Лагха обернулся к нему и уморительно прошамкал:

- Если с Комнатой Шепота и Дуновений ничего не получится, я смогу зарабатывать попрошайничеством.

- Уверен, с такой внешностью на этой стезе вы скоро разбогатеете.

Дойдя до площади Двух Лагинов, они попрощались. Эгин пошел к несравненному поэту Сорго Вайскому пить мед поэзии и ждать вестей о победе. Поскольку в случае поражения вестей ожидать было бы не от кого. Лагха же, пошатываясь из-за успевшей выработаться привычки к валким палубам кораблей, направился прямо к парадным воротам Свода Равновесия.

В доме несравненного поэта Сорго Вайского его не признали.

- Гиазира Сорго срочно вызвали во дворец, - ответствовала сквозь окошко в дверях дородная кухарка с красным, как редька, носом.

- А Лорма?

- Госпожа Лорма изволит навещать матушку.

- Она что, приехала? Я имею в виду матушка.

- Нет, это госпожа Лорма к ней поехала.

- На Медовый Берег, что ли? К Детям Пчелы?

- Не имею чести знать, - кухарка у Сорго была не из приветливых.

- А когда вернется гиазир Сорго?

- А вы кто будете?

- Я его друг, Эгин. Вы меня не помните?

- Не помню. Мало ли друзей у гиазира Сорго? По какому делу? - кухарка явно упивалась своей властью пущать и не пущать.

- Несколько месяцев назад я занял у Сорго сто авров.

- И что? - с вызовом поинтересовалась кухарка.

- Как что? Хочу вернуть.

В следующую секунду двери особняка распахнулись настежь. Перед ним стояла та же сердитая кухарка. Но только теперь ее лицо сияло, словно начищенный мелом золотой. Она широко улыбалась и, зачем-то прищурив левый глаз, то и дело кланялась, приговаривая "милости просим, дорогой гиазир Эгин".

Судя по перемене в ее настроениях, с финансами в семействе окс Вая случилось непоправимое.

Все свидетельствовало в пользу Эгиновой догадки. Ковры исчезли. Место дорогих расписных ваз на вычурных подставках искусной работы заняли стопки книг, связанных пачками, как перед отправкой к барахольщикам...

...Сорго, которого ни в какой дворец не вызывали и который с самого утра занимался стихосложением, раздраженно отбросил перо. Внизу бубнили голоса кухарки и какого-то мужчины. Сосредоточиться было невозможно.

"Сыть Хуммерова, крючья Шилоловы!" - Сорго залпом дернул полкружки гортело и обхватил голову руками. Одна-единственная строфа выползла из-под его некогда легчайшего пера за весь этот премерзкий день. Строфа, правда, родилась в двух дюжинах вариантов, но ни в одном из них не было хорошей, броской, ударной последней строки. Строки, которая завершала бы не только всю строфу, но и главу, каковая глава, в свою очередь, являлась последней в его поэме "Испытание Пиннарина или Стихия Неистовонравная".

Уже который час мысли Сорго ходили вокруг Дня Охарада, то есть Последнего Дня, Дня Судеб. Тогда весь мир сорвется с железного шеста, именуемого Охарадом, и ввергнется в великий плавильный котел Икта, в котором миру суждено обрести гибель, а ткани бытия - очищение.

"Так и ныне, ведь близок уж День Охарада", - прошептал вещий поэт Сорго Вайский. Чтобы эти слова обрели силу самосбывающегося прорицания, их надлежало лишь вверить бумаге.

"Хорошо еще хоть холода отступили... Да что там, лето на носу... А у нас теперь любой может гортело варить... Дела... Лето... Ну и дела..." - не утихал бубнеж внизу. Сорго снова потерял точную формулировку строки.

"...И что - все деньги в звонкой монете?.. Само собой, какие уж тут бумаги..."

"Деньги? - Сорго насторожился. - Какие деньги?"...

...В качестве угощения та же самая кухарка подала Эгину свекольный суп и черствый ломоть хлеба с отрубями.

Эгин, которому было не впервой довольствоваться малым, с наслаждением поглощал теплую лиловую бурду, когда вдруг явился-не-запылился Сорго - похудевший, осунувшийся и на поддаче. Словом, живая иллюстрация того, какие разительные перемены к худшему могут произойти с человеком за несколько месяцев.

- О Шилол! Эгин? А я уж думал тебя уби...

- Со мной все в порядке, Сорго. Меня стрела не берет и меч не рубит.

Они обнялись. От Сорго пахло бражкой и потом.

- Как дела, Сорго?

- Плохо. Разве не видишь? - первый поэт Варана опустил глаза.

- Вижу, - Эгин не любил отрицать очевидное.

- Понимаешь, уж не знаю, что случилось, но я, выражаясь поэтическим языком, впал в ничтожество... О Шилол! Сайла погибла, Лагха вот уже три месяца не обращает на меня никакого внимания, как будто мы и не знакомы совсем... Ты ведь знаешь, жизнь поэта она такая... непостоянная! Как пламя свечи на ветру! Кредиторы наседают - Шилол же меня дернул поставить намедни на "два озера"! Вот и Лорму с нашей малюткой пришлось к мамаше отправить. А ведь поэзия... а ведь за поэзию надо платить!

- Гм... Значит, ты в немилости. Но, если разрешишь мне маленькое пророчество...

- Да пожалуйста!

- ...тогда будь готов к тому, что в ближайшие дни гнорр вновь взглянет на тебя с былой благосклонностью. И осыплет милостями.

- Ты правда так считаешь?

- Совершенно. Как минимум, ты сможешь выкупить свои ковры и вазы и возвратить домой Лорму, - Эгин улыбнулся.

- Твои шутки - дрянь, - отмахнулся Сорго. - Не вижу ничего смешного.

- А ничего смешного в них и нет. Я серьезно.

- И что, ты уверен в этом? Что Лагха снова...

- Ровно наполовину. Впрочем, в том, что я доживу до послезавтрашнего вечера, я тоже уверен ровно наполовину.

- Ну тебя к Шилолу с твоими пророчествами! - мрачно столкнув брови, фыркнул Сорго. Чувствовалось, что он не верит Эгину. - Давай лучше выпьем. У меня кое-что осталось.

Он достал из тайника бутыль с гортело, белую булку и сверток с копченой грудинкой. Эгин догадался, что Сорго прячет еду от кухарки, опасаясь потрав.

- Ну а тебя-то какими судьбами сюда занесло? - поинтересовался Сорго, старательно чавкая булкой. - Как сынишка?

- Какой сынишка?

- Ну этот, с которым ты тогда приходил?

- А-а... Есмар? Так он не сынишка, он слуга.

- Слуга? Ну да без разницы. Что слуга?

- Ты не поверишь, Сорго. Есмар стал царем.

- Царе-ем? - выпучил глаза Сорго.

- Царем. Царствует в Ите. Женился. Так что если в Пиннарине тебе надоест, сможешь всегда перебраться в Ит. Долг ведь платежом красен. В Ите тоже любителей поэзии полно.

- А что, это мысль! Кстати, как там насчет твоего долга, дорогой Эгин? - со всей возможной щепетильностью поинтересовался Сорго. Эгин заметил, даже нужда не отучила его стесняться слова "деньги".

- Я принес тебе все сто авров. И еще семьдесят за двух лошадей.

От неожиданного известия Сорго поперхнулся. Эгин долго стукал его по спине, пока тот, выхаркав разжеванную грудинку и смоченный слюной хлеб, вновь не приобрел способность говорить.

- Ты принес сто семьдесят авров? Ты действительно принес сто семьдесят авров? - сомнамбулически переспросил Сорго, тараща на гостя свои глаза с покрытыми красной сетью прожилок белками.

В качестве доказательства Эгин передал Сорго туго набитый золотыми итской чеканки кошель. Тот взвесил его на руке, прижал к щеке, словно котенка, погладил, как вдруг, будто застеснявшись, отложил в сторону и промолвил:

- Что ж, любезный Эгин. Это очень кстати. А теперь я почитаю тебе из последних набросков. М-м-м, такая легкая, назидательная вещица. Рабочее название - "Стердогасты, или Хранители Южной границы".

"Эрпоред был приятен лицом с бородою ухоженной,

Справедливость саму воплощал, обучая ей отроков.

Он при встрече с подобным ему здоровался вежливо,

А при встрече со старшим над ним - с особой учтивостью."

Сорго завыл, закрыв глаза - он клялся, что с закрытыми глазами ему легче припоминать.

Эгин слушал и слушал, откинувшись на диванные подушки, набитые конским волосом. Вдруг дверь в гостиную скрипнула. Сорго прервал чтение на полуслове. Эгин тоже обернулся. К ним, прихрамывая, шел тщедушный, бледный юноша в ночной сорочке со свечой в руке.

- Умоляю о соизволении приеднаться до честной компании. Виршей ваших пышнозвучие зело почуть желаю, - объявил юноша и поклонился.

- Это Кальт. Мой лучший друг. Единственный, кто не покинул меня в беде. Он учит меня древнетарскому, - отрекомендовал юношу Сорго. - И консультирует по древней истории.

- Очень приятно. Эгин, - с этими словами Эгин встал и отвесил ответный поклон вошедшему.

Нечто царственное, несгибаемое источали глаза юноши. Некоей силой веяло от его тщедушного, ребристого тела. Странный говор Кальта также поразил его до глубины души. "В каких это уездах Варана, интересно, еще в ходу древневаранский?"

- Я встретил Кальта через несколько дней после того проклятого землетрясения. Он сидел совсем один, совершенно голый среди скорбных руин. Он, представь, не знает даже, где его родные, не помнит даже откуда родом! Не помнит, как оказался в Пиннарине! Он вообще немного странный. Но, надо сказать, за это я его и люблю. Между прочим, считает себя прямым потомком Кальта Лозоходца.

- Кальта Лозоходца? - переспросил Эгин.

- Да! Представь себе, каков оригинал! И при этом знает историю так, как мне и в лучшие годы не мечталось. Правда, в основном историю правления Кальта и ранних войн Героической Эпохи. Ну да ладно. Вернемся к нашим баранам. На чем мы остановились?

- "Эрпоред был приятен лицом с бородою ухоженной", - подсказал Эгин.

Кальт уселся на лавку прямо напротив Эгина, а Сорго продолжил доить драную козу своего вдохновения.

Но Эгин больше не мог концентрироваться на анапестах. Он не отводил взгляда от странного хромого юноши. От "потомка Кальта Лозоходца", по поводу которого Эгин теперь уже совершенно не сомневался в том, что он и есть сам Кальт Лозоходец, точнее - та часть его души, которую всегда хранила душа Лагхи Коалары, его та-лан отражения. Та часть его души, которая после развоплощения, устроенного баронессой Звердой и бароном Шошей, оказалась в теле Ларафа окс Гашаллы, молодого варанского дворянина из Казенного Посада. Тот самый Кальт Лозоходец, благодаря наличию части осознания которого Лагха Коалара после развоплощения превратился в свободно порхающий бестелесный дух, а не перешел в тело Ларафа окс Гашаллы!

Удивление Эгина было столь велико, что он не мог вымолвить ни слова. Он мрачно посасывал гортело из плохо вымытой кружки и пялился на юношу - прямой нос, низкий лоб, редкие брови и сияющие светом разгулявшейся бездны глаза!

"Знать бы теперь, что делать с этим открытием", - размышлял Эгин.

"Надо будет завтра же написать об этом Лагхе. Если, конечно, будет к кому писать", - поправил себя Эгин. По его расчетам, как раз в это время Лагха должен был находиться в Комнате Шепота и Дуновений, самом странном месте во всем княжестве Варан...

...Когда Эгин ушел, Сорго вернулся к своим писаниям. На душе потеплело: сто семьдесят золотых авров - это сто семьдесят золотых авров!

Сорго перечитал все варианты заключительных строф. Скомкал и выбросил двадцать два листа. Внизу последнего, двадцать третьего, содержащего единственно верное решение его поэмической загадки, вывел:

"Так и ныне, но близок уж Новый Вершитель!"