Станислав Лем

Профессор Коркоран

Вы хотите, чтобы я еще что-нибудь рассказал? Так. Вижу,
что Тарантога уже достал свой блокнот и приготовился
стенографировать... Подожди, профессор. Ведь мне действительно
нечего рассказывать. Что? Нет, я не шучу. И вообще могу я в
конце концов хоть раз захотеть помолчать в такой вот вечер - в
вашем кругу? Почему? Э, почему! Мои дорогие, я никогда не
говорил об этом, но космос заселен прежде всего такими же
существами, как мы. Не просто человекообразными, а похожими на
нас, как две капли воды.

Половина обитаемых планет - это земли, чуть побольше или
чуть поменьше нашей, с более холодным или более теплым
климатом, но какая же тут разница? А их обитатели... люди, ибо,
в сущности, это люди - так похожи на нас, что различия лишь
подчеркивают сходство. Почему я не рассказывал о них? Что ж тут
странного? Подумайте. Смотришь на звезды. Вспоминаются разные
происшествия, разные картины встают передо мной, но охотней
всего я возвращаюсь к необычным. Может, они страшны, или
противоестественны, или кошмарны, может, даже смешны, - и
именно поэтому они безвредны. Но смотреть на звезды, друзья
мои, и сознавать, что эти крохотные голубые искорки, - если
ступить на них ногой, - оказываются царствами безобразия,
печали, невежества, всяческого разорения, что там, в
темно-синем небе, тоже кишмя кишат развалины, грязные дворы,
сточные канавы, мусорные кучи, заросшие кладбища... Разве
рассказы человека, посетившего галактику, должны напоминать
сетования лотошника, слоняющегося по провинциальным городам?
Кто захочет его слушать? И кто ему поверит? Такие мысли
появляются, когда человек чем-то удручен или ощущает нездоровую
потребность пооткровенничать. Так вот, чтоб никого не огорчать
и не унижать, сегодня ни слова о звездах. Нет, я не буду
молчать. Вы почувствовали бы себя обманутыми. Я расскажу
кое-что, согласен, но не о путешествиях. В конце концов и на
земле я прожил немало. Профессор, если тебе непременно этого
хочется, можешь начинать записывать.

Как вы знаете, у меня бывают гости, иногда весьма
странные. Я отберу из них определенную категорию: непризнанных
изобретателей и ученых. Не знаю почему, но я всегда притягивал
их, как магнит. Тарантога улыбается, видите? Но речь идет не о
нем, он ведь не относится к категории непризнанных
изобретателей. Сегодня я буду говорить о тех, кому не повезло:
они достигли цели и увидели ее тщету.

Конечно, они не признались себе в этом. Неизвестные,
одинокие, они упорствуют в своем безумии, которое лишь
известность и успех превращают иногда - чрезвычайно редко в
орудие прогресса. Разумеется, громадное большинство тех, кто
приходил ко мне, принадлежало к рядовой братии одержимых, к
людям, увязнувшим в одной идее, не своей даже, перенятой у
прежних поколений, - вроде изобретателей перпетуум мобиле, - с
убогими замыслами, с тривиальными, явно вздорными решениями.
Однако даже в них тлеет этот огонь бескорыстного рвения,
сжигающий жизнь, вынуждающий возобновлять заранее обреченные
попытки. Жалки эти убогие гении, титаны карликового духа, от
рождения искалеченные природой, которая в припадке мрачного
юмора добавила к их бездарности творческое неистовство,
достойное самого Леонардо; их удел в жизни - равнодушие или
насмешки, и все, что можно для них сделать, это побыть час или
два терпеливым слушателем и соучастником их мономании.

В этой толпе, которую лишь собственная глупость защищает
от отчаяния, появляются изредка другие люди; я не хочу ни
хвалить их, ни осуждать, вы сделаете это сами. Первый, кто
встает у меня перед глазами, когда я это говорю, профессор
Коркоран.

Я познакомился с ним лет девять или десять назад. Это
было на какой-то научной конференции. Мы поговорили несколько
минут, и вдруг ни с того ни с сего (это никак не было связано с
темой нашего разговора) он спросил:

- Что вы думаете о духах?

В первый момент я решил, что это - эксцентричная шутка,
но до меня доходили слухи о его необычности, - я не помнил
только, в каком это говорилось смысле, положительном или
отрицательном, - и на всякий случай я ответил:

- По этому вопросу не имею никакого мнения.

Он как ни в чем не бывало вернулся к прежней теме. Уже
послышались звонки, возвещающие начало следующего доклада,
когда он внезапно нагнулся - он был значительно выше меня и
сказал:

- Тихий, вы человек в моем духе. У вас нет предубеждений.
Быть может, впрочем, я ошибаюсь, но я готов рискнуть. Зайдите
ко мне, - он дал мне свою визитную карточку. - Но
предварительно позвоните по телефону, ибо на стук в дверь я не
отвечаю и никому не открываю. Впрочем, как хотите...

В тот же вечер, ужиная с Савинелли, этим известным
юристом, который специализировался на проблемах космического
права, я спросил его, знает ли он некоего профессора Коркорана.

- Коркоран! - воскликнул он со свойственным ему
темпераментом, подогретым к тому же двумя бутылками
сицилийского вина. - Этот сумасбродный кибернетик? Что с ним? Я
не слышал о нем с незапамятных времен!

Я ответил, что не знаю никаких подробностей, что мне лишь
случайно довелось услышать эту фамилию. Мне думается, такой мой
ответ пришелся бы Коркорану по душе. Савинелли порассказал мне
за вином кое-что из сплетен, ходивших о Коркоране. Из них
следовало, что Коркоран подавал большие надежды, будучи молодым
ученым, хоть уже тогда проявлял совершенное отсутствие уважения
к старшим, переходившее иногда в наглость; а потом он стал
правдолюбом из тех, которые, кажется, получают одинаковое
удовлетворение и от того, что говорят людям все прямо в глаза,
и от того, что этим в наибольшей степени вредят себе. Когда
Коркоран уже смертельно разобидел своих профессоров и товарищей
и перед ним закрылись все двери, он вдруг разбогател,
неожиданно получив большое наследство, купил какую-то развалину
за городом и превратил ее в лабораторию. Там он находился с
роботами - только таких ассистентов и помощников он терпел
рядом с собой. Может он чего-нибудь и добился, но страницы
научных журналов и бюллетеней были для него недоступны. Это его
вовсе не заботило. Если он еще в то время и завязывал какие-то
отношения с людьми, то лишь за тем, чтоб, добившись дружбы,
немыслимо грубо, без какой-либо видимой причины оттолкнуть,
оскорбить их. Когда он порядком постарел, и это отвратительное
развлечение ему наскучило, он стал отшельником. Я спросил
Савинелли, известно ли ему что-либо о том, будто Коркоран верит
в духов. Юрист, потягивавший в этот момент вино, едва не
захлебнулся от смеху.

- Он? В духов?! - воскликнул Савинелли. - Дружище, да он
не верит даже в людей!!!

Я спросил, как это надо понимать. Савинелли ответил, что
совершенно дословно; Коркоран был, по его мнению, солипсист:
верил только в собственное существование, всех остальных считал
фантомами, сонными видениями и будто бы поэтому так вел себя
даже с самыми близкими людьми; если жизнь есть сон, то все в
ней дозволено. Я заметил, что тогда можно верить и в духов.
Савинелли спросил, слыхал ли я когда-нибудь о кибернетике,
который бы в них верил. Потом мы заговорили о чем-то другом, но
и того, что я узнал, было достаточно, чтобы заинтриговать меня

Я принимаю решения быстро, так что на следующий же день
позвонил Коркорану. Ответил робот. Я сказал ему, кто я такой и
по какому делу. Коркоран позвонил мне только через день,
поздним вечером - я уже собирался ложиться спать. Он сказал,
что я могу прийти к нему хоть тотчас. Было около одиннадцати. Я
ответил, что сейчас буду, оделся и поехал.

Лаборатория находилась в большом мрачном здании, стоящем
неподалеку от шоссе. Я видел его не раз. Думал, что это старая
фабрика. Здание было погружено во мрак. Ни в одном из
квадратных окон, глубоко ушедших в стены, не брезжил даже
слабый огонек. Большая площадка между железной оградой и
воротами тоже не была освещена. Несколько раз я спотыкался о
скрежещущее железо, о какие-то рельсы, так что уже слегка
рассерженный добрался до еле заметной во тьме двери и позвонил
особым способом, как мне велел Коркоран. Через добрых пять
минут открыл дверь он сам в старом, прожженном кислотами
лабораторном халате. Коркоран был ужасно худой, костлявый; у
него были огромные очки и седые усы, с одной стороны покороче,
словно обгрызенные.

- Пожалуйте за мной, - сказал он без всяких предисловий.

Длинным, еле освещенным коридором, в котором лежали
какие-то машины, бочки, запыленные белые мешки с цементом, он