сторону бритоголового, - ну, а я - вам не чета! Ветры, говоришь, дуют? Верно,
дуют! И выбрасывают на берег здоровенных тварей, с таким, знаешь ли, рыбьим
пузырем, что грех не попользоваться. Вот и пользуются! Дурачье из них куртки
шьет, а у тех, кто поумнее, - он стукнул кулаком в грудь, - свои фантазии.
Слыхал, что теплый воздух легче холодного? Так что, сударь мой, может, я и
крыса, да с мозгами. Не тебе таких крыс ловить!
мутноглазый поднялся на ноги, плюнул ему в лицо и пробурчал:
касатик. Только, извини, без удобств.
у своего дома в Чимаре. Понятие "в эту ночь" было весьма условным, поскольку
Тайяхат и Тид разделяли многие миллионы лиг космической пустоты, и каждый из
этих миров вращался вокруг своей оси и своих светил с разной скоростью - а
значит, не совпадали в них ни годы, ни месяцы, ни сутки. Тем не менее случилось
так, что на Тиде, в районе станции Пандуса, стояла глухая ночь, а в Чимаре, на
склонах Тисуйю-Амат, ночь начиналась; и было это одним из тех редкостных
совпадений, какие случаются раз в столетие.
возились и робко попискивали пинь-ча; справа возносился к звездам невидимый в
темноте горный склон с черным провалом пещеры, а слева и впереди, за
травянистой прогалиной, полукольцом тянулись заросли местного бамбука. Свет из
окон падал на поляну, и густая невысокая трава казалась зеленым ковром,
брошенным наземь от самых ступенек террасы до бамбуковых зарослей. Ковер
украшал причудливый изумрудный вензель - Каа, танцующий питон, свернулся в трех
шагах от Саймона, приподняв массивную угловатую голову.
Старый?
не обижался, когда его звали "Старым"; он и в самом деле был стар и прожил на
свете раза в четыре дольше Филипа Саймона. Что, однако, не мешало ему
находиться в превосходной форме.
свистнул. Предчувствия вызывали у него полное доверие, и он привык полагаться
на них гораздо больше, чем на разум. Это не значило, что он неразумная тварь;
он, безусловно, обладал некоей толикой сознания - но вот какой, не мог ответить
ни один ученый-биолог. Контактируя с человеком, с другом или врагом, Каа вел
себя почти как разумное существо, но все же его жизнь в большей мере
подчинялась привычкам и инстинктивным побуждениям. А предчувствие - родной брат
инстинкта.
меня есть целых два предчувствия, хорошее и плохое. О плохом я тебе уже сказал.
А вот - хорошее: если мальчик выкрутится, то приедет к нам. Понимаешь?
вверх-вниз, и мелкие чешуйки на морде полыхнули чистым сиянием хризолита.
уедешь, Старый. А я останусь. Совсем один.
лязгом огромных челюстей. Его голова повернулась к невидимой во мраке пещере.
Чочинги, но есть Чоч... Чоч, Чулут, Ниссет и Най, Чия и Чиззи... Конечно, ты
прав, Старый. Но понимаешь, они не заменят мне сына. Даже Чочинга, будь он жив.
нельзя.
все мы орлы с четырьмя крылами, а в старости - только с двумя... Хотя по тебе
этого не скажешь, верно? - Он покачал головой и добавил: - Главное, чтобы
старый орел не мешал летать молодому... И чтоб не подрезали мальчику крылья...
Ты как думаешь - не подрежут? Выкрутится он?
выпрямляясь и вытягиваясь вверх мощной, гладкой колонной в изумрудной чешуе,
глаза сверкнули огнем.
бы им доволен... Сказал бы: всякий может упасть под вражеским ударом, но это не
беда - надо лишь вовремя подняться. Встать и отрезать врагу уши... А свои -
поберечь! Верно, Старый?
обычного дуба, на котором висел он будто червяк, спеленутый тонкой и прочной
веревкой. Мела, проклятый ублюдок, вязал узлы на совесть, и распустить их или
бросил взгляд на ослепительно сиявшие прожекторы, потом - на серебристую воду в
бассейне. Жаркое и холодное, свеча и клинок, яркий свет солнца и мерцающий
лунный свет... Он медленно плыл меж ними, погружаясь в цехара, в целительный
транс, врачевавший раны, возвращавший надежду и силу, не мешавший раздумьям и
размышлениям.
квалификацией и опытом. И он дал себя изранить!.. Это было позорно для
воина-тай. Воин мог потерять жизнь в неравном бою либо лишиться ушей или
пальца, но иные раны, кроме смертельных, считались недопустимыми. Они говорили,
что воин плохо, владеет оружием, что он излишне самонадеян и недооценил
противника - словом, не просто проиграл, а проиграл с позором.
зукков украсят его ожерелье... Украсят, хоть у него осталась одна рука!.. Но,
возможно, будет и вторая: транс цехара стимулировал регенерацию пораженных
тканей, и шла она на порядок быстрей, чем обычно. Если он развяжет веревку,
зукки будут удивлены...
словом, услышанным от Ноабу. Зукки... Ему мнилось, что это лучше официального
термина; слово "зукк" как бы полней отражало сущность тех троих, что сидели
сейчас на станции.
измерить и взвесить.
а делал, что приказывали, и ценность его заключалась в крепком загривке,
тяжелых кулаках и личной преданности вожаку. Пономарь, видать, рассматривал
бритоголового как некий фактор равновесия между хитростью и силой, между им
самим и капитаном Мелой. Разумеется, он был прав! Капитан - личность
непредсказуемая, с южным темпераментом, так что Паша-крепыш являлся для
Пономаря весьма полезной гирькой на чаше весов - хоть и лишенной, в отличие от
Мелы, воображения.
его обходительностью ощущались железная воля, уверенность в себе и незаурядный
лицедей-ский дар. Что подтверждали многие факты - и прошлый его бизнес, и
положение, коего он достиг в одной из главнейших служб ООН, и приговор к
бессрочному изгнанию, и, разумеется, последний эпизод, касавшийся тидской
станции. Благодаря его талантам тут уже были три покойника, и Саймон вовсе не
желал стать четвертым. И слова, данного им Пономарю, он нарушать не собирался.
Слово есть слово, сделка есть сделка: Пономарь поведал о том, что хотелось
узнать ему, а он, подумавши до рассвета, непременно припомнит пароль. И
поделится с голубком Евгением Петровичем... Сдержит слово! Обязательно сдержит!
Хоть на тот свет пропускают без всяких паролей...
за ним являлись призраки: скорбная Дева Мария - расстрелянная, в пробитом
пулями плаще, старец-священник в окровавленных лохмотьях, женщина с надвинутым
на лоб платком, пугливо обнявшая девочку, сгоревшие дома и столбы меж ними, на
которых висят десятки, сотни изуродованных тел... Крайний столб, на речном
берегу, был самым высоким; на нем, прикрученный колючей проволокой, застыл дон
Анхель Санчес, и выжженные его глазницы глядели на Ричарда Саймона с немым
укором. Казалось, этот взгляд говорил - что же ты, парень?.. Как же так?.. Ты
ведь не пеон, ты - боец, и твое дело - не висеть на ветке подобно червю, а
вешать тех, кто вешает пеонов...
полусне, скрипя зубами и ощущая, как под ключицей простреливает болью, как жгут
ожоги на шее и запястье. Еще он видел довольного Мелу: будто держит тот Шнур
Доблести - его, Саймона, почетное ожерелье - и пристраивает меж костей
побежденных врагов крысиные клыки. Два больших желтых клыка, позорный знак... А
в небесах, на огромном, надутом теплым воздухом пузыре левиафана, летят
Пономарь и Паша-крепыш, ухмыляются и кивают головами...
раскрыл глаза. Ветка над ним ощутимо раскачивалась, и кто-то маленький, гибкий,
но сильный, копошился у него за плечами, перерезая веревку. Она шуршала, падала
вниз безвольными кольцами, прямо на связку дротиков, чьи острия блестели в
траве. Саймон мог бы дотронуться до них - подвесили его низко, над самой
землей.
мы упасть.
не подмять под себя пигмея. Почти инстинктивно он ощупал раненое плечо. Кровь
не шла, и боли он не чувствовал, зато ожоги горели так, словно шея и запястье
превратились в пару хорошо пропеченных бифштексов. Но это было мелочью,
пустяком, который не мог ни помешать ему, ни остановить. Он согнул руку в
Панов Вадим
Курылев Олег
Прозоров Александр
Контровский Владимир
Суворов Виктор
Сертаков Виталий