Чтение 5–й страницы книги ~Не успеть~

помнишь?.. ну, неважно... он же на разливе работает. У него казенки всегда
возьмешь, хоть залейся. И сверху не хапает... Я сразу с работы туда -- прыг!

-- Когда ты только успела...

-- А я, как ты позвонил, в десять раз быстрее шевелиться начала. Ни
скуки, ни усталости...

-- Почему?

-- По кочану. Обрадовалась, что тебе хоть что-то от меня понадобилось.

-- А почему обрадовалась?

-- А потому что ты не козел.

-- А что это такое?

-- Ой, да все ясно, вот пристал. Чего ты не ешь? Не нравится, да?
Невкусно?

-- Вкусно. Просто совершенно не хочется есть.

-- А ты тогда выпей. И я с тобой.

-- Да меня уж и так развезло.

-- Развезло... Знаешь ты, что такое развезло... Просто расслабился, и
глазки стали не такие больные... Ты прям уж такой замученный пришел, сердце
в клочья.

-- Все замученные.

-- Ой, не скажи. Многим такая жизнь по сердцу. Кричи, бегай, рви -- а
делать ничего не надо. А ты, я ж знаю -- работал бы да работал...

-- Откуда знаешь?

-- Оттуда. Ой, я сама запьянела. Вот здорово! Налей теперь ты, мужской
рукой. Ага, хватит. И себе, себе! За то, чтоб у нас все было хорошо. Жаркая
погода какая, да? Я так рада за твоих, что они в такую погоду отдыхают на
свежем воздухе. Мальчик, верно, загорел, носик облупленный... А тут --
духота. Можно, я переоденусь немножко? Полегче чего-нибудь... Отвернись,
пожалуйста, на секундочку. А посмотри, какой я себе купальничек
скомстралила. Как тебе?

-- Тоня, а у тебя шрам поблек.

-- Ой, Глебушка, не надо. Ты мне просто приятное хочешь сказать, от
доброты. Шрам и шрам, привыкла.

-- Честное слово.

-- Как тебе купальничек мой?

-- Оч-чень молодежный. Если прищуриться, как будто его и нет.

-- Ой, ну ты скажешь! Цирки какие...

-- Неужели сама?

-- Конечно. Можно, я так посижу? И ты пиджачок снимай. Что за глупость
-- в такую жару, в доме, этак париться?

-- Я с ним сроднился, Тоня.

-- Не позволю. У тебя даже личико блестит от жары. Сама сниму.

-- Тоня, не надо!

-- Еще отбивается! Девушка за ним ухаживает, а он отбивается! Щас
раздену! А ну, руки вверх! Да ты что, драться со мной бу... Ой!

-- Ну, вот.

-- Глебуш... Ой, еще! Твердые какие... Глебушка, что это?

-- Крылья растут, Тоня.

Она потрясенно накрыла рот ладонями и несколько секунд стояла, чуть
раскачивая головой.

-- Бедный... Что же теперь?

-- Не знаю.

-- Из-за этого тебе и надо туда?

-- Да. Могу ведь даже не успеть попрощаться, Тоня. Как они тут будут
без меня в этой каше -- ума не приложу...

-- Прости меня. Ой, какая я змея! Прости!

-- За что?

-- Потом скажу... Как торчат. Совсем скоро, да?

-- Быстро зреет. Будто, знаешь, долго собиралось и прорвало наконец.
Так обидно, Тоня, ты не представляешь... Ведь я же не хочу!

-- Больно?

-- Сейчас уже не очень. Только, знаешь, чудно как-то. Одеревенело.

-- Можно я их поцелую?

-- Почему именно их?

-- Потому что им больно.

-- Нежная ты девочка, Тоня. Жаль мне тебя...

-- А мне-то тебя как жалко, ты б знал... Сколько слышала, в газете
читала один раз... А не видала. У наших-то ни у кого... Чего же это такое?

-- Никто не знает.

-- И куда ж ты?..

-- Никто не знает.

-- Я бы с тобой куда угодно полетела... Да где уж. Ты сколько весишь?

-- Шестьдесят три, кажется.

-- Ну! А я под семьдесят! Одни сиськи кило на четыре тянут, в каждой
очереди какой-нибудь пердун да упрется локтем, как бы в тесноте... Глебушка.
А Глебушка... Я ведь тоже, значит, тебя больше никогда не увижу. Давай я
постелю, а? Пожалуйста...

Я не мог сказать ничего. Она подождала, умоляюще заглядывая мне в
глаза, а потом купальник будто сдуло с нее порывом ветра.

И я любил ее.

Но, как бы ни обнимал, как бы ни накрывал, словно кругом визжали пули,
ее собой -- мне было не защитить ее и не заслонить от ее фактической нищеты,
от этой комнатенки, сдавленной и безвоздушной, от просто поднявшего кузов
шофера, от очередей с растопыренными локтями, от потных рук, в переполненных
автобусах лезущих ей под юбку и, дождавшись, когда она заслонится сумкой,
выгребающих из этой сумки ее гроши, от нескончаемого грохота вечно
ломающихся смрадных барабанов, от затхлого чада полутемной громадной
квартиры, запутанной, как кишечник, от "Тонька-то, Тонька -- нового
привела!", от вони гниющих на жаре прямо за окном, в прокаленной теснине
двора-колодца баков, истекающих жижей на растресканный асфальт, гудящих
роями титанических мух, от узаконенной отравы в заботливо и проворно
приготовленных ею картошках и котлетах, ни от чего, ни от чего, даже от
собственного ухода... и, значит, эти объятия были как бы обман, имитация,
они обещали защиту, нет, они просто по определению должны были включать в
себя защиту как основной свой смысл -- и не давали ее; и потому, как бы
самозабвенно ни распахивалась девочка подо мной, как бы ни кричала от
счастья, ощутив, что в ее глубине взрывается моя бесплодная, не защищающая
нежность -- я не чувствовал себя мужчиной, я был кастратом, строй жизни
кастрировал меня.

Но если научиться забывать это, гнать эти мысли, если сделать близость
из заботы сортирным облегчением организма -- наверное, это и будет козел.
Наша жизнь заставляет выбирать: козел ты или кастрат; и третьего здесь не
дано.

-- ... Как хорошо, Глебушка. Как хорошо. И откуда такие нежные берутся?
Никогда не думала, что это так бывает... Знаешь, я бы десять лет жизни
отдала, чтобы вот так побыть с тобой еще разочек. Тебе понравилось, а?

Я только улыбнулся.

-- Как ты улыбаешься, милый... А хочешь, я угадаю, чего ты подумал,
когда увидел меня в купальничке?

-- Ну, угадай.

-- Ты совсем не про меня подумал.

-- Ну да?

-- Вот и да. Потом уже про меня и про то, чего тебе делать с бесстыжей
девкой, которая сама лезет...

-- Тоня!..

-- А в первую секундочку ты подумал, хорошо бы подарить такой купальник
жене. Угадала? Молчи, сама знаю, что угадала. Хочешь, я сошью? Скажи размер,
я за три дня управлюсь.

-- Тоня, ты святая.

-- Тить! Святые разве трахаются?

-- Все делают одно и то же. Только чувствуют разное.

-- Нет, Глебушка. Я ведь тебя обманула, очень повстречаться хотела, ты
меня сейчас убьешь. Брат нам помочь не сможет, они четвертый день замнач ОТК
выбирают, и сколько еще проорут, неизвестно. Все раздухарились, никто не
работает, гараж опечатан. Вот такая я змея. И не жалею. Потому что это
лучший вечер в моей жизни. А если ты ко мне придешь через три дня, я
действительно сошью твоей жене купальничек такой же, и, может, у них там
баланда кончится, и мы поедем. Придешь, Глеб? Придешь?

-- Не знаю... Как я могу сейчас обещать что-то? Смешная ты...

-- Не понравилось. Ну, я одеваюсь тогда.

-- Ох, как голос заледенел...

-- Голос как голос. Ночку пореву, а вечером к Семе. Он жену с младенцем
закатал родильный стафилококк лечить -- звал перепихнуться, пока дом
пустой...

-- Зачем тебе?..

-- Это уж мои заморочки. Летишь -- и лети себе, не отсвечивай.

-- Тоня...

Посасывая валидолину, я брел домой по мягкому асфальту. Прокипевший
город медленно остывал на своей немытой асфальтовой плите и, казалось, еще
чуть скворчал, шипел изредка прокатывающими авто. Млело марево, дома в
улетающих прямых створах улиц колыхались в чаду. Я не знал, что делать. Или
действительно пойти завтра -- нет, уже сегодня -- к первой электричке и
попробовать сунуть кому-нибудь на лапу? Не получится же... Да и деньги надо
поберечь, жене будет туго с этим, когда я... исчезну. Да, вот еще что:
завтра... нет, уже сегодня... надо снять все деньги с книжки и оставить
дома, либо отвезти ей, если удастся. Или послать переводом? Но процент... Ни
с того ни с сего, как довершающее издевательство, поплыло перед глазами
оглавление ненаписанной моей книги -- все давно уже было в голове, только
руки не доходили написать, оформить, выстроить текст...

Дома было чуть прохладнее. Я смахнул тараканов со стола и тупо, уже не
думая ни о чем, стал на отдельный лист аккуратно, медленно переписывать