Акутагава Рюноскэ

СЧАСТЬЕ

Перед входом висела реденькая тростниковая занавеска, и сквозь нее
все, что происходило на улице, было хорошо видно из мастерской. Улица,
ведущая к храму Киёмидзу, ни на минуту не оставалась пустой. Прошел бонза
с гонгом. Прошла женщина в роскошном праздничном наряде. Затем - редкое
зрелище - проехала тележка с плетеным камышовым верхом, запряженная рыжим
быком. Все это появлялось в широких щелях тростниковой занавески то
справа, то слева и, появившись, сейчас же исчезало. Не менялся только цвет
самой земли на узкой улице, которую солнце в этот предвечерний час
пригревало весенним теплом.

Молодой подмастерье, равнодушно глядевший из мастерской на прохожих,
вдруг, словно вспомнив что-то, обратился к хозяину-гончару:

- А на поклонение к Каннон-сама по-прежнему народ так и валит.

- Да! - ответил гончар несколько недовольно, может быть оттого, что
был поглощен работой. Впрочем, в лице, да и во всем облике этого забавного
старичка с крошечными глазками и вздернутым носом злости не было ни капли.
Одет он был в холщовое кимоно. А на голове красовалась высокая помятая
шапка момиэбоси, что делало его похожим на фигуру с картин прославленного
в то время епископа Тоба.

- Сходить, что ли, и мне поклониться? А то никак в люди не выйду,
просто беда.

- Шутишь...

- Что ж, привалило бы счастье, так и я бы уверовал. Ходить на
поклонение, молиться в храмах - дело нетрудное, было бы лишь за что! Та же
торговля - только не с заказчиками, а с богами и буддами.

Высказав это со свойственным его возрасту легкомыслием, молодой
подмастерье облизнул нижнюю губу и внимательно обвел взглядом мастерскую.
В крытом соломой ветхом домике на опушке бамбуковой рощи было так тесно,
что, казалось, стоит повернуться, и стукнешься носом о стену. Но зато, в
то время как по ту сторону занавески шумела улица, здесь стояла глубокая
тишина; словно под легким весенним ветром, обвевавшим красноватые глиняные
тела горшков и кувшинов, все здесь оставалось неизменным давным-давно, уже
сотни лет. И казалось, даже ласточки и те из года в год вьют свои гнезда
под кровлей этого дома...

Старик промолчал, и подмастерье заговорил снова:

- Дедушка, ты на своем веку много чего и видал и слыхал. Ну как, и
вправду Каннон-сама посылает людям счастье?

- Правда. В старину, слыхал я, это часто бывало.

- Что бывало?

- Да коротко об этом не расскажешь. А начнешь рассказывать - вашему
брату оно и не любопытно.

- Жаль, ведь и я не прочь уверовать. Если только привалит счастье,
так хоть завтра...

- Не прочь уверовать? Или не прочь поторговать?

Старик засмеялся, и в углах его глаз собрались морщинки.
Чувствовалось, что он доволен, - глина, которую он мял, стала принимать
форму горшка.

- Помышлений богов - этого вам в ваши годы не понять.

- Пожалуй что не понять, так вот я и спросил, дедушка.

- Да нет, я не о том, посылают ли боги счастье или не посылают. Не
понимаете вы того, что именно они посылают - счастье или злосчастье.

- Но ведь если оно уже выпало тебе на долю, чего же тут не понять,
счастье это или злосчастье?

- Вот этого-то вам как раз и не понять!

- А мне не так непонятно, счастье это или злосчастье, как вот эти
твои разговоры.

Солнце клонилось к закату. Тени, падавшие на улицу, стали чуть
длиннее. Таща за собой длинные тени, мимо занавески прошли две торговки с
кадками на голове. У одной в руке была цветущая ветка вишни, вероятно -
подарок домашним.

- Говорят, так было и с той женщиной, что теперь на Западном рынке
держит лавку с пряжей.

- Вот я и жду не дождусь рассказа, дедушка!

Некоторое время оба молчали. Подмастерье, пощипывая бородку,
рассеянно смотрел на улицу. На дороге что-то белело, точно блестящие
ракушки: должно быть, облетевшие лепестки цветов с той самой ветки вишни.

- Не расскажешь, а, дедушка? - сонным голосом проговорил подмастерье
немного погодя.

- Ну ладно, так и быть, расскажу. Только это будет рассказ о том, что
случилось давным-давно. Так вот...

С таким вступлением старик-гончар неторопливо начал свое
повествование. Он говорил степенно, неторопливо, как может говорить только
человек, не думающий о том, долог ли, короток ли день.

- Дело было лет тридцать-сорок тому назад. Эта женщина, тогда еще
девица, обратилась с молитвой к этой самой Каннон-сама в храме Киёмидзу.
Просила, чтоб та послала ей мирную жизнь. Что ж, у нее как раз умерла
мать, единственная ее опора, и ей стало трудно сводить концы с концами,
так что молилась она не зря.

Покойная ее мать раньше была жрицей в храме Хакусюся и одно время
пользовалась большой славой, но с тех пор, как разнесся слух, что она
знается с лисой, к ней никто почти больше не ходил. Она была моложавая,
свежая, статная женщина, а при такой осанке - что там лиса, и мужчина
бы...

- Я бы лучше послушал не о матери, а о дочери...

- Ничего, это для начала. Ну, когда мать умерла, девица одна своими
слабыми руками никак не могла заработать себе на жизнь. До того дошло, что
она, красивая и умная девушка, робела из-за своих лохмотьев даже в храме.

- Неужто она была так хороша?

- Да. Что нравом, что лицом - всем хороша. На мой взгляд, ее не
стыдно было бы показать где угодно.

- Жаль, что давно это было! - сказал подмастерье, одергивая рукав
своей полинялой синей куртки.

Старик фыркнул и не спеша продолжал свой рассказ. За домом в
бамбуковой роще неумолчно пели соловьи.

- Двадцать один день она молилась в храме, и вот вечером в день
окончания срока она вдруг увидела сон. Надо сказать, что среди молящихся,
которые пришли на поклонение в этот храм, был один горбатый бонза, который
весь день монотонно гнусавил какие-то молитвы. Вероятно, это на нее и
подействовало, потому что, даже когда ее стало клонить ко сну, этот голос
все еще неотвязно звучал у нее в ушах - точно под полом трещал сверчок...
И вот этот звук вдруг перешел в человеческую речь, и она услыхала: "Когда
ты пойдешь отсюда, с тобой заговорит человек. Слушай, что он тебе скажет!"

Ахнув, она проснулась, - бонза все еще усердно читал свои молитвы.
Впрочем, что он говорил - она, как ни старалась, разобрать не могла. В эту
минуту она безотчетно подняла глаза и в тусклом свете неугасимых лампад
увидела лик Каннон-сама. Это был давно почитаемый, величавый,
проникновенный лик. И вот что удивительно: когда она взглянула на этот
лик, ей почудилось, будто кто-то опять шепчет ей на ухо: "Слушай, что он
тебе скажет!" И тут-то она сразу уверилась, что это ей возвестила
Каннон-сама.

- Вот так так!

Когда совсем стемнело, она вышла из храма. Только она стала
спускаться по пологому склону к Годзё, как в самом деле кто-то сзади
схватил ее в объятия. Стоял теплый весенний вечер, но, к сожалению, было
темно, и потому не видно было ни лица этого человека, ни его одежды.
Только в тот миг, когда она пыталась вырваться, она задела его рукой за
усы. Да, в неподходящее время это случилось - как раз в ночь окончания
срока молений!

Она спросила его имя - имени он не назвал. Спросила, откуда он, - не
ответил. Он твердил лишь одно: "Слушай, что я тебе скажу!" И, крепко
обняв, тащил ее за собой вниз по дороге, все дальше и дальше. Хоть плачь,
хоть кричи, - пора была поздняя, прохожих кругом никого, так что спасения
не было.

- Ну, а потом?

- Потом он втащил ее в пагоду храма Ясакадэра, и там она провела
ночь. Ну, а что там случилось, об этом мне, старику, говорить, пожалуй,
незачем.

Старик засмеялся, и в углах его глаз опять собрались морщинки. Тени
на улице стали еще длиннее. Легкий ветерок сбил к порогу рассыпанные
лепестки цветов вишни, и теперь они белыми крапинками виднелись среди
камней.

- Да чего уж там! - сказал подмастерье, словно что-то вспомнив, и
опять принялся щипать бородку. - Что же, это все?

- Будь это все, не стоило бы и рассказывать. - Старик по-прежнему мял
в руках горшок. - Когда рассвело, этот человек - должно быть, так уж
судила ему судьба - сказал ей: "Будь моей женой!"

- Да ну?!

- Не будь у ней вещего сна - дело другое, ну а тут девушка подумала,
что так угодно Каннон-сама, и потому утвердительно кивнула... Они для
порядка обменялись чарками, и он со словами: "Это тебе для начала!" -
вынес из глубины пагоды кое-что ей в подарок: десять кусков узорчатой
ткани и десять кусков шелка. Да, такая штука тебе, как ни старайся,
пожалуй, и не под силу!

Подмастерье усмехнулся и ничего не ответил. Соловьи больше не пели.

- Вскоре этот человек сказал ей: "Вернусь вечером!" - и торопливо