Чтение 4–й страницы книги ~Андрей Беспамятный: Кастинг Ивана Грозного~

Боярин Умильный вздрогнул, оторванный от дум, покачал головой, оглядывая неугомонного холопа сверху вниз. Ни шишака******, ни даже бумажной шапки******* Трифон надевать не стал - кудри перед возвращением домой примять побоялся. Под острым кадыком начинался кольчужный ворот сверкающего ярко начищенными пластинами колонтаря. Юбку отрок пристегивать поленился, и сразу от пояса начинались черные суконные штаны.

* Колонтарь - доспех без рукавов, из двух половин, передней и задней, застегивавшихся на плечах и боках железными пряжками. Каждую половину от шеи до пояса составляли ряды крупных металлических горизонтально расположенных пластин, скрепленных кольчужным плетением.

** Байдана - кольчуга из крупных, диаметром до трех сантиметров, толстых колец. Относительно легкая, до 6 кг, байдана надежно защищала от скользящих и рубящих ударов, но практически не останавливала бронебойных стрел.

*** Черкесы - племена, населявшие Северный Кавказ.

**** Сибирский хан Едигер сам прислал русскому царю поздравление в связи с завоеванием Казани и Астрахани и обязался платить дань.

***** Первым прозвище "Грозного" получил дед Ивана IV Васильевича (1530-1584), Иван III Васильевич (1440-1505).

****** Шишак - остроконечный шлем.

******* Бумажная шапка - плотно набитая ватой и (или) конским волосом матерчатая шапка, служащая подшлемником или заменяющая шлем. В настоящее время употребляется как танковый шлем, иногда - вместо мотоциклетной каски.

- Дичь здесь непуганая, Илья Федотович, - азартно сверкнули серые глаза. - Чего не пошуметь? И с ужином хорошим останемся.

- Касьян! - не отрывая от холопа глаз, позвал Умильный.

- Слушаю, боярин, - немедленно отозвался старый, опытный воин, бывший наставником самого Ильи Федотовича еще в его первом походе. Этот возвышался в седле не просто в доспехе, но и в мисюрке*, и со щитом на руке. Широкая седая борода спускалась на кольчугу панцирного плетения, купленную ему хозяином два года назад, а с пояса свисал тяжелый ребристый шестопер.

* Мисюрка - шлем в виде металлической тюбетейки, к которой обычно крепилась бармица или науши, а также наносник, назатыльник.

- Касьян, возьми Трифона, Ермилу, Прохора, Родиона и Ефрема. Поезжайте вперед с разъездом, выберите место для ночлега. Да, и еще. Трифон тут рвался зайца загнать. Пусть ловит по дороге. А не принесет к ужину, так по возвращении десять плетей ему отмерь.

- Илья Федотович! - взмолился холоп. - Куда я с рогатиной на зайца...

- Ох, кмете, не блазись. - Воин спрятал улыбку в бороду и хлопнул отрока тяжелой ладонью по спине. - День долгий. Ступай за справой воинской, да сулицы прихвати. Авось кого и наколешь.

Ехавшие налегке холопы разобрали оружие, быстро превратившись из обычных оружных путников в отряд грозной кованой конницы, обогнали обоз, стелясь над серыми кисточками ковылей.

Боярин прищурился им вслед. Еще два года, и настанет время старшего сына Дмитрия в новики записывать. И тогда вот так, в дальние дозоры, станет уходить уже не Касьян, а подросший молодой воин. Хватит ли у старика сил еще одного боярина Умильного в седло поднять, или пора верного слугу при доме, на хозяйстве оставить? Крепок еще вроде. Но и лет ему немало.

Над ковылями сверкнуло зеркальным бликом, и вскоре возле боярина осадил скакуна все тот же Трифон.

- Стреляют, Илья Федотович! - запыхавшись, вымолвил он. - Кажись, пищали бьют. Касьян доглядывать остался, а меня с вестью прислал.

- Вот тебе и разбежались татары, - зло сплюнул боярин и вскинул левую руку.

Обоз остановился, на несколько мгновений в воздухе повисла напряженная тишина. Басовито гудя, промчался в сторону реки жирный майский жук, затрещала крыльями крупная стрекоза. Потом совсем рядом всхрапнула лошадь, звякнуло, смещаясь, железо на повозке с оружием, чихнул один из освобожденных полонян. И опять - несколько мгновений тишины.

Степь, с вкрадчивым шелестом перебирая колосками, пахла медом, перепрелой соломой и пряным забродившим пивом, дышала жаром, играла красками множества цветов.

Где-то за горизонтом хлопнул приглушенный расстоянием выстрел, и почти сразу - еще один.

- Вот тебе и татары, прости Господи, - широко перекрестился боярин Умильный и спрыгнул на землю.

- Может, то воевода Данила Чулков? - предположил Трифон. - Его князь с детьми боярскими и казаками отсылал куда-то...

- Его Юрий Иванович вперед, на Астрахань посылал, а не назад. Стало быть, иные людишки в здешних землях балуют.

- Так ведь из пищалей палят, Илья Федотович, - напомнил отрок. - Знамо, стрельцы это, московские. У ногайцев пищалей отродясь не случалось.

- У янычар османских они случаются, - хмуро вздохнул боярин. - Кто бы ни был, а на нашей земле против братьев наших кто-то меч поднял. Посему на заводных коней всем пересесть немедля. Рогатины разобрать, щиты в руки взять, колчаны раскрыть. Телеги вперед пускайте, до разъезда касьяновского. Нагоним скоро.

Воины зашевелились, разнуздывая коней, отпуская подпруги, снимая седла и перекидывая их на свежих скакунов, что с самого утра шли налегке позади повозок. Спустя четверть часа витязи снова поднялись в стремя. Теперь головы людей были укрыты остроконечными шлемами, левые бока - круглыми тополиными щитами, над всадниками холодно сверкали широкие наконечники рогатин. Разогревая лошадей, Илья Федотович поначалу вел свой отряд рысью, потом перешел на галоп. Вскоре они промчались мимо обоза, вскидывая вывороченную копытами сырую землю, нагнали разъезд.

Боярин остановился рядом со старым воином, натянул поводья, заставляя замереть норовистую пегую кобылку.

- Все еще стреляют, Илья Федотович, - тихо сообщил Касьян. - Но редко. Видать, мало стрельцов осталось. А татары нападать пока страшатся, стрелами закидывают. Издалека добить желают.

- Думаешь, татары? Может, черемисы или вотяки опять взбунтовались?

- Нет, боярин, ногайцы. Мы дальше немного прошли, там трава низкая, до колена только. Стало быть, стойбище неподалеку, улус малый. Давно стоят, с самой весны. Прибрежную степь уже один раз протравили, и новая травка нарастает. Мыслю, больше двух сотен нукеров в этом роду не наберется. Табуны слишком маленькие, раз начисто степь не вытравливают. А у нас под рукой полсотни ратных людей. Коли при обозе никого оставлять не станем, справимся. Да и стрельцы помогут.

- Обоз без стражи оставить? - Боярин вздохнул. - А вдруг разорят?

- А чего в нем брать, Илья Федотович? - пожал плечами старый воин. - Лошадей заводных с собой возьмем. Повозки пустые, полоняне старые. Их и вязать никто не станет, веревки пожалеют. А там души христианские гибнут.

- Стрельбы не слышно, - неожиданно отметил боярин Умильный. - Коли спасать их, Касьян, то сейчас. Бери всех, выступаем.

Однако, как ни торопились воины на выручку своим сотоварищам, отряд пошел неширокой рысью - все прекрасно понимали, что перед возможной схваткой лошадей утомлять нельзя. На загнанном скакуне в бою долго не проживешь. Где-то через полверсты высокий ковыль сменился сочно-зеленой молодой порослью, с широкими листьями тюльпанов и низкими стебельками бессмертника, похожими на болотный мох. Лошади пошли ходче, быстро проскакивая пологие впадины и стремительно взметываясь на взгорки. Боярин Умильный, поначалу державший рогатину в руке, зацепил ратовище* за петлю и опер его о стремя. Никаких признаков близкого врага - темных полос у горизонта, звуков продолжающегося боя, вытоптанной земли. А уж очень далеко стычка случиться не могла - выстрелы не были бы слышны.

* Ратовище - древко оружия.

- Касьян, разверни холопов, - приказал Илья Федотович, переводя скакуна на шаг.

Компактный отряд кованой конницы вытянулся в широкую цепь, всадников друг от друга отделяло полсотни шагов. Лошади двигались не торопясь, отдыхая и даже успевая пощипывать траву. Таким образом удавалось прочесывать полосу почти в версту шириной. Люди внимательно вглядывались по сторонам, но ничего необычного пока не замечали.

- Еще пару верст пройдем - и поворачиваем, - решил боярин. - Похоже, опоздали мы с подмогой.

- Нехорошо, Илья Федотович, коли стрельцы безвестно сгинут, - покачал головой старый воин. - Хоть тела надобно найти, земле по христианскому обычаю предать, весть печальную до родичей донести.

- Степь велика. Что иголку в ней искать, что людей, все едино. Бог все видит, он невинные души и примет.

- Илья Федотович, нашел! - Самым зорким оказался узкоглазый черноволосый Родион, явно доставшийся матери от какого-то заезжего татарина.

Боярин дал коню шпоры, подскакал ближе, спрыгнул на траву. Здесь валялось трехперое древко татарской стрелы*, надломленное посередке. Причем слом был белым, совсем свежим. А сбоку - грязная полоска. Похоже, кто-то наступил на воткнувшуюся в землю стрелу. Татарин выдернул наконечник, а порченое древко бросил. Боярин прошел по траве в одну сторону, в другую, заметил темное поблескивающее влагой пятно, наклонился...

* Русские стрелы делались с двойным оперением, татарские и османские - с тройным или четверным.

- Кровь! - Илья Федотович выпрямился, оглянулся на место, где нашлось древко. В глубь степи стрелец идти не мог, стало быть, двигался к Волге. И прямая линия, проходящая от стрелы до пятна, точно указывала его путь. Боярин молча поднялся в седло, пустил скакуна широким шагом. И вскоре увидел то, что искал: распластанное среди травы тело, покрытое множеством порезов и запекшейся кровью.

По своему извечному обычаю, степняки не оставили на покойнике ничего - ни украшений, ни нательного креста, ни даже исподней одежды. Татарам годилось все - сами не наденут, так невольникам отдадут. Стрелец уже не шевелился и вроде как не дышал.

- Последний, видать, из московитов, - пробормотал Касьян, спрыгнул к бедолаге, перекрестился, потом наклонился к телу, вглядываясь: - Никак жив еще? Гляди, кровь струится у виска. Здоров бугай. Как такого бабе-то выносить удалось?

И действительно, росту в стрельце имелось никак не меньше косой сажени* - боярин Умильный подобных богатырей вообще ни разу в жизни не встречал. Разве в былинах слыхивал, как ездили средь далеких предков этакие воины, защищая слабых и карая посягавшую на честных людей погань. До Святогора стрельцу было, конечно, далеко, но на Илью Муромца или Никиту Кожемяку походил вполне. Илья Федотович перекрестился, дивясь странному явлению, а Касьян тем временем вернулся к лошади, развязал узел чересседельной сумки.

- Думал, уже и не понадобится, а вот гляди ж ты. Ладно, сейчас мы ему разрезы-то порошком ноготковым присыплем**, дабы кровушка более не текла да антонов огонь не разгорелся. А теперь мхом болотным зажмем, да и тряпицей чистой подвяжем...

* Косая сажень - расстояние от кончика ноги до самого длинного пальца поднятой руки. При этом и нога отставляется в сторону, и рука сдвигается так, чтобы расстояние побольше получилось.

** Имеется в виду, разумеется, порошок не из человеческих ногтей, а из сушеных цветков ноготка (календулы), обладающий кровоостанавливающим и бактерицидным эффектом.

Лекарь что-то негромко забормотал, и боярин тут же насторожился:

- Ты, Касьян, свои заговоры языческие брось! Молодцу, гляди, вот-вот пред Господом предстать придется, а на нем колдовство твое грехом несмываемым висеть станет.

- Не придется, батюшка Илья Федотыч, - поднялся воин. - С него крови как с быка натекло, а он дышит еще. Теперича и подавно на поправку пойдет.

- Странный он какой-то, боярин, - встрял в разговор неугомонный Трифон. - Бритый, волосы короткие, как после траура*. Может, и не русский вовсе?

- Молод еще, хоть и амбалист**, - покачал головой Касьян. - Брить пока нечего... Но не татарин, точно.

* В допетровской Руси мужчины волосы постоянно сбривали, отпуская их только в знак траура. С бородой наоборот - считалось, что безбородый муж не сможет войти в Царствие Небесное.

** Амбал - портовый грузчик.

- Может, опричник? - предположил холоп. - Немец? Их у государя много служит.

- Откуда здесь кромешники? - покачал головой боярин. - Да и стрелять из пищалей немцы отродясь не умели. Сказывали, в Лифляндии нанимали для войны с литовцами кого-то из далекой неметчины, с тамошними пищалями. Но и те по двое ходят и гуляй-городом биться не способны. Как он, Касьян, живой еще?

- Дышит, Илья Федотыч.

- Ну, коли так, придется с собой забирать. В разум придет, сам расскажет. Раз с ногайцами воевал - стало быть, свой, хоть поляк, хоть кромешник, хоть и немец. Слезай, Трифон, с коня, скидывай седло.

- А почему сразу я, батюшка Илья Федотыч?

- А потому как умный больно. Языком молоть горазд, теперь ногами поработай.

Недовольно бурча под нос, холоп расседлал коня, отдал справу Родиону, взял скакуна под уздцы. Воины подняли раненого на лошадиную спину, уложив прямо на потник, так, что затылок оказался на крупе, а ноги свисали по сторонам от шеи. Перекинули один ремень под коленями и через холку; двумя другими, пропущенными под брюхом, привязали раненого, чтобы не упал. Двинулись в сторону обоза. Про татар более никто не поминал - может, их и набиралось в улусе не более двух сотен, но проливать кровь в жестокой сече смысла не имело. Стрельцов спасать поздно. Следовало подумать о своем обозе и освобожденных из неволи полонянах. Путь к родным очагам предстоял еще ох какой неблизкий.

Глава 5

СВИЯЖСК

Прежде чем уложить раненого на телегу, боярин Умильный приказал освобожденным невольникам нарвать травы. Поверх жалобно похрустывающего толстого и мягкого слоя пахнущего пряностью ковыля кинули чепрак*, на который и уложили стрельца, прикрыв его бухарским ковром, обычно расстилаемым для боярина. Положили в рот немного меда, влили чуть-чуть воды, да так и оставили, положившись на волю Господа. Почти три дня подобранный в степи бедолага никак не привлекал к себе внимания - лежал, аки остывший мертвец, не издавая ни возгласа, ни стона. Касьян во время дневок и перед ночлегом понемногу отпаивал его водой, мясным отваром, пытался давать мед. Еду раненый не выплевывал, но и голода никак не проявлял. Однако старого воина интересовали больше не слова, а повязки на добром десятке поверхностных, но кровяных ран. Из-под тряпок по вечерам ничего не сочилось - ни сукровицы, ни гноя, и лекарь, удовлетворенно кивнув, возвращался к своему ложу. На четвертый день, вскоре после полудня, с трясущейся повозки послышался стон, и обоз, уже ступивший на земли бывшего Казанского ханства, немедленно остановился. Воины столпились возле ратника, впервые открывшего свои карие глаза.

- Ну-ка, - раздвинув холопов, протиснулся вперед Илья Федотович, - дайте на болезного взглянуть, словом добрым перемолвиться. Хоть узнаю, что за человека выхаживаем. Слышишь меня, служивый?** Зовут тебя как?

* Чепрак - суконная или ковровая подстилка под седло.

** Если верить судебникам XVI в., на Руси тогда существовало два сословия: "служивые" - те, кому государство платило жалованье (чиновники, военные), и "тягловые" - те, кто платил налоги (крестьяне, ремесленники, купцы). Впрочем, в большинстве случаев человек легко мог перейти из одного сословия в другое.

* * *

Нынешнее пробуждение далось Андрею куда легче, нежели в прошлый раз. Никакой боли он не чувствовал - тело словно качалось в теплой ванне, расслабляющей и ласковой, а потому ни руки, ни ноги двигаться не желали, язык не шевелился и даже веки разомкнулись с огромным трудом. Но когда глаза все-таки раскрылись, Андрюша Матях сразу пожалел, что остался жив: над ним склонился загорелый, бородатый, зеленоглазый, наголо бритый мужик в шитой серебряной нитью тюбетейке*.

"Плен... - понял Матях. - Все это будущее, забросы в прошлое и прочая лабуда были всего лишь бредом, глюками после ранения. На самом деле абреки взяли меня и сейчас начнут развлекаться".

* На самом деле этот головной убор назывался тафья, которую носили все уважающие себя бояре поверх бритой макушки. Тафья всегда считалась настолько неотъемлемой частью облачения, что ее не снимали даже в церкви.

- Зовут, зовут тебя как? - пробился к разуму настойчивый бас, и Андрей попытался упрямо мотнуть головой:

- Ничего не скажу!

На деле с губ сорвался только тихий шепот: "Не... скажу..."

- Не скажет? Чего не скажет? - не понял боярин. - Имя свое молви, имя. Кто ты? Православный чи нет? Немец? Русский?

"Немец? - Несмотря на всю тяжесть положения, Матях мысленно усмехнулся. - Откуда здесь немцы? Или "чехи" кого-то для выкупа украсть хотели, а я по пути попался?"

- Русский, - выдохнул Андрей, ни при каких обстоятельствах не желая отказываться от высокого и почетного звания. - Русский я, слышите, русский!

- Русский! - наконец различил хоть что-то внятное Илья Федотович, и воины так же облегченно загалдели. - Русский он, понятно?! А вы - немец, немец. Откель будешь, служивый? Смоленский, вятский, рязанский, московит? Али из Новагорода приплыл?

Половина вопросов прошла мимо сознания сержанта, но главное он понять смог: тому, что он русский, абреки почему-то обрадовались. Может, его вывезли в дружественный аул? Или он в Моздоке, в палате с кем-то из "наших" "чехов"? За бандитов ведь далеко не все дерутся...

- Где я? - прошептал он.

- Не бойся, - кивнул Илья Федотович. - Свои мы, православные...

И он размашисто перекрестился.

- Моздок? - предположил Матях, впервые увидевший перекрестившегося чеченца. - Санчасть ОМОНа? Или в аэропорт везете? Я тяжелый? Ничего не чувствую. Я на обезболивании?

Боярин Умильный, в свою очередь ничего не понявший из множества сорвавшихся с уст стрельца слов, растерянно закрутил головой:

- Чего это он, Касьян?

- Да опять в беспамятство впал, батюшка Илья Федотыч. Слаб больно. Почитай, вся кровушка из него вытекла. Не едина неделя пройдет, пока новую накопит.

- Ништо, - отмахнулся боярин. - Главное, не басурманина вороватого подобрали, православного. Как в разум окончательно придет, так и узнаем, кто таков. Пока подстилку травяную поменяйте в телеге, да и с Богом, дальше двинемся.

Еще на три дня ополченцы оставили Андрея в покое, лишь иногда по-дружески улыбались, ловя на себе взгляд карих глаз, да Касьян продолжал выкармливать, как малютку-несмышленыша, по чуть-чуть наливая в рот теплого бульона и скармливая большими ложками приторно-сладкий цветочный мед. Матях приходил в себя все чаще и чаще, проваливаясь в забытье на считанные часы. Сил шевелиться у него не имелось, но трясущаяся телега постоянно перекидывала голову вправо, влево и обратно, и сержант смотрел во все глаза, никак не веря тому, что представало перед ним.

А видел Андрей лихих всадников, одетых в сверкающие, любовно начищенные кольчуги, с саблями у пояса и тугими колчанами на крупах коней. Воины не походили на тех, кого он видел в исторических фильмах - суровых, бывалых мужей в шлемах, с топором за поясом, со щитом и копьем в руках. У этих же шлемы болтались на луках седла, круглые щиты висели на боках коней с левой стороны, копья с длинными широкими наконечниками вообще ехали на телегах, а суровых, в смысле бородатых, воинов набиралось меньше половины. Большинство составляли веселые безусые юнцы, они о чем-то со смехом болтали между собой, а порой внезапно срывались с места и уносились в степь за появившейся вдалеке дичью. Да и те защитники земли русской, что успели войти в возраст, так же плохо укладывались в "правильный" образ. Низкорослые, наголо бритые, бородатые, в цветастых тюбетейках - в конце двадцатого века в Питере или Москве у них бы проверяли документы через каждые двадцать метров, постоянно отвозили бы в отделение милиции для "уточнения".

Впрочем, теперь для Матяха странной и далекой фантастикой казались застава в горах, питерские улицы и бетонные многоэтажки, школа и курсы программистов. Капитан как в воду глядел - не заниматься Андрею больше драйверами и ассемблерами! Суровой реальностью вырастал шестнадцатый век, в который упекли его тощие долговязые умники из далекого будущего. А про шестнадцатый век программист по образованию, сержант Российской армии Андрей Матях не знал ничего, кроме одного: это было очень давно. И как должны жить здесь люди, о чем разговаривать, чем заниматься, он совершенно не представлял.

Положение тяжелораненого давало много времени для размышления, и Андрей мог во всех деталях прикинуть свою дальнейшую судьбу. Прикладная математика в этом мире вряд ли представляет высокую ценность. Разумеется, его познания и умение производить сложные вычисления на два-три порядка превышают уровень самого великого из современных архитекторов или ученых. Но вот только не изучал Матях законов строительства. А столь популярное в двадцатом веке получение определителей сложных матриц и формулы неопределенной баллистики здесь не имело никакого прикладного значения.

Еще, как бывший сержант, Андрей "на отлично" стрелял из пулемета, автомата и снайперской винтовки, умел организовывать оборону подразделения, вести наступательный бой, проводить спецоперации против опытного и хорошо организованного противника. Но какой смысл в умении класть из СВД три пули из пяти в "десятку" на расстоянии восьмисот метров, если вокруг одни "гладкостволы"? Какой смысл в умении правильно окапываться, когда все бойцы передвигаются и сражаются только на лошадях?

"Знал бы, чем все кончится, на курсы верховой езды записался бы, а не математику зубрил, - мысленно вздохнул Матях. - Остается или вешаться, или учиться жизни опять с самого нуля".

Вешаться в свои двадцать три года он не собирался. Оставалось учиться и приспосабливаться, благо все вокруг пока принимают его за своего. Вот только как бы не засветиться? Не ляпнуть лишнего, не выдать своего "темного" происхождения, незнания здешних реалий?..

- Как чуешь себя, служивый? - поравнялся с телегой зеленоглазый бритый бородач. - Живой?

- Лежать надоело, Илья Федотович, - еще негромко, но вполне внятно ответил Матях, - да ноги не слушаются. И траву поменять хотелось бы, коли до кустиков сбегать не могу.

- Никак знакомы мы, служивый? - удивился боярин. - Откель имя мое знаешь?

- Так не глухой ведь, Илья Федотович, - усмехнулся раненый. - Слышу, как обращаются.

- А-а, то разумно, - кивнул воин. - Самого-то как кличут?

- Андреем.

- В честь апостола, значит, Первозванного. Гордое имя. А из чьего рода будешь?

- Не скажу, - Андрей бессильно уронил голову и пару раз тихонько постонал. - Не помню.

- Как - не помнишь? - изумился боярин. - Имя отчее назвать не способен?

- Ничего не помню, - повторил Матях. - Ни дома, ни родичей. Как попал сюда, не помню. Знаю только, Андреем зовут. Как на телеге очнулся, помню, и все. Откуда в степь попал, как, зачем - ничего вспомнить не могу. Как имя в голове сохранилось, и то непонятно.

- Касьян! - зычно гаркнул боярин, приподнявшись на стременах. - Подь сюда! Слышишь, чего служивый молвит: запамятовал себя совсем. Окромя имени, ничего молвить не способен.

- То бывает, Илья Федотыч, - услышал Андрей знакомый голос своего лекаря откуда-то спереди. - Коли сильно по голове вдарят, палицей там али кистенем, память зачастую отшибает начисто. Женок родных иные бояре не узнают, детей кровных. Опосля привыкают снова али вспоминают спустя время.

- Роду своего не помнить? Срамно это, Касьян.

- А молодцу красному под себя в траву ходить не срамно, боярин? Сеча, она жалости не ведает. Живот уцелел, то и ладно.

- Так ты и звания своего не ведаешь, служивый?- снова повернулся к раненому воин. - Княжич знатный али невольник беглый?

- Не знаю, - попытался пожать плечами Матях, но не получилось.

- Чудно... - усмехнулся в бороду боярин и отъехал в сторону.

* * *

Отряд из пятнадцати опытных нукеров, успевших не раз пройти через кровавые сечи, миновал очередную топкую низинку, поднялся на лысый взгорок и остановился, грозно нависая над богатым кочевьем из семи юрт, окружающих широкий колодец, и трех кибиток, стоящих поодаль.

Полтора десятка бойцов. Большинство в тускло отсвечивающих на солнце кольчугах. На голове у каждого островерхий шлем, отороченный по обычаю дорогим песцовым или собольим мехом. Все придерживали стоящие на стремени длинные легкие копья с кисточкой под самым острием. На крупах коней висели круглые щиты и саадаки* с луками и сулицами. Такой маленький, но готовый к бою отряд мог разорить стойбище без особого труда: вихрем налететь на мирно разделывающих мясо татар, порубить всех, кто еще не успел схватиться за оружие, наколоть на копья тех, у кого под рукой оказалась сабля, кистень или нож, вырезать стариков и детей, надругаться над девками и удрать, пока воины рода, сторожащие в степи тысячные табуны, бесчисленные отары, огромные стада, не успели прознать про упавшую на родной дом беду и кинуться в погоню. Разумеется, никакой добычи при этом нападающие взять бы не смогли, уж очень тяжелая и неповоротливая это штука - добыча. Но разорить - легко.

* Саадак - полный комплект снаряжения лучника: налучье, колчан со стрелами и тохтуй (чехол).

Однако для удачного нападения требовалась внезапность - а вооруженные до зубов степняки задумчиво гарцевали на виду кочевья, давая мужчинам время надеть стеганые халаты, приготовить оружие. И это означало, что к стойбищу подъехали мирные гости, а не злобные враги.

Наконец всадники стронулись с места и неспешным шагом направились к колодцу, оставив щиты на крупах лошадей и не расчехляя саадаки. К этому времени женщины успели попрятаться в юрты, забрав с собой детей; глупых баранов мальчишки отогнали от колодца прочь и только обнаженный по пояс пожилой невольник в протертых до дыр штанах продолжал мерно работать ведром, выплескивая холодную искрящуюся воду в выложенные камнями лотки поилок.

Покачиваясь в седлах, нукеры въехали на стойбище, спешились у колодца, составили копья в пирамиду, отпустили коням подпруги, подвели их к воде, всем своим видом доказывая миролюбие. Вода в степи хозяина не имеет, прогнать от колодца гостя, желающего всего лишь напоить скот и попить самому, нельзя.

Последним на землю ступил высокий, статный голубоглазый воин с острым носом, узкими усиками, спускающимися от уголков рта к подбородку, и такой же узкой бородкой, короткой черной чертой обозначенной под тонкими губами. Вместо шлема на татарине была песцовая шапка, на плечах лежал шитый золотом парчовый халат, из-под которого, однако, виднелся чешуйчатый куяк*. Стремя богатому степняку придержал другой, являющийся его полной противоположностью: кряжистый, с исполосованным шрамами лицом, на котором чудом сохранились карие глаза, расплющенный нос и белые изорванные, а потом сросшиеся кое-как губы. Видимо, этот татарин когда-то побывал в лапах у медведя. А может, в бою вышибли из седла, да нога застряла в стремени, и конь долго тащил по каменистой земле своего хозяина. Воин был одет в кольчугу с коротким рукавом и вплетенными на груди, по османской моде, двумя округлыми медными пластинами с изречениями из Корана, в темные штаны из тонкого мягкого войлока и войлочные же чуни, обшитые снизу кожей.

* Куяк - похожий на чешую доспех из нашитых на матерчатую или кожаную основу металлических пластин. А если его вывернуть наизнанку, пластинами внутрь, получается уже бриганта, столь популярная в Средние века в Европе.

- Да, мягкая здесь земля, - словно продолжая начатый еще в пути разговор, сказал голубоглазый степняк. - Сочная и влажная, как овечий сыр.

- Хорошая земля, - согласился его изуродованный товарищ. - Правда, здесь трава объедена, но она вырастет быстро. Очень быстро.

- Трава растет всегда. Были бы вода и солнце.

- Хорошо растет трава, милостью Аллаха великого и всемогущего.

- По милости Аллаха правоверный обретет богатство в любом месте...

Они переливали из пустого в порожнее, обменивались ничего не значащими фразами, словно чего-то ожидая, пока к ним не приблизился паренек лет четырнадцати и с поклоном сообщил:

- Бей Низиб рад тому, что по милости Аллаха всемилостивейшего вы оказались вблизи от нашего колодца и почтили нас своим визитом. Он просит не отказываться от его гостеприимства и разделить его трапезу.

- Мы рады тому, что улус достопочтеннейшего Низиба Камалова встретился на нашем пути, - поклонился в ответ статный воин, - и сочтем за честь сесть с ним за один стол.

Юноша посторонился, пропуская гостей вперед, засеменил сбоку, пытаясь удерживаться вежливо позади, но и быть на виду, указывая дорогу. Наконец он с облегчением остановился возле покрытой гнедыми шкурами юрты и откинул полог - на этом его миссия была закончена.