Чтение 99–й страницы книги ~Русалка~

все перенесенное, когда лодкой управлял Ууламетс, можно было считать, что
определенные изменения к лучшему явно появились, и Петр решил, что он
может позволить себе встать, и очень осмотрительно подошел к борту,
держась рукой за веревку, одну из растяжек мачты, чтобы показать,
разумеется, на радость Ивешке, что он проводил время, сидя на палубе, лишь
только потому, что ему этого очень хотелось.

Он оглянулся на Сашу, который все еще так и сидел посреди багажа,
который, как настаивала Ивешка, давно следовало перенести в середину лодки
для придания ей большей устойчивости. Саша повернулся в его сторону и
посмотрел на него с молчаливым выражением, что не хочет оказаться
поставленным в тупик девушкой, столь уверенной и знающей. И Петр подумал,
проявляя слабое беспокойство по поводу собственного положением около
борта, которое вполне удовлетворило его: он мог позволить себе выглядеть
столь же беззаботным на случай падения за борт, сколь беззаботной и
беспечной по отношению к собственному риску была Ивешка, чье поведение он
достаточно уже изучил.

Он вполне мог делать это.

Он мог вот так же управлять лодкой, изучив все ее капризы, провести
ее вниз по реке, до самого Киева, и вернуться обратно. Разумеется, он мог
проделать все это, если исключить легкое волнение в желудке.

Он думал о том, что вполне мог бы залатать и поставить парус,
поскольку он сам был хозяином собственной удачи, а это означало, что, видя
подобные вещи, следует как можно меньше доверять случаю.

Он думал о том, что, на самом деле, мог бы доплыть вместе с ними до
Киева. Правда, они не стали бы заходить в сам город: Бог знает, какие
опасности могли подстерегать там двух молодых колдунов, но они могли бы
посмотреть на золотые купола и на слонов с достаточно безопасного
расстояния.

А затем без лишних приключений они приплыли бы назад, в дом,
отделанный словно царский дворец, где был цветистый сад, и лес, который
все предстоящее лето можно было засевать желудями и семенами других
деревьев и где он наверняка нашел бы птичье гнездо, наполненное семенами
вперемежку с золотом, и он совершенно точно знал, что смог бы сделать с
подобным даром.

Потом они могли бы спокойно жить так и зимой, и весной и летом...
долгие-долгие годы, заведя себе еще и домового, который возился бы под
домом и заставлял его трястись по ночам. И, конечно, вместе с ними был бы
и Малыш...

Это была та самая мысль, которая очень сильно беспокоила его всю
вторую половину дня. Что это было? То ли он действительно был обеспокоен
отсутствием пушистого черного шара, или же беспокоился как раз из-за
присутствия самой этой мысли. Боже мой, подумал он, Петр Ильич, после
того, как умер старик, Ивешка вновь стала живой, а Саша сегодня утром,
кажется, наконец-то, пришел в себя, стоит ли беспокоиться о каком-то
негоднике, который вполне и всегда может позаботиться о себе сам.

Но ведь когда умер Ууламетс, то оказался мертвым и ворон. Поэтому
Петр подумал, что Малыш тоже мог уйти из их жизни, точно так же, как та
птица. И не потому, что тоже мог попасть под молнию, а потому, именно, что
тоже был твореньем искусства старика.

Петр вспомнил, как Саша сказал за завтраком, что он надеется, что
Малыш уже поджидает их дома, когда он спросил его об этом.

И Петр попросил каждого из них, чтобы они пожелали Малышу вернуться.
При этом он особенно выразительно смотрел на Ивешку, которая, он был
уверен, в этом вопросе имела явное преимущество, поскольку была очень
привязана к Малышу.

Слишком трудно было представить дом без Малыша, но Петр надеялся, что
тот еще вернется.

Или, подумал он, можно завести собаку, черного цвета.

Он ослабил руку, которой держался за веревку, чтобы проверить
собственную устойчивость. Оказалось, что он держался не так уж и плохо, и
оглянулся, чтобы посмотреть не наблюдала ли за ним Ивешка.

Затем он прошел вдоль палубы, мимо Саши, мимо маленькой надстройки,
прямо на корму, чтобы постоять там более спокойно и уверенно, пока
очередная волна не подбросила лодку и ему не пришлось ухватиться за
поручни.

Она рассмеялась, глядя на него, вполне понимающе и доброжелательно, и
долго еще продолжала улыбаться, как может улыбаться человек, никогда не
вспоминавший ни о каком равновесии.

Мальчик из "Петушка" не был так наивен, и уж разумеется, совсем не
был наивен преемник Ууламетса, когда видел, какие взгляды бросали друг на
друга Петр и Ивешка, напоминая ему людей, совершенно потерявших здравый
смысл.

Это обстоятельство беспокоило его и заставляло напрягать свою волю,
посылая свои желания, что было далеко небезопасно, в сторону Ивешки, чтобы
она даже собственные мысли постаралась бы подчинить благоразумию, чтобы
она поняла...

Но она сопротивлялась его вторжению в ее жизнь, она хотела, чтобы он
знал об этом, знал о том, что в его воле она слышит, словно отразившееся
эхо, волю собственного отца.

Но Саша не хотел сдаваться. "Лучше поговори с ним, Ивешка. Правда,
твой отец никогда не учил называть вещи своими именами. В этом была его
ошибка по отношению к тебе. Это понял я, и это же понимал и он. Прошу
тебя, не повторяй этой ошибки с Петром".

Он почувствовал, что эта мысль остановила ее. Он по-прежнему
продолжал стоять около палубной надстройки, в то время как она стояла на
корме вместе с Петром. Петр пытался управлять рулем, отчего, как
предположил Саша, лодка некоторое время болталась и виляла, но вскоре
выровнялась. И он очень надеялся, чтобы, не дай Бог, Петр не заметил этой
бессловесной перебранки.

Ивешка и сама думала об этом. Ее раздражение сменилось беспокойством:
она тут же дала ему знать об этом, и даже сказала с искренней горячностью:

- Спасибо, Саша.

Вот это уже гораздо лучше, подумал он, чувствуя, что она была
правдива на этот раз. Она сама хотела...

Она сама хотела, чтобы все шло правильным путем. Она хотела, чтобы
Петр был по-настоящему счастлив, она хотела счастья для всех.

Все-таки это показалось ему довольно общим и расплывчатым. Поэтому он
продолжал стоять на палубе, притворяясь, что рассматривает берег, а сам,
тем временем, не переставая думал и думал, пока не решил, что он не может
вставать между ними, он не может распространять свою волю на сознание
дочери Ууламетса, указывая ей, о чем она должна думать и чего желать.

Но у него появилось мгновенное предположение, кто мог бы сделать это.

Малыш, который несколько дней назад сбежал от него, Малыш который
только что вернулся назад. И это не было вздором.

У него не было готового ответа, почему он так решил, а было только
слабое, замирающее, тайное ощущение его присутствия, которое его посетило
несколько минут назад, и о происхождении которого он ничего не мог сказать
с полной уверенностью.

- Это ты! - сказал он громко, обошел угол надстройки, направляясь
прямо к лежавшему на палубе багажу, подобрал кувшин с водкой...

И подбросил его к мачте.

Кувшин повис в воздухе.

- Малыш?

Кувшин медленно, вперевалку направился к нему, а над ним свободно
плавали словно две маленькие луны, два круглых глаза.

- Вот так-то значительно лучше, - сказал Саша, сложив руки. - Я знаю,
кто лучше всех сможет это сделать, если ты, конечно, хорошо попросишь его
об этом.

Маленький тонкий язычок облизнул невидимые губы. Кувшин заковылял по
палубе, обогнул Сашу, завернул за угол надстройки и отправился дальше в
поисках своей симпатии.