Гордон Р.ДИКСОН

ЧАС ОРДЫ

Посвящается Полу Андерсону,

человеку, с которым меня

связывает старая и добрая дружба.

Это повторилось.

Первобытная тупая боль, которой он не мог противостоять, снова
жестокой волной прокатилась по мускулам здоровой руки, стремясь завладеть
и его живописью.

Майлз Вандер устало бросил кисть номер четыре, испачканную
напоминающим кровь красным ализарином, обратно в наполненную мутным
скипидаром пинтовую банку из-под фруктов, в которой стояли остальные
длинные желтые кисти. Чувство тупой усталости и разочарования навалилось
на него складками тяжелого двойного одеяла.

Неожиданно он вспомнил о своем исхудавшем теле, о своих согбенных
плечах, о своей бесполезно висящей руке, скрюченной полиомиелитом уже
шесть лет. Он запихнул парализованную руку в левый карман брюк, и "пустой"
рукав белой рубашки, развевающийся в свете заходящего солнца теплого
весеннего вечера, временно скрыл неестественно тонкую уродливую клешню. Но
Майлз ни на секунду не забывал о своей ущербности.

Увлеченный живописью, он как бы отбросил на несколько часов и свою
болезнь, и упорные искания в искусстве, не прекращавшиеся последние пять
лет. Он стоял, опустошенный и измученный, с горьким привкусом неудачи в
душе и вглядывался в холст. Освежающий вечерний бриз трепал белую рубашку,
прижимая ее к остывающему телу.

Пейзаж на картине отражал лежащий перед ним ландшафт, но только
отражал. Вандер стоял на травяной дорожке парка, расположившегося на левом
отвесном берегу Миссисипи. Темно-синяя река в своем верховье имела в
ширину ярдов триста. Огороженная высокими скалистыми берегами, она с
картинной невозмутимостью спокойно текла под белый бетон автомобильного
моста с застекленным пешеходным переходом, по которому студенты могли
свободно перемещаться от восточного к западному корпусам университета.

Перечисленное и составляло композицию, которую он рисовал три с
половиной часа. Он перенес на холст все: высокие серо-коричневые
обрывистые берега, покрытые травой лужайки у основания, даже колесный
пароход, пришвартовавшийся под мостом, где размещался университетский
театр на воде. Он видел и большие, с густой листвой старые вязы, и
красно-коричневый кирпич университетского госпиталя студенческого союза,
стоящего на вершине далекого берега, и над всем этим голубое, почти
безоблачное небо.

Как и естественный пейзаж, картина купалась в таком же мягком свете
майского солнца, создавая теплую, успокаивающую атмосферу. Но все же на
холст его кисти перенесли иное ощущение.

На блестящем от сырости, разрисованном квадрате холста размером три
на четыре фута Майлз изобразил совсем не то, что видел, а то, что
подсказал ему древний, дикий, животный инстинкт, таящийся в человеке. По
мягким, живым, голубым и коричневым краскам картины поперек реки
ультрамарина ползла ледяная унылая подчеркнуто серая паутина. В теплом
желтом солнечном свете появился тлеющий огонь ализарина, внесший угрюмый
красный цвет пролитой крови.

И, как итог многовекового комплекса ошибок, картина отображала деяния
человека, за которые его следовало осудить: раздеть, связать и разукрасить
кровавыми шрамами за варварские грехи и примитивные ошибки.

Майлз чувствовал себя истощенным, к горлу подступал легкий ком
дурноты. Майлз вновь опустошил запасы своей внутренней созидательной
энергии. Он опять показал не картину мира, которую видел, а только одну из
его сторон, подобно оборотной стороне медали, его дьявольскую сущность.
Майлз принялся устало чистить кисти и складывать краски, собираясь домой.

На полпути через застекленный переход над рекой он остановился на
минуту, чтобы отдохнуть, поставив к ограждению холст и тяжелый ящик с
красками. Восстанавливая дыхание, он еще раз внимательно вгляделся в
пейзаж, который пытался отразить на холсте.

Утес, на вершине которого он когда-то устанавливал мольберт,
"развернулся" к Майлзу своим почти вертикальным, неровным, известняковым
срезом, изъеденным и потрескавшимся от непогоды, и нависал над узкой
полоской земли, обсаженной деревьями. Как всегда, вид этого утеса придал
Майлзу новые силы и высветил цель. Эта мысль немного согрела его.

Сегодня он в который уже раз потерпел поражение, но все-таки не
сдался. Черпая силы от созерцания серо-коричневого утеса, начали
зажигаться мысли о следующей попытке, когда от прикоснется кистью к
холсту. Время для успеха по-прежнему оставалось. В конце концов, если он и
потерпел неудачу, то только в своих собственных глазах.

Его живопись, оставаясь такой, как сегодня, обычно привлекала
внимание преподавателей в университетской школе искусств. Она также должна
позволить ему после окончания школы получить стипендию, которая даст
возможность уехать на два года в Европу, где можно жить свободно и
заниматься рисованием. Там, освободившись от академической опеки и рисуя,
рисуя, постоянно рисуя, он победит эту дикую, примитивную холодность,
которая, как стужа, замораживает его творчество.

Приступ дурноты от длительного усилия сменился головокружением. Он
навалился на ограждение, но постепенно выпрямился.

Темнело. Он быстро посмотрел на солнце.

Оно светило словно сквозь темно-оранжевый фильтр. Закатывающееся,
огромное и угрюмое, оно жгло пылающей краснотой прямо с запада, потускнев
так, что Майлз мог смотреть прямо на него не щурясь. Более того, посмотрев
вниз, он не поверил своим глазам. Майлз увидел, что ландшафт изменился
тоже: окрасился, потемнел и омрачился всепроникающей краснотой солнечного
света. Казалось, что цвет красного ализарина, отражавший его собственную
внутреннюю, варварскую ярость, перенесся с картины в реальный мир, на всю
землю, небо и воду буйным цветом пролитой крови.

Майлз стоял неподвижно.

Ему казалось, что гигантская рука сжала его грудь, не давала
вздохнуть. Затаив дыхание, он смотрел на изменившееся Солнце, умытый
красным ландшафт, и в нем проснулся давнишний страх. Страх того, что его
собственное тело вновь предаст, найдет какой-нибудь способ, во второй раз
заключит его в тюрьму до того, как он завершит свою работу.

Майлз Вандер со злостью заставил себя дышать и двигаться. Чтобы не
упасть, он налег на тяжелый ящик и завернутый холст, сильно прижал их, к
ограждению. Он ожесточенно потер глаза пальцами здоровой руки и,
мучительно щурясь, сквозь слезы и туман посмотрел на окружающий мир.
Некогда взгляд прояснился, краснота Солнца и Земли не исчезла, и страх
перерос в беспричинную ярость, будто у него в груди вспыхнул огромный
огненный шар.

Врач из университетской больницы предостерегал Майлза, что последний
месяц он работает слишком много. Хозяйка и даже Мэри Буртель, которая
любила его и понимала лучше других, просили передохнуть. Поэтому, чтобы не
потерять чувство меры, в течение последних двух недель он заставлял себя
спать по шесть часов, и все же это вероломное и ненадежное тело подвело
его.

Непослушными пальцами он, снова протер глаза. Но цвет вокруг не
изменился. Он беспомощно огляделся, отыскивая глазами телефонную будку.

Может быть, подумал он, глазам не стало хуже, надо немедленно снять с
них нагрузку. Он должен позвонить своему врачу...

Но поскольку сегодня было воскресенье, книжный магазин, в одном из
длинных коридоров которого находился единственный телефон, в длинном
проходе, оказался закрытым. Может быть, он найдет кого-нибудь, кто ему
поможет...

В воскресный день переход оставался пустынным. Но, присмотревшись,
Майлз разглядел вдалеке три фигуры. Ближайшая оказалась высокой, худой,
темноволосой девушкой, прижимавшей к своей почти плоской груди стопку
книг. За девушкой шел плотный пожилой человек в голубом костюме, наверное,
преподаватель, и коренастый парень в свитере и с прикрепленном к поясу
кожаным футляром. Майлз направился к ним, волоча краски и холст.

Внутри затеплилась надежда, потому что эти трое тоже изумленно
осматривались вокруг. Пока Майлз наблюдал за ними, они, поддавшись
инстинкту толпы, начали сближаться, как и свойственно людям в момент
опасности. К тому времени, когда он добрался до них, они уже обсуждали
случившееся.

- Но это должно что-то означать! - с дрожью в голосе воскликнула
девица, прижимая к себе книги, будто они были спасательным жилетом, а она
плыла в штормовом море.

- Говорю вам, это финал! - уверял пожилой. Он походил на труп,
посерев лицом, держась неестественно прямо и говоря едва шевелящимися
серыми губами. Отсвет красного оттенка ярко выделялся на фоне его
обескровленного лица. - Конец мира. Солнце умирает...

- Умирает? Вы с ума сошли?! - закричал парень в свитере. - Это пыль в