Чтение 11–й страницы книги ~Андрей Беспамятный: Кастинг Ивана Грозного~

Девицы замолкли. Похоже, с памятью предков в этом доме шутить не любили, и случайная ухмылка в неподходящий момент могла сильно выйти боком.

- Когда славные предки наши, Словен и Росс, - чуть прикрыв глаза, словно предаваясь воспоминаниям, начал боярин, - пришли на земли ильменские в три тысячи девяносто девятом от сотворения мира году, увидели они, что земли сии богаты людьми и мехами, деревом и железом. Основали братья город Словенск и Старую Руссу, стали княжить и ходить в походы ратные на запад, и восток, и юг, сея страх великий на египетские и другие варварские страны*. Правили они мудро и долго, и дети их с честью продолжали дело родительское. Летом года шесть тысяч триста сорокового стол от родителя принял князь Новгородский и Русский Гостомысл. Спустя три года отдал он дочь свою Умилу в жены князю соседнему, ориветскому. Вместе с дочерью его поехали самые преданные бояре, коих в землях новых, варяжских и стали именовать "умильными". Много лет жили они у ориветского князя, ходили в походы ратные, отражали натиски немцев безбожных. А в году шесть тысяч триста шестьдесят девятом князь Гостомысл почувствовал близость кончины своей. К часу этому из четырех сыновей его не осталось у стола ни единого. Все полегли ради дел славных, рубежи русские обороняя, варваров укрощая духом своим. Посему послал он вестников к дочери своей Умиле. И сказал ей устами верными, что желает видеть на отчем троне внука своего, нареченного Рюриком. Отпустила Умила детей на родные берега, Рюрика старшего, а с ним братьев Синеуса и Трувора. И дабы сердце материнское успокоить, поплыл беречь Рюрика самый преданный и храбрый из "умильных" бояр, род коего в пределах новгородских так с тех пор и рекли: Умильный. Честь по чести служили отцы наши. С Олегом Вещим ходили хазарам неразумным укорот давать, цареградцев данью обкладывать. Из рук апостола Андрея крещение святое принимали. Как немцы в схизматики из истинной веры подались да на земли Новгородские стали ходить разбойничать, то, Никитушка, славный предок наш Тихон Лукич Умильный в году шесть тысяч восемьсот двадцать девятом вместе с воеводой Лукой к свенам с ответным визитом отправились. Поперва в Финемарнен, опосля на Халоголад**. Да так погостевали, что схизматики страшной клятвой поклялись более с Русью не воевать, и доныне клятву сию хранят***. А как помрачение на князей нашло, Русь святую на куски порвали да нехристей поганых позвали суд над собой вершить, то к басурманам неразумным, в Орду Золотую, предки наши также за данью ходили****. Алексей Тихоныч - со Степаном Лепой, Михаил Алексеевич - с воеводой Анфалом. А в году шесть тысяч девятьсот тридцать первом на озере Котельковском в сече с князем литовским Витовтом отдал живот за отчизну прапрадед мой Даниил Михайлович...

* Здесь и далее история Руси излагается на основании летописей Холопьего монастыря на реке Мологе, хронографа академика М. Н. Тихомирова и "Истории Российской" В. Н. Татищева.

** Ныне - побережье Норвегии от Алты до Нарвина.

*** Ореховский мир, заключенный в 1323 г., продержался аж до Великой Смуты, то есть до конца XVI в.

**** Во время так называемого "Монголо-татарского ига" смоленские, новгородские, устьжанские ватаги ходили грабить Золотую орду каждые два-три года. Сарай сжигали десятки раз, города Болгар и Астрахань постоянно откупались данью. Самыми крупными считаются походы Прокопа и Смолянина в 1375 г. на 70 лодках, поход 1392 г., когда ватажники взяли Казань и город Жукотин. Поскольку в открытом бою монголо-татары оказались не способны противостоять русской рати, ханы были вынуждены ограничиваться многочисленными жалобами московским и владимирским князьям. Упомянутые в романе походы случились в 1363 и 1409 гг. соответственно.

Боярин перекрестился, вытащил из-за пазухи нательный крест, поцеловал его и вернул обратно.

- Дед мой, твой прапрадед, Никита, Порфирий Путиславович ходил с торговыми делами на Обь. Басурман по дороге мечом охаживал, а добычу у чукчей, у Ледовитого моря, на кость и меха выменивал. Также и в аглицкие порты на трех ладьях приходил с товаром, по пути собранным. Правды таить не стану, затмился разум у деда, поднял он меч свой супротив великого князя Иоанна Васильевича. Но вину признал, на кресте святом на верность присягнул и земли сии, на коих мы сейчас обитаем, от государя получил на вечные времена... Помолимся, дети мои, за упокой души славных родителей наших. И пусть даст Господь нам силы оказаться достойными деяний предков, не уронить чести имени своего, земли русской и рода бояр Умильных...

За столом повисла тишина. Под тяжелой дланью отца притих и несколько раз перекрестился даже малолетний Никитка - хотя молитвы, наверное, не произносил. Андрей, следуя общему примеру, опустил голову, шевеля губами, но думал не о Боге, а о себе. Что он мог сказать про свой род? Дед, наверное, сражался честно - потому как в Отечественную пропал без вести. Но то дед по материнской линии. Отец Андрея также "пропал без вести", поссорившись с матерью, когда будущему сержанту не было и четырех годиков. И всей чести - что хоть от алиментов не бегал. А что было раньше, с прадедами и прапрадедами - дело темное. Честь рода... Интересно, а бегали бы в двадцатом веке от призыва молодые ребята, если бы каждому из них вот так же смотрели бы в затылок десять, двадцать поколений мужественных воинов? Можно сколько угодно утверждать, что люди разные, что дети за отцов не отвечают, что у каждого свой характер, а в семье не без урода - но Андрей почему-то был уверен, что ни Дмитрий, ни Никита из рода Умильных никогда не окажутся предателями или трусами. Потому что, имея таких предков, лучше умереть, чем предать или струсить.

- Все мы русские, - прервал молитвенное молчание Илья Федотович. - Уверен я, боярин Андрей, что и твой род своего прошлого стыдиться не станет. Глаша, милая, раз уж мы собрались, прикажи Тимке, чтобы обедать накрывала. Полдень скоро. А дел насущных несчитано...

День и вправду оказался короток - сперва Матях с хозяином дома отправился на конюшню, где боярин выбрал для него попону, седло, потник, уздечку, попутно объясняя что-то и доказывая качественность упряжи. Увы, сержант в этом деле ничего не понимал, а потому мог только кивать, стараясь делать вдумчивый вид. Потом дородная тетка в красно-синем узорчатом плаще и темной овчиной душегрейке поверх шерстяной кофты с длинными рукавами долго снимала с него размеры тонкой льняной бечевкой. Затем Дмитрий проводил сержанта в деревню Бараши, которую гроза татарского набега каким-то чудом миновала. Там местный умелец снял размер с богатырской ноги Матяха, пообещав стачать сапоги всего за неделю. Заказали пару сапог яловых, на выход, и пару воловьих, для похода. Барчук, так и не спустившийся в крестьянском дворе с седла, довольно долго выговаривал смерду, чтобы тот все делал сам, детям не поручал, и чтобы кожу лучшую взял, не жадничал. Седовласый мужик лет сорока, скинув соломенную панаму с седой головы, покорно слушал, молча кивая и не роняя в ответ ни слова. Дмитрий вскоре выдохся - дал шпоры коню, умчался.

- Будь уверен, боярин, - проводив взглядом нетерпеливого мальчишку, сказал сапожник, - ладные сапоги справлю, сносу не будет.

Матях, поднявшись в седло, неспешным шагом двинулся следом за мальчиком, все еще опасаясь грохнуться с лошади, но уже несколько разобравшись в "органах управления". Все вместе по простоте напоминало большой неуклюжий джойстик: тронул бока пятками - поехали, натянул поводья - тормоз, тянешь правый повод - поворачиваешь направо, левый - налево. Главное - не забывать ослаблять повод по мере поворота и вовсе отпускать, когда нужно ехать прямо. Все просто, за исключением пустяка: если ездок ненароком делал слишком резкое или сильное движение, конь мог повести себя самым неожиданным образом, вплоть до вставаний на дыбы или скачков, сбрасывающих ездока в траву. Плюс постоянно колышущееся, а то и жестко пинающее в зад деревянное седло. За полуторачасовую поездку Андрей намял им себе все, что только было можно. А все остальное - натер. В паху тоже нарастала боль из-за постоянно вывернутых в стороны ног. И если, выезжая из усадьбы, сержант подумывал по возвращении разговорить скромницу Прасковью, благо теперь он для нее как бы и ровня - боярский сын все-таки! - то на обратной дороге сержант мечтал только об одном: упасть ничком на свой топчан и не шевелиться до самого утра.

Глава 10

ПОМЕЩИК

- Боярин...

Андрей ощутил легкое прикосновение к плечу, резко поднял голову:

- Кто здесь?

- Вставай, боярин, заутреню проспишь, - хихикнула незнакомая девчонка и прыснула из терема.

- У-у-у... - разочарованно прогудел Андрей, одновременно потягиваясь всеми членами. - Так не договаривались.

Он перекатился на спину, покосился в сторону окна. Через щели вокруг закрытых ставен пробивались красные предрассветные лучи.

"Похоже, отныне я числюсь в списке здоровых, - понял Матях, откидывая одеяло. - Стало быть, Прасковьи с квасом у постельки мне больше не положено, а положено вскакивать ни свет ни заря и бежать, куда труба зовет".

Впрочем, дело привычное - на заставе сержанту тоже всегда первым подниматься приходится, чтобы потом подчиненных подгонять. Андрей натянул портки, ставшие уже привычными мягкие заячьи поршни, рубашку. Расправил складки, стянул ткань за спину, опоясался тяжелым ремнем.

- Коли заутреня, - невольно зевнул он, - значит, день начинается в церкви. Пойдем.

Никакой службы в часовне опять увидеть не удалось - трехдневное отпевание еще не закончилось, поп читал заупокойную. Правда, домочадцы боярина Умильного были все здесь: закутанные в платки дочери, холопы, подворники, девки. Крестились, кланялись.

"Их тут не меньше сотни, - подумал, присоединяясь к общей массе, Андрей, низко поклонился ближайшей иконе. - Богато живет Илья Федотович. На него одного такая толпа трудится. Интересно, а сколько на мою долю перепадет? - Он выпрямился, столкнувшись с пронзительным взглядом худощавого скуластого старца, грозно протягивающего ему распятие с высокого иконостаса. - Кстати, нужно крестиком обзавестись. А то один я тут такой, нехорошо".

Отвесив последний поклон, боярин Умильный повернулся к выходу. Следом заторопились все остальные.

В трапезной на столе уже возвышались блюда с холодными пирогами, кувшины с квасом и самовар с горячим сбитнем. По общему примеру Матях сам налил себе пряного напитка, закусил пирогом с грибами. Вторым ему попался пряженец с луковой начинкой. На горячее две девки принесли глубокую оловянную чашу с купающимся в коричневом соусе мясом, пару крупных караваев. Хозяева повытаскивали ножи, стали отрезать хлеб, накалывать мясо и класть на мягкие ломти. Однако, как приметил Матях, все, кроме Прасковьи, ели только мясо - пропитавшиеся соусом куски остались на столе. Худенькая скромница поступила наоборот - попробовала один хлеб, не притронувшись к скоромному угощению.

- Гликерия, подай квас, - попросил боярин. - Ты без меня погреб и амбары проверь, припасы сочти. Знать надобно, сколько за время набега крепостные наши съели. Что-то, может, прикупить потребуется. А коли что залежалось - отдай сиротам, пока не сгнило, себе потом свежее заготовим. Ты, Дмитрий, опять за старшего. Как отпевать закончат, телеги и лошадей дай смердам, почивших на кладбище отвезти. Вина хлебного для поминок выкати два бочонка. Ты, Никита...

- Можно, я собачек покормлю? - Не дожидаясь разрешения, мальчуган вскочил, пробежался вдоль стола, собирая несъеденный хлеб, и выскочил за дверь.

- Мальчишка, - усмехнулся в бороду Илья Федотович.

- А я, дядюшка, к увечным пойду, - поднялась Прасковья.

- Ты хоть поешь, добрая душа!

- Благодарствую, Илья Федотович, сыта.

- Сыта, сыта... Ай, молодые, - отмахнулся боярин, поднял со стола полотенце, вытер рот, усы, бороду. - Никто родителей не слушает. Да благословит Господь нашу трапезу, да принесет она пользу нашим телам и душам. Мы с тобой, боярин Андрей, в Порез отправимся. Поместье посмотришь, а как вернешься, отводную грамоту составлять станем. Митрий, вели коней оседлать, а мы сходим, железо гостю в дорогу соберем.

При виде деревянного потертого седла, лежащего на спине каурого* скакуна, Андрей мысленно содрогнулся, но виду не показал. Наклонился, прицепил круглый деревянный щит петлей за ремень позади седла, рядом с чересседельной сумкой, бердыш закинул за спину, через плечо, кистень и большущий засапожный нож пока запихал за пояс, ложку, бережно завернув в чистую тряпицу, уложил в поясную сумку. Целиком она не поместилась, ручка осталась снаружи - ну да не пилить же ее из-за этого? Перекинул ногу через седло, осторожно опустился на сиденье, прикусив губу.

* Каурый (масть) - светло-каштановый, рыжеватый.

"У меня там, наверное, синяк от колен до самой поясницы..." - про себя выругался он.

Илья Федотович, поцеловав жену, стремительно взлетел в седло, зачем-то причмокнул, послал коня вперед, в широко распахнутые ворота. Каурый сержанта, не дожидаясь понуканий, помчался следом. Седло несколько раз пнуло больное место. Андрей едва не взвыл и поднялся на стременах. Стало легче - лошади шли широким наметом, встречный воздух легко пронизывал тонкую ткань, охлаждая тело. И Матях впервые подумал, что мчаться так по российским просторам - действительно хорошо!

- Мы, служивый, по той дороге пойдем, по которой вотяки уходили, через Святополье в сторону Поляниц, - оглянулся на Андрея боярин. - Взгляну, каково пришлось на тамошних выселках. А в лесу перед Поляницами к Порезу повернем. Прямая дорога, она, конечно, покороче, но подходы к Керзе приболочены, да и река сама неудобная. Верховому пройти можно, но телегу не провести. А от Поляниц дорог много расходится. Анареченская дорога туда подходит. Тем, кто за Урал собирается, на Обь али Печору - прямой путь. А кто из Сибири идет, оттуда али на Хлынов отворачивают, али к Москве, через брод боярина Дорошаты, за Лобань. Ну, и на Волгу поворот имеется, в самую Персию дорога. Это если на юг повернуть и за землями соседа моего, ниже порогов, на струги сесть. Вода, она есть-пить не просит, сама до дальнего берега донесет.

- Странно, когда такой важный перекресток в лесу оказывается. - Андрей настолько расхрабрился, что даже хлопнул своего скакуна по крупу, заставив ускорить шаг и нагнать боярина Умильного.

- А кто тебе сказал, что он в лесу? - засмеялся Илья Федотович. - Вокруг Поляниц верст на пять округ давно лес извели. Поля, луга. Сено для купеческих обозов, бараны да кабанчики им на жаркое, постоялые дворы во множестве. Знамо дело, местный люд своего не упустит.

Теперь они ехали бок о бок. Матях то и дело косился на спутника: родовитый боярин, одетый в рубаху из камки, яркого узорчатого шелка, поверх которой, плотно облегая тело, сидел подбитый ватой жилет густого, как крымское вино, бордового цвета, с отороченными густым бобровым мехом воротом и обшлагами; в таких же темных, но зеленых штанах и высоких, до колен, васильково-синих сапогах из тончайшего сафьяна. По причине мирного времени боярин был безоружен - но Матях собственными глазами видел, как в широкий рукав рубашки Илья Федотович опустил продолговатый грузик кистеня, петля от коего осталась на запястье.

Впрочем, на этот раз сержант выглядел ничуть не хуже: синяя рубаха, черные мягкие шаровары, поблескивающий желтыми бляхами широкий пояс. Не князь, конечно, но и не смерд в застиранной рубахе, полотняных портах и с веревкой вместо пояса - Матях на подворников уже насмотрелся.

Дорога, обогнув березовую рощу, вытянулась в прямую линию, надвое рассекавшую изрядно вытоптанный татарами луг, потом повернула вдоль заросшей лебедой канавы, за которой тянулись ровные грядки с капустой - кочаны уже начали завязываться.

- Возов пятнадцать нарежут, - удовлетворенно отметил боярин. - Лепо капуста этим летом уродилась. Еще репы бы собрать, и зимовать можно без опаски.

- Твое, что ли, поле, Илья Федотович? - не подумавши, ляпнул Матях.

- Здесь все мое, - с некоторым удивлением покосился на служивого Умильный. - И три телеги из пятнадцати тоже мои будут.

- Я не про то говорю, Илья Федотович. Мужицкое поле или барщину на нем кто отбывает? - выкрутился Андрей.

- У меня барщины в крепостных грамотах уже, почитай, лет десять не упомянуто, - покачал головой боярин. - Без догляда доброго урожая не собрать. А смотреть некогда. Государь наш, батюшка Иоанн Васильевич, засиживаться по углам не дозволяет. Дел ратных ноне много. Кажинный год походы выпадают али дозоры на Засечной черте. Посему смердам я токмо оброк положил. А на залежные земли страдников посадил.

- Понятно.

- Мороки много, - отрицательно качнул головой Илья Федотович. - Вот округ Москвы помещики многие во страдников и крепостных ни оброка не берут, ни барщины не требуют. Золотом али серебром за землю получают, и все. Мыслю, надобно и мне так поступить. Мельники и кузнецы издавна рублем звонким за место и подъемные откупаются. И мне с товаром хлопотать не надо, и они быстрей поворачиваются.

Сержант не ответил. Андрей устал стоять в стременах, опустился в седло - и ему тут же стало не до разговоров.

Дорога тем временем нырнула во влажную низинку, пробилась сквозь густой ивовый кустарник, вновь поднялась к вспаханному полю, на котором зеленела молодая поросль.

- Федька Тверидин гречу посадил, - одобрительно кивнул боярин, придерживая коня. - Коли ранних заморозков не случится, успеет до осени второй урожай снять. Странно. Похоже, не ходили тут вотяки. Не потоптано ничего. Большой ратью по дороге вытянуться невозможно, обязательно все окрест с землей смешают. Так что, мыслю, целы все выселки у Святополья. И само оно цело. Давай-ка дорогу срежем и по меже до Керзи доскачем. Здесь версты три всего, не более.

Илья Федотович, дав шпоры, стремглав помчался по узкой травяной полоске между полем, засеянным гречей и грядками, над которыми покачивались широкие листья налившийся сладким соком свеклы.

- Господи, за что... - пробормотал Матях, потянул левый повод, поворачивая коня, и с силой пнул его пятками в бока.

Однако едва каурый перешел в галоп, заднице стало неожиданно легче. Седло уже не дергалось под седоком, поддавая ему в седалище, а лишь слегка покачивалось, как у несущегося по шоссе мотоцикла. Скачка продолжалась менее получаса. Когда впереди поднялась стена соснового бора, боярин перевел коня на шаг. Андрей, стиснув зубы, очень плавно подтянул поводья, и его каурый сообразил, сбросил скорость.

- Голову мерину придерживай, - оглянулся Илья Федотович, - не дай воды хлебнуть. Горячие кони.

Сперва Матях не понял, о чем идет речь, но, подъехав ближе, увидел скрытый за высокой прибрежной осокой ручей шириной метра четыре. Прозрачная вода журчала над темными валунами, кружила длинные пряди водорослей, поблескивала боками мелких рыбешек, рыскающих от берега к берегу.

- Керзя, - представил реку Умильный, направляя коня в воду, и вскоре поднялся на противоположный, поросший сосняком берег. - Еще версты четыре до Селитры, торный тракт за ней.

По лесу гнать во весь опор боярин не решался, но скорость все равно держал приличную, и Матях еле успевал уворачиваться от низких ветвей деревьев, несколько раз едва не выпав из седла. К счастью, его скакун, в отличие от автомобиля или мотоцикла, сам догадывался огибать препятствия, которые попадались на пути. А то бы дело без аварии не закончилось. Наконец Илья Федотович остановился, спешился, отпустил подпругу.

- Вот и она, родимая. Давай, служивый, коней напоим да сами червячка заморим. Полпути уже позади.

- А как насчет "горячим коням пить нельзя"? - с облегчением спрыгнул на землю Матях и наклонился, разыскивая пряжку под брюхом мерина.

- Да ты что, служивый? - удивленно приподнял брови боярин. - Мы же с полверсты шагом шли. Выходились кони, остыли. Ты подпругу-то ослабь, не то каурка голову опустить не сможет.

- Сейчас. - Сержант уже нашел пряжку, но все никак не мог разобраться с хитрым захлестом ремня. Наконец тот поддался, повис. Андрей взял коня под уздцы, подвел к ручью в полшага шириной. - Это что, та самая Селитра и есть?

- Исток у нее рядом, возле Комарове. Впрочем, в Селитре и возле устья больше двух шагов не будет.

Мерин сержанта, почуяв воду, потянулся к ручью, начал хватать губами воду. Когда скакун напился, Матях, по примеру боярина, развязал сумку, нашел матерчатую торбу с длинной ручкой, накинул ее коню на голову, за уши, и каурый захрустел насыпанным внутрь зерном.

- Посмотрим, что Глаша нам положила... - Боярин извлек из своей сумы бумажный сверток, удовлетворенно хмыкнул: - Судак копченый. Давай щит, служивый, обедать станем.

Матях снял с седла щит, протянул Илье Федотовичу. Тот кинул деревянный диск на кочку рукоятью наверх:

- Садись, боярин Андрей, а то земля сырая. - Умильный первым опустился на край щита, развернул рыбу, рядом положил заткнутый деревянной пробкой кожаный бурдючок. - Я меда хмельного с собой взял. На душе спокойно с утра. Беды не чую. Отчего и не выпить? Да угощайся, служивый. Глазами досыта не наешься.

- Спасибо. - Матях присел рядом с боярином, отломил от спины крупного, жирного судака кусок белого, пахнущего дымком мяса. - А ты всегда в предчувствия веришь, Илья Федотович?

- Всегда, служивый, - выдернул пробку боярин, поднес бурдюк к губам и сжал кожаный мешок, выдавливая густой ароматный мед себе в рот. - Бог все видит, все знает. И как Он может упредить рабов Своих иначе, чем через озарение или тревогу?

- А если Он не захочет предупреждать?

- Молиться нужно, служивый. Молиться и верить. Или живота своего не жалеть в служении Ему, в защите святой земли русской. Тогда и Господь заботой не обойдет. Вот ты, я заметил, в молитве ленив. На иконы надвратную или храмовую не перекрестился ни разу. Оттого и беспокойство тебя гложет. Но как даст тебе Господь знамение Свое, коли не открываешь ты пред Ним душу свою? Как достучится в закрытые врата сердца? Не веруешь ты, служивый. В церкви токмо по необходимости стоишь, перед трапезой не молишься. Не ищешь пути своего к Богу.

- Я землю Его защищаю, - спокойно пожал плечами Матях, принял от Умильного бурдюк, сделал несколько глотков. Мед по вкусу напоминал сильно сдобренное специями и ванилином пиво. Однако любят в здешних краях пряности! Ни в чем русичи шестнадцатого века меры знать не хотят. Уж коли одеться красиво - так, значит, во все яркое - синее, красное, зеленое, да еще с мехами, чуть не каждую пуговицу оторачивающими, с золотом да самоцветами. Коли есть - так одновременно и с перцем, и с медом, и с кардамоном. Даже в квас то хрена, то горчицы подсыпать норовят.

- Я знаю, - спокойно пожал плечами Илья Федотович. - Раз рубежи русские хранишь, стало быть, православный, хоть ты немец, хоть татарин, хоть схизматик безбожный. Но покоя в душе без веры тебе не обрести. И знамения Господнего не ощутить.

- Не помню я ничего, - вернулся к привычному оправданию Андрей. - Ни единой молитвы, никаких святых.

- Веру не помнят, - покачал головой Илья Федотович, спокойно разбирая рыбу на куски. - Ее хранят. Хранят в сердце и душе. Но ты не бойся. Господь все равно станет оберегать и любить тебя. Тем, кто выходит в поход ради спасения ближнего своего, кто не щадит живота ради земель отчих, все грехи прощаются. В походе пост можно не блюсти, заповеди нарушать позволительно, молитвы - не возносить. Бог простит. И неверие простит. Лишь бы ратник позором себя не покрыл, трусом не показался, имени Господнего не отринул.

- Значит, мне можно не креститься и не молиться, а место в раю все равно за мной? - усмехнулся Матях.

- Да, - совершенно серьезно кивнул боярин Умильный, - все павшие в бою с неверными попадают на небеса, пред очи Господа нашего Иисуса Христа.

И Андрей со своей улыбкой почувствовал себя очень глупо.

- Может, поехали?

- Да, пора, - согласился Илья Федотович. - Поехали.

Дорога обнаружилась почти сразу за ручьем, метрах в тридцати. Грунтовка, не мощенная, но довольно наезженная. Метра три в ширину - две телеги без труда разминутся.

- Однако, - удивился Андрей, вслед за боярином поворачивая вправо. - А тракт получше будет, чем тот, что к усадьбе ведет.

- Это, почитай, путь со всей Оби на Хлынов и Устюг. Опять же, коли с ладей перед Лобанью высадиться, то и из Индии, и из Персии здесь пройти удобно. Всякое случается. Не каждый на струге может плыть.

- Тогда понятно... - Матях снова привстал на стременах, давая отдых измученному седалищу, и вслед за Умильным перешел в галоп.

Сосновый лес по сторонам от дороги быстро сменился лиственными зарослями, отступившими в стороны шагов на десять; потом эти заросли рассыпались на отдельные островки, за которыми виднелись покосы с частыми невысокими стожками. Пахнуло влажными травяными ароматами, перемешанными с едким гнилостным духом.

- Болотце здесь за кустами, - пояснил боярин. - Сказывали, корова у местного колдуна в нем утонула. Он ее оживить хотел, но не смог. Так и гниет теперь, вечно полутухлая.

- Тут и колдуны есть? - удивился Матях.

- Нет, - мотнул головой боярин. - Здесь больше нет. Разве в дебрях лесных где скрываются. А вот в дедовских поместьях, в Карелии, сказывали, чуть не в каждой деревне по чародею обитало. Чухонцы по колдовству известные мастера. Вон Комарове. Кажись, цела деревня, миновали ее вотяки.

Селение из полутора десятка дворов встретило их задорным собачьим лаем и свинячьим похрюкиванием. Мычания и блеянья Матях не услышал - наверное, скотину выгнали пастись. Вплотную примыкали друг к другу дворы, огороженные невысокими плетнями; огороды щетинились перьями лука и высокими стеблями цветущего укропа. Виднелись округлые кроны яблонь, вишен и слив; жердяные сарайчики, крытые соломой и дранкой; аккуратные домики, неотличимые от тех, что работящие горожане спустя четыреста лет будут ставить на дачных участках. Разве только окна с разукрашенными ставнями затягивало вместо стекол что-то похожее на бумагу, да шифера или рубероида никто себе на крышу не настелил.

- Людей что-то мало, - задумчиво огладил бороду Илья Федотович. - Ну-ка, служивый, обожди...

Заметив сидящего на завалинке длиннобородого деда, неторопливо выстругивающего что-то из обычного полена для печи - еще несколько валялось возле ног - боярин повернул в сторону этого дома, подъехал к воротам, на две головы возвышаясь над дощатыми створками:

- Эй, Мокрун, смерды все где?! Да сиди, не вставай. Знаю, что ноги не держат.

- Так, батюшка, - опираясь на перила близкого крылечка, встал все-таки старик, - так, сказывали, дом татары в Порезе сожгли. Погорельцы соседей созывали новый поднимать. Глядишь, за день поставят, ввечеру вернутся.

- Не вернутся, - негромко ответил боярин, не столько для себя, сколько для Андрея. - Как под крышу подведут, новоселье справлять станут. Знаю я их: пока все бочонки не осушат, не уйдут. Ладно, поехали, служивый. Полдень скоро.

Илья Федотович снова перешел на рысь, слегка подпрыгивая и опускаясь в седле. У сержанта попасть в один ритм с каурым никак не получалось, а потому он просто стоял на стременах. Тем более что ехать оставалось недалеко - соседняя деревня посвечивала желтыми крышами на холмике километрах в пяти, не больше. Впрочем, отдохнуть удалось еще раньше. Примерно на полпути Илья Федотович натянул поводья и поднял руку, указывая на колосящиеся справа поля:

- Вон те кусты видишь, служивый? - Зеленая извилистая линия ивняка начиналась в паре сотен метров от дороги и уходила к едва различимому у горизонта лесу. - Это Бармашка. В лесу Лумпун течет, в него она и впадает. Стало быть, по эту сторону поля Черкишина Степана, он из Комарове. А дальше, за ручьем, уже хлеб Малышкиных растет. Они из Пореза. Твои, в общем, теперича крепостные. Значит, отсель и до Лумпуна твои владения, и вдоль реки до следующего ручья. Смерды его Вороньим кличут. Отсель не видно, шесть верст до него. А вот Керзю видно... - Боярин повернул коня мордой к другой обочине. - Вон, березки и липы рядком растут. Это она.

Деревья поднимались примерно в километре от дороги.

- Это та река, что мы в лесу переходили? - уточнил Матях.

- Она самая, - кивнул боярин. - Керзя далеко тянется, аж за Барашки. И получается, что все земли твои, служивый, промеж четырех речушек заперты. На восход до Лумпуна, на закат до Керзи, а с севера и юга в Вороний ручей и Бармашку упираются.

- А если ручей русло поменяет?

- А ты смотри, чтобы не поменял! - расхохотался Илья Федотович и дал шпоры коню.

Селение Порез, выглядевшее издалека чуть ли не крупнее Рагоз, на полсотни семей, вблизи оказалось деревенькой в шесть дворов; еще один дом стоял немного на отшибе, окруженный небольшим огородиком. Просто яркие соломенные крыши на сараях, амбарах, овинах и прочих пристройках издалека мало отличались от тех, что на человеческом жилье.

То, что здесь побывали разбойники, было понятно с первого взгляда: несколько пепелищ, разбросанных тут и там, обширные черные подпалины на многих кровлях, поломанные местами плетни. Однако траура по погибшим заметно не было. Наоборот - далеко разносился стук топоров, молодецкий смех, девичьи песни. Всадники повернули на голоса, обогнули густой сад, в котором скрывалась бревенчатая хата с закрытыми ставнями, и наткнулись на россыпь сосновых хлыстов. Стволы ловко и быстро ошкуривались ребятами лет по десять-двенадцать. Их отцы и старшие братья трудились рядом, укладывая белые бревна в обширный короб без окон и дверей. Девки в цветастых платках и белых сарафанах, весело напевая, забивали щели мокрым болотным мхом, временами стряхивая лишнюю влагу в сторону - но почему-то каждый раз попадая на кого-то из парней. Те шутливо ругались, кидались на обидчиц, весьма охально их тиская. Начинался визг, писк - но вскоре все возвращались к работе. Дело спорилось - над землей поднимался уже пятый венец.

Увлекшись своим занятием, смерды не замечали гостей минут пять. Потом наконец кто-то испуганно вскрикнул. Смех и стук оборвались. Мужчины поскидывали шапки, с достоинством поклонились. Женщины тоже начали кланяться, но при этом почему-то крестились - словно не человека перед собой увидели, а нерукотворную икону.

- Бог в помощь, - кивнул в ответ боярин. - Трифон Седой далеко?

- В лесу он, батюшка Илья Федотович, - отозвался один из мужиков со смеющимися глазами. Невысокий, но плечистый, в мокрой рубахе и черных холщовых штанах, заправленных в такие же, как у сержанта, поршни, он спрыгнул со стены на землю, подошел ближе. Темные с обильной проседью волосы смерда забавно закручивались мелкими кудряшками - и на голове, и на бороде, и на усах. - Лес для дома выбирает. Одно понять не может, то ли получше выдавать, чтобы добро для тебя уберечь, то ли похуже, чтобы дом скорей завалился и снова сосенки рубить пришлось.

Мужик коротко хохотнул, перевел взгляд на Матяха:

- Да ты, батюшка, никак соседа нам нового привез?

- Не соседа, а хозяина, - хмуро ответил боярин. - Даю я вашу деревню боярину Андрею на кормление.

- В таком разе прощения просим. - Мужик скребнул мозолистой рукой макушку, прижал к груди несуществующую шапку, низко поклонился. - Как по батюшке тебя звать-величать, хозяюшка?

Сержант пожал плечами, и вместо него ответил Илья Федотович:

- Андреем звать. А отчества не помнит. Татары в сече память отшибли.

- Стало быть, Андрей Беспамятный у нас теперь в боярах, - кивнул мужик.

- Ты, Гришка, язык свой окороти, - потемнел лицом Умильный и двинул своего коня грудью на смерда. - Он за тебя, безродного, кровь свою проливал, живота не жалел.

- Чегой-то не заметил я этого, батюшка, - нахально вскинул бороденку мужик. - Мы намедни от татар не за спинами боярскими укрывались, а в березнячок бармашинский утекли, как пальбу заслышали, да зарницы по Богородицкой стороне разглядели. Бог помог, сами ушли и скотину по меже увели, добро прихватили. Татаровье токмо барахло старое зацапало да мусор, что из ям на задворках на полки в дома поставили. Однако же петуха красного они нам все одно подпустили. И счастье наше не в животе боярском оказалось, а в росе, что солому ночью подмочила. Отсырели крыши, вот пожар и не занялся. Одним домом да сараями несколькими отделались.

Рука Ильи Федотовича потянулась к левому боку - туда, где должна висеть сабля. Но привычной рукояти на месте не оказалось, и ладонь бессильно сжалась в кулак.

- Допросишься у меня, Григорий, - наклонился к мужику боярин и поднес побелевшие костяшки сжатых пальцев ему чуть не под самый нос. - Чуешь, чем пахнет?

- Тверью пахнет, батюшка Илья Федотович, - ухмыльнулся мужик. - Там отродясь татар не видали.

- Окромя князей, - холодно парировал Умильный, выпрямляясь в седле. - Гляди, не доедешь целым до Твери-то. Дорога длинная, извилистая. Добра у тебя много... Ладно, как Трифон появится, вели в дом ко мне идти. И стряпуху позови, проголодались мы в дороге.

- Стряпуху пришлем, - хохотнул мужик. - Как же батюшку нашего голодом морить? Поезжай, Илья Федотович, не беспокойся.

Боярин Умильный поворотил коня, пустил его шагом. Когда немного отъехали, сказал, будто оправдываясь:

- Дерзок стал Гришка. Зазнался. Но хозяин крепкий, один за троих оброка дает. Жалко, коли после Юрьева дня уйдет. Напугали смердов вотяки... Однако же, - расправил плечи боярин, - однако же весь полон, что они с поместья угнали, я возвернул. Почитай, всех возвернул. Вот только племянницу...

Он откинулся назад, звонко хлопнул коня ладонью по крупу, одновременно натянув поводья. Скакун встал на дыбы, сделал на задних ногах несколько шагов, а потом сорвался во весь опор. Но длилась скачка недолго: минуту спустя всадники влетели в ворота длинного, метров двадцать, и широкого, метров семь будет, бревенчатого, крытого дранкой дома.

Ворота находились примерно посередине стены, но, оказавшись внутри, в крытом дворе, Андрей понял, что собственно жилищу отведена всего треть строения. Точнее, дом находился под большим навесом, общим для скота, хрюкающего и блеющего в загородках, для амбаров, полных свеженькими капустными кочанами и белыми шариками репы, для сеновала, сделанного прямо над жилым срубом, между его крышей и кровлей.

- Изрядная избушка, - огляделся сержант, спускаясь с коня.

- Обычный русский дом, - не понял его удивления боярин, спешиваясь следом. - Это смерды здешние мудрят что-то. Сказывают, как с Польши при деде моем переселились, все ляхтским образом жить норовят. А этот сруб мне ярыга поставил, дабы отдохнуть мог, когда на здешнем краю поместья задерживаюсь. Опять же, оброк есть куда складывать. А то ранее я с целым обозом дворы объезжал. - Илья Федотович отпустил подпругу. - Где этого бездельника носит?

- Дом, наверное, строить помогает.

- А кто ему дозволял?! Ждан не крепостной, чтобы вольничать. Раб он мой. Мне его хлыновский суд головой за обман отдал.

- Какой обман? - поинтересовался Андрей.

- Часовню он мне подрядился возле Богородицкого монастыря поставить, в память о батюшке моем. - Боярин перекрестился, отвесил низкий поклон, едва не уронив с лысины свою тюбетейку. - Задаток взял, подлец, а за часовню месяца два не брался. Я его с холопами сграбастал да к воеводе в Хлынов отвез. Как суд собрали, мне его с женой и детьми головой отдали, пока долг не возвернет.

- Как же он отдаст, если в рабы попал? - не понял сержант.

- То его дело, - хмуро ответил боярин. - Думать был должен, как подряжался. Я его тут бортничать посадил. А остальное меня не касается.

- Значит, по гроб жизни влип?

- Нет, - нехотя признал Илья Федотович. - Бегает по воскресениям и праздникам в Богородицкое, стучит топориком. Столбы дубовые уже вкопал, три венца срубил. Как наполовину поднимет, стало быть, задаток отработал. Придется нового бортника искать. Или этого в крепостные уговаривать. Оброк втрое ниже наряда скину, может, и согласится.

Наконец послышались торопливые шаги, в ворота вбежал низкий, упитанный и круглолицый лохматый мужичок в настоящем, хотя и сильно поношенном, засаленном суконном кафтане, подбитом мехом. Он с ходу упал на колени, стукнулся головой о присыпанную соломой землю.

- Ладно корчиться, коней прими! - рыкнул на него Умильный.

- Ульи проверял, батюшка Илья Федотович. - Ждан поднялся на ноги, взял поводья из рук боярина. - Медведь, сказывали, окрест ходил, поломать мог. А Лукерию я в погреб за квасом послал. Сей час вернется.

- Татары хозяйство не разорили?

- Помилуй, батюшка, - замотал головой смерд, снимая у коня оголовье и вынимая изо рта узду. - Мы, как огни заприметили, первыми скотину погнали. Кадушки, крынки, икону с собой забрали, погреб старым стожком закрыли, а более тут и брать нечего. Токмо дрова да капуста с репой остались. Да куры в подполе. Басурмане ничего и не нашли. Ночью озорничали, в потемках. Кур распугали, несколько штук недочли утром. Чуток репы потерялось, видать, лошадям давали. Полки поломали, дверь высадили. Но я починил.

- Это ты молодец. - Боярин Умильный подошел к загородке, пощупал ближние кочаны: - Крепкие. Чьи?

- Гришка Тетерин в счет оброка привез. И репа тоже его. У меня три бочонка меда в погребе, три полти убоины, кабанчик, тоже Гришин. Кроме как по хлебу, уже совсем счелся.

- Плохо... - Умильный хлопнул ладонью по крупному, с две головы, кочану, повернулся к сержанту: - Плохо, Андрей. Не зря старается. Видать, удумал на новое место уходить.