Пол ХЬЮСОН

СУВЕНИР

ПРОЛОГ. ЮЖНАЯ ИРЛАНДИЯ

Мужчина стоял и смотрел на разложенный им костер, думая о
приближающейся ночи. Медленно катившийся со лба пот жег глаза, но мужчина
не обращал на это никакого внимания. Его мысли занимало лишь наступление
темноты.

Работа была наполовину сделана. Неподвижные, коченеющие тела он снес
в одно место, а внушающие суеверный ужас туши одну за другой стащил на
задний двор, свалил высокой грудой, облил смолой и поджег. Куры, козы,
свиньи, две коровы, купленные прошлым летом на рынке в Типперери. Мужчина
слушал жадный рев пламени, пожиравшего его надежды, мечты, его будущее.
Теперь у него остались только дом да собственная жизнь. Их он еще
сохранил, еще удерживал на тонкой нити. Он переступил с ноги на ногу,
опустил голову и уставился на запятнанные засохшей кровью штаны, на
подвешенный к поясу небольшой кожаный кошель с медными и серебряными
испанскими и французскими монетами. Полдела было сделано. Легкие полдела.
Мужчина тревожно взглянул на сгустившиеся под окаймлявшими его владения
зарослями орешника тени. Он знал, что здесь, на открытом месте, ему ничто
не угрожает, и все равно испытывал страх.

Порыв холодного ветра приподнял прядь темных, редеющих, свалявшихся
волос, испачканных кровью и золой. Он вздрогнул и запахнул хлопавший за
плечами измазанный землей шерстяной клетчатый плащ, какие носили в этих
краях. "Дорогой же ценой вы мне достались", - подумал мужчина, коснувшись
рукой чего-то холодного, твердого, узловатого, что пряталось под
лохмотьями тонкой полотняной рубашки, укрытое от враждебного
протестантского глаза. Сунув руку за пазуху, он вытащил нитку деревянных
бус. Четки. На конце подпрыгивало небольшое, грубо вырезанное распятие.
Запретное напоминание. Опасная надежда. Дарованная ему в награду слепым
странствующим священником, который на далеких холмах Килкенни тайно служил
мессы перед стоящей на коленях паствой, пока дозорные смотрели, не
появятся ли солдаты принца Оранского.

Мужчина бережно принял крохотное распятие в мозолистые ладони. На
левой руке теперь недоставало двух пальцев: большого и указательного.
Больше суток назад кровотечение прекратилось, но искромсанная плоть еще не
зарубцевалась.

Однако вряд ли мужчина сейчас замечал боль.

Склонив голову, он потрескавшимися, почерневшими губами пошептал
что-то крохотной фигурке на кресте и поднял глаза к небу. Но не нашел
никакого знака, что его молитва услышана, никакого знамения, которое
придало бы ему смелости и уверенности, ни луча света, ни прогалины в
низких грозных тучах, что неслись над головой, гонимые ветром. Возможно,
прощение и существовало, но свое бремя мужчине предстояло нести самому, в
одиночку. И больше всего тяготили ужас и неуверенность. Он закрыл глаза и
попытался вспомнить слова покаянной молитвы.

Виноват был он сам. Грех лежал на нем. Он сделал первый шаг, дал
первую кровь. Тогда он думал об этом с легким сердцем. Пусть он всегда
боялся и уважал древних богов, не дававших мечам его праотцов затупиться в
битвах, все это казалось ему игрой, пустяком, цена которому - несколько
картофелин, один-два овсяных хлебца или, может быть, глоток парного молока
с пышной пенкой в Самхин. Жена, подобно Еве, заводила его все дальше. Но
первый шаг, как и надлежит мужу, сделал он сам, а значит, вся тяжесть
греха, отступничества, отречения ложилась на его плечи.

Смрад горелого мяса поневоле заставил мужчину вновь всмотреться в
огонь. Языки пламени разгулялись, расходившиеся от костра зыбкие волны
теплого воздуха обжигали. Внимание мужчины привлек неясный звук, словно
переломили плоскую кость - один из коровьих черепов лопнул и раскрылся,
как цветок, обнажив кипящий мозг. Мужчина медленно, оцепенело, как во сне,
нагнулся, бросил в огонь последний изуродованный комок окровавленных
перьев и сквозь дрожащий над костром воздух устремил пристальный взгляд к
далеким темным холмам - по слухам, север Кашеля некогда был дурным,
зловещим местом, пока святой Патрик не наделил его своей святостью, изгнав
зло. Он вспомнил, как в дни его детства там каждый май, перекликаясь с
вершины на вершину, от горизонта до горизонта пылали огни Белтэйна -
Праздника костров. Яркое, радостное, священное пламя. Свет, обращающий в
бегство тьму и все, что находит в ней приют. Где же эти огни теперь,
горько задумался он, когда они так нужны? Где те, чье знание способно было
бы возжечь их? Никого не осталось. Взгляд мужчины переместился к востоку,
за Типперери, к гаснущему костру дня. Ноябрьское солнце комком
расплавленного олова спешило на покой, за горы Гэлти.

Солнце. Солнце садилось.

Надвигалась тьма.

Мужчина непроизвольно напряг жилистую спину, отозвавшуюся острой
болью, и повернулся к домику с торфяной крышей и закрытыми ставнями
окошками, походившими на глаза под косматыми бровями. Она заколотила их
наглухо. Он проклял свою слепоту - это должно было послужить ему знаком.

Терзаясь болью, он дохромал по утоптанной глиняной дорожке до грубой
деревянной двери и толкнул ее. Дверь распахнулась. Он постоял,
прислушиваясь, потом пригнул голову и вошел.

Царивший в доме полумрак из-за Его присутствия был опасен. С именем
святого Патрика на устах мужчина остановился на пороге. Сердце стискивал
ужас, ноги и руки были тяжелыми и непослушными, как сырая глина. Напрягая
в сумраке глаза, он молился: лишь бы сочившегося в открытую дверь света
хватило, чтобы защитить его.

Глаза постепенно привыкли к полумраку, и мужчина начал различать
очертания лежавших на полу предметов. Маслобойка. Скамейки с высокими
спинками. Верши. Лари. Разбитые, перевернутые, раздавленные. Уже ненужные
холмики растопки. Покрытый холодной торфяной золой очаг потух, залитый
бульоном из перевернутого котла - теперь бульон превратился в застывшую
лужу. Со стропил, дразня мужчину, по-прежнему свисали пучки священных
трав: зверобоя, укропа, тысячелистника. Бесполезных трав. К дымоходу был
прикреплен сломанный крест из рябинового дерева. Тоже бесполезный. Все
было бесполезно.

Враг боролся не на жизнь, а на смерть.

И почти победил. Почти. Но Он сделал одну ошибку. Недооценил силу
ненависти мужчины.

Мужчина поднял голову и уперся взглядом в более темное на фоне
окружающего мрака пятно. Это был вход на сеновал, туда вела приставная
лесенка из болотной пихты. Однако он не сделал в ту сторону ни малейшего
движения. Он уже побывал там, раньше. И чувствовал, что они до сих пор
наверху. Она бы не стала их трогать. Они лежали там в соломе. В красной,
намокшей соломе. Маленькая Бриджет, и Фергюс, и крошка Эймонн, который так
и не научился ходить как следует. Они лежали маленькими холмиками, как
разрубленные тушки ягнят на ярмарке в Льюисе, вглядываясь остекленевшими
глазами в темноту, уже не сулившую им никаких ужасов.

Мужчину затрясло от убийственной ярости, и эта ярость дала ему
необходимую силу.

Он прополз в угол, где - он знал это - должен был найти ее, и
отшвырнул солому. Как он и ожидал, женщина была готова к его приходу.
Дерзкая до последнего мига, она припала к полу. В темных растрепанных
волосах торчали соломинки, как у безумной; бледно-голубые глаза пылали
ненавистью. Она судорожно, так, что побелели пальцы, стиснула перед собой
тощие костлявые руки, чтобы спрятать и защитить.

Мгновение мужчина стоял, вспоминая прошлое: что они чувствовали друг
к другу, что делили, как эта женщина была когда-то для него драгоценнее
самой жизни. На их свадьбе были цветы. Синие васильки под цвет ее глаз. Но
теперь все это осталось в прошлом. После того, что она сделала, после
того, что сделали они оба, возврата не было. Она ненавидела мужчину так
же, как он ненавидел Его, навлекшего на них беду.

Не проронив ни слова, он со стремительностью нападающей змеи кинулся
на женщину, раздирая стиснутые руки, заставляя выпустить то, что они так
крепко сжимали. Пронзительно вскрикнув подобно хищной птице, женщина
обломанными ногтями вцепилась ему в лицо, и они повалились на солому, а с
ними упал и Он. Женщина попыталась перевернуться и прикрыть Его своим
телом, но мужчина оказался проворнее и успел стащить Его с того места, где
Он лежал - бледный, ухмыляющийся, похожий в вечных сумерках их дома на
череп. Женщина попыталась вонзить зубы мужчине в руку, но он отшвырнул ее.
С воплем отчаяния она бросилась на его удаляющуюся спину, но мужчина
свирепо стряхнул ее и, спотыкаясь, вывалился со своим трофеем на дневной
свет.

Всхлипывая - до того он был измучен, - мужчина побежал по безлюдной
ухабистой дороге на север. В одной руке он сжимал ржавую мотыгу. Другой,
покалеченной, пренебрегая опасностью Его соприкосновения с раной, прижимал
сквозь рубаху к груди то, что отнял у жены. ОН получил уже довольно крови
мужчины, чтобы тревожиться из-за нескольких лишних капель.

Добравшись до крепкого каменного дома протестантского епископа,
мужчина замедлил шаг - отчасти, чтобы отдышаться, отчасти, чтобы меньше
привлекать к себе внимание. И вспомнил плети, каленое железо, виселицы.
Старая римская вера, прекрасный ирландский язык - их вырывали с корнем,
искореняли огнем мушкетов, острием штыка, пеньковой веревкой. Быть
пойманным с распятием на шее могло дорого стоить. Но разве могли мушкетный
огонь и веревка палача внушить ужас, сравнимый с тем, что мужчина держал в
руке?

Между синевато-серыми крышами мужчина мельком заметил красное,
клонившееся к западу солнце, и это заставило его с новой решимостью опять