Рэй БРЭДБЕРИ

ПОПРЫГУНЧИК В ШКАТУЛКЕ

Он выглянул в окно, сжимая шкатулку в руках. Нет, попрыгунчику не
вырваться наружу, как бы он не старался. Не будет он размахивать своими
ручками в вельветовых перчатках и раздаривать налево и направо свою дикую
нарисованную улыбку. Он надежно спрятан под крышкой, заперт в темнице, и
толкающая его пружина напрасно сжала свои витки, как змея, ожидая, пока
откроют шкатулку.

Прижав к ней ухо, Эдвин чувствовал давление внутри, ужас и панику
замурованной игрушки. Это было тоже самое, что держать в руках чужое
сердце. Эдвин не мог сказать, пульсировала ли шкатулка или его собственная
кровь стучала по крышке этой игрушки, в которой что-то сломалось.

Он бросил шкатулку на пол и выглянул в окно. Снаружи деревья окружали
дом, в котором жил Эдвин. Что там, за деревьями, он не знал. Если он
пытался рассмотреть мир, который был за ними, деревья дружно сплетались на
ветру своими ветвями и преграждали путь его любопытному взгляду.

- Эдвин! - крикнула сзади мать. - Хватит глазеть. Иди завтракать.

Они пили кофе, и Эдвин слышал ее неровное прерывистое дыхание.

- Нет, - еле слышно сказал он.

- Что?! - раздался резкий голос. Наверное, она поперхнулась. - Что
важнее: завтрак или какое-то окно?!

- Окно, - прошептал Эдвин, и взгляд его скользнул вдаль. "А правда,
что деревья тянутся вдаль на десять тысяч миль?" Он не мог ответить, а
взгляд его был слишком беспомощным, чтобы проникнуть в тот далекий Мир. И
Эдвин снова вернул его обратно к газонам, к ступенькам крыльца, к его
пальцам, дрожащим на подоконнике.

Он повернулся и пошел есть свои безвкусные абрикосы, вдвоем с
Матерью, в огромной комнате, где каждому слову вторило эхо. Пять тысяч раз
- утро, это окно, эти деревья и неизвестность за ними.

Ели молча.

Мать была бледной женщиной. Каждый день в определенное время - утром
в шесть, днем в четыре, вечером - в девять, а также спустя минуту после
полуночи - она подходила к узорчатому стеклу окошка в башенке на четвертом
этаже старого загородного дома и замирала там на мгновение, высокая,
бледная и спокойная. Она напоминала дикий белый цветок, забытый в старой
оранжерее, и упрямо протягивающий свою головку навстречу лунному свету.

А ее ребенок, Эдвин, был чертополохом, которого дыхание осеннего
ветра могло разнести по всему свету. У него были шелковистые волосы и
голубые глаза, горевшие лихорадочным блеском. Он был нервным мальчиком и
резко вздрагивал, когда внезапно хлопала какая-нибудь дверь.

Мать начала говорить с ним сначала медленно и убедительно, затем все
быстрее, и наконец зло, почти брызгая слюной.

- Почему ты не слушаешься каждое утро?

Мне не нравится то, что ты торчишь у окна, слышишь? Чего ты хочешь?
Увидеть их? - кричала она, и пальцы ее подергивались. Она была похожа на
белый ядовитый цветок. - Хочешь увидеть чудовищ, которые бегают по дорогам
и поедают людей, как клубнику?

"Да, - подумал он. - Я хочу увидеть чудовищ так ими страшными, как
они есть."

- Ты хочешь выйти туда? - кричала она. - Как и твой отец до того, как
ты родился, и быть убитым ими, как он. Этого ты хочешь?

- Нет...

- Разве не достаточно, что они убили его? Зачем тебе думать об этих
чудовищах? - она махнула рукой в сторону леса. - Но если ты так уж хочешь
умереть, то ступай!

Она успокоилась, но ее пальцы все еще нервно сжимались и разжимались
на скатерти.

- Эдвин, Эдвин! Твой отец создавал каждую частичку этого Мира. Он был
прекрасен для него, а, значит, должен быть прекрасен и для тебя тоже. За
этими деревьями нет ничего, ничего кроме смерти. Я не хочу, чтобы ты
приближался к ним. Твой Мир - здесь, и ни о чем другом не надо думать.

Он кивнул с несчастным видом.

- A теперь улыбнись и кончай завтрак, - сказала она.

Он медленно ел, и окно незаметно отражалось в его серебряной ложечке.

- Мама... - начал он медленно и несмело. - А что такое умереть? Ты
все время об этом говоришь. Это такое чувство?

- Для тех, кто потом остается жить, это плохое чувство. - Она
внезапно поднялась. - Ты опоздаешь на уроки. Беги!

Он поцеловал ее и схватил учебники.

- Пока!

- Привет учительнице!

Он пулей вылетел из комнаты и побежал по бесконечным лестницам,
холлам, переходам, все вверх и вверх через Миры, лежащие, как листы в
слоеном пироге с прослойками из восточных ковров между ними и яркими
свечами сверху. С самой верхней ступеньки он взглянул вниз, в лестничный
пролет на четыре Мира Вселенной.

Низменность - кухня, столовая, гостиная. Две возвышенности - музыка,
игры, рисование и запертые запретные комнаты. И здесь - он обернулся -
Высокогорье удовольствий, приключений и учебы. Здесь он любил болтаться,
бездельничать или сесть где-нибудь в уголке, напевая детские песенки.

Итак, это называлось Вселенной. Отец (или Господь, как часто называла
его мать) давно воздвиг эти горы пластика, оклеенные обоями. Это было
создание Творца, в котором Матери отводилась роль солнца. Вокруг нее
должны были вращаться Миры. А Эдвин был маленьким метеором, кружившимся
среди ковров и обоев, обвораживающих Вселенную.

Иногда он и Мать устраивали пикники здесь, на Высокогорье, расстилали
бесконечные скатерти на коричневых плитах. А со старых портретов
незнакомцы с желтыми лицами смотрели на их пир и веселье. Они пили воду,
прозрачную и холодную, из блестящих кранов, упрятанных в черепичных нишах,
а потом со смехом и воплями, в какой-то буйной радости били стаканы об
пол. А еще они играли в прятки, и она находила его то завернутым, как
мумия, в старую штору, то под чехлом какого-нибудь кресла, как диковинное
растение, защищаемое от непогоды. Однажды он заблудился и долго плутал по
каким-то пыльным переходам, пока Мать не нашла его, испуганного и
плачущего, и не вернула в гостиную, где все такое родное и знакомое.

Эдвин бегом поднялся по лестнице. Два длинных ряда дверей тянулись
вдоль коридора. Все они были закрыты и заперты. С портретов Пикассо и Дали
на Эдвина смотрели жуткие лица чудовищ.

- Эти живут не здесь, - говорила Мать как-то, рассказывая ему про
портреты изображенных на них чудовищ. Сейчас, пробегая мимо, Эдвин показал
им язык. Вдруг он остановился; одна из запретных дверей была приоткрыта.
Солнечный свет, вырывавшийся из нее, взволновал Эдвина. За дверью
виднелась винтовая лестница, уходящая навстречу солнцу и неизвестности.
Эдвин замер в нерешительности. Сколько раз он подходил к разным дверям, и
всегда они были закрыты. А что, если распахнуть дверь и взобраться по этой
лестнице на самый верх? Не ждет ли его там какое-нибудь чудовище?

- Хэлло! - его крик понесся по винтовой лестнице.

- Хэлло... - лениво ответило эхо - все выше, выше - и пропало.

Он вошел в комнату.

- Пожалуйста, не обижайте меня, - прошептал он глядя вверх.

Эдвин начал подниматься по лестнице, с каждым шагом ожидая
заслуженной кары. Глаза у него были закрыты, как у кающегося грешника. Он
шел все быстрее и быстрее, винтовые перила, казалось, сами вели его.
Неожиданно ступеньки кончились, и он оказался в открытой, залитой солнцем,
башенке. Эдвин открыл глаза и тут же зажмурился. Никогда, никогда он не
видел еще так много солнца! Он ухватился за металлические перила и
несколько мгновений стоял с закрытыми глазами под лучами утреннего солнца.
Наконец он осмелился и осторожно открыл глаза.

В первый раз он находился над лесным барьером, окружавшим дом со всех
сторон. Сверху этот барьер оказался неширокой полоской, а дальше,
насколько хватало глаз, открывалась удивительная картина - зеленая
равнина, перерезанная серыми лентами, по которым ползли какие-то жуки. А
другая половина мира была голубой и бесконечной. Вдали торчали какие-то
предметы, похожие на пальцы. Но чудовищ, как у Пикассо и Дали, нигде не
было видно. Затем Эдвин увидел красно-бело-голубые палатки, развевавшиеся
на высоких шестах.

Вдруг у него закружилась голова, он почувствовал себя больным, совсем
больным. Ведь он прошел через запретную дверь, да еще поднялся по
лестнице. "Ты ослепнешь! - он прижал руки к глазам. - Ты не должен был
увидеть это, не должен, не должен". Он упал на колени, распростерся на
полу, сжавшись в комочек. Еще мгновение, и слепота поразит его!

Пять минут спустя он стоял у окна на Высокогорье и наблюдал знакомую
картину. Он снова видел орешник, вязь, каменную стену и этот лес, который
он считал бесконечной стеной и за которой ничего не должно быть, кроме
кошмара небытия, тумана, дождя и вечной ночи. Теперь он точно знал, что
Вселенная не кончается этим миром Низменности и Возвышенностей.

Он снова потрогал ручку запретной двери. Заперто. А правда ли, что он
поднимался наверх? Уж не пригрезился ли ему этот бесконечный
полузеленый-полуголубой мир? Эдвин затрепетал. Господь, владевший этим
чудесным миром! Может быть он и сейчас глядит на него. Эдвин провел
ладонью по похолодевшему лицу:

- Я еще вижу, спасибо тебе. Я еще могу видеть.

В девять тридцать, с опозданием на полчаса, он постучался в дверь
класса. Учительница ждала его в своем длинном сером платье с капюшоном,