Чтение 21–й страницы книги ~Мир на земле~

вторжения на Землю? Вы полагаете, это лишь коллективная истерия?

-- Разумеется. Коллективная истерия, а может, не истерия, но слухи и
действия, провоцируемые совершенно сознательно -- каким-то государством или
же государствами. -- Зачем?

-- Чтобы подорвать доктрину неведения и вернуться к политике на старый
манер. Согласно Клаузевицу.

Я молчал. Я не знал, что сказать -- или что думать -- об услышанном.

-- Но это лишь ваше предположение,-- отозвался я наконец. -- Да.
Письмо, которое Эйнштейн написал Рузвельту, тоже основывалось только на
предположении о возможности создания атомной бомбы. Он жалел об этом письме
до конца жизни. -- Ага, понимаю --а вы не хотите жалеть? -- Атомная бомба
появилась бы и без Эйнштейна. Моя технология тоже. И. все же чем позже, тем
лучше. -- Apres nous ie deluge? ( После нас хоть потоп? (фр-))

-- Нет, тут речь о другом. Страх перед Луной пробужден умышленно. В
этом я уверен. Вернувшись после удачной разведки, вы один страх вытесните
другим. И может оказаться, что этот другой хуже, потому что реальнее.

-- Наконец-то я понял. Вы хотите, чтобы мне н е повезло? -- Да. Но
только при вашем согласии. -- Почему?

Его беличье, усиливаемое злокозненным выражением маленьких глаз
уродство вдруг исчезло. Он засмеялся беззвучно, с открытым ртом.

-- Я уже сказал, почему. Я человек старых правил, а это означает fair
play.(Честная игра (англ.)) Вы должны ответить мне сразу, у
меня уже ноги болят.

-- А вы подложили бы две подушки,-- заметил я.-- А что касается той
техники -- ну, с дисперсией,-- прошу мне ее предоставить.

-- Вы не верите тому, что я сказал? -- Верю и именно поэтому так хочу.
-- Стать Геростратом?

-- Я постараюсь не сжечь храм. Мы уже можем выйти из этой клетки?

V. Lunar efficient missionary

Старт переносили восемь раз. В последний момент непременно
обнаруживались неполадки. То выходила из строя клима-тизация, то резервный
компьютер сообщал о замыкании, которого не было, то было замыкание, о
котором не сообщил службе управления главный компьютер, а при десятом
стартовом отсчете, когда уже похоже было на то, что я наконец полечу,
отказался повиноваться ЛЕМ номер семь. Я лежал, словно мумия фараона в
саркофаге, забинтованный цепкими лентами с тысячью сенсоров, в закрытом
шлеме, с ларингофоном у гортани и трубочкой для подачи апельсинового сока во
рту, держа одну ладонь на рычаге аварийной катапульты, а вторую на рукоятке
управления и пытаясь думать о чем-нибудь далеком и милом, чтобы не
колотилось сердце, наблюдаемое на экранах восемью контролерами, вместе с
давлением крови, мышечным напряжением, потовыделением, движением глазных
яблок, а также электропроводностью тела, которая выдает

весь страх неустрашимого астронавта, ожидающего сакраментального
возгласа "НОЛЬ" и грома, что швырнет его вверх; но до меня раз за разом
доносился, предваряемый сочным ругательством, голос Вивича, главного
координатора, повторяющий "СТОП! СТОП! СТОП!". Не знаю, уши мои были тому
виной или что-то не ладилось в микрофонах, только голос его громыхал как в
пустой бочке; но я об этом даже не заикнулся, понимая, что, если пикну хоть
слово, они созовут спецов по резонансу и примутся исследовать акустику
шлема, и этому не будет конца-

Последняя авария -- техники обслуживания прозвали ее бунтом ЛЕМа --
была действительно редкостным и притом идиотским сюрпризом: под влиянием
контрольных импульсов, которые имели целью лишь проверку всех его блоков, он
начал вдруг двигаться, а после выключения не замер, но затрясся и обнаружил
желание встать. Словно бесчувственный истукан он вступил в борьбу с
предохранительными ремнями и едва не разорвал эту упряжь, хотя контролеры
выключали поочередно все энергетические кабели, не понимая, откуда такая
прыть. Говорят, это была то ли утечка, то ли протечка тока. Наведение,
самовозбуждение, колебания и так далее. Когда техники не знают в чем дело,
то богатством своего словаря не уступят консилиуму врачей, обсуждающих
безнадежный случай. Известно: все, что может, испортиться, когда-нибудь
непременно испортится, а в системе, состоящей из двухсот девяноста восьми
тысяч основных контуров и микросхем, никакое дублирование не дает
стопроцентной гарантии. Стопроцентную гарантию, сказал Халевала, старший
техник обслуживания, дает лишь покойник -- гарантию, что не встанет.
Халевала любил повторять, что при сотворении мира Господь позабыл о
статистике; когда же, еще в раю, начались аварии, пустил в ход чудеса, да
было уже поздно и даже чудеса не помогли. Раздосадованный Вивич потребовал,
чтобы Директор убрал Халевалу -- у того, мол, дурной глаз. Директор верил в
дурной глаз, но ученый совет, к которому апеллировал финн, не верил, и он
остался на своем посту. Вот в такой обстановке я готовился к Лунной Миссии.

Я не сомневался, что над Луной тоже что-нибудь откажет, хотя
моделирование, контрольные проверки и отсчет секунд повторялись до
изнеможения. Мне только было любопытно, когда это случится и во что я тогда
влипну. Однажды, когда все шло как по маслу, я сам прервал стартовый отсчет,
потому что левая нога, забинтованная слишком сильно, начала затекать, и я,
словно воскресший в гробнице фараон, ругался по радио с Вивичем, а тот
утверждал, что все у меня сейчас пройдет и что нельзя слишком уж расслабить
эти бинты. Но я уперся, и им пришлось в течение полутора часов распаковывать
и вылущивать меня изо всех этих коконов. Оказалось, что кто-то -- но никто,
разумеется, не признался,-- затягивая бинты, помог себе железкой,
употребляемой для набивания и чистки курительных трубок, а после оставил ее
под лентой, опоясывающей мою голень. Из жалости я убедил их не начинать
расследования, хотя знал, кто из моих опекунов курит трубку, и догадывался о
виновнике. В необычайно увлекательных рассказах о путешествиях к звездам
ничего подобного никогда не случается. В них не бывает, чтобы астронавта,
хотя и напичканного противорвотными средствами, вдруг вырвало или чтобы
сползла насадка резервуара, служащего удовлетворению естественных
физиологических потребностей, из-за чего можно не только обмочиться, но и
обмочить весь скафандр. Именно это приключилось с первым американским
астронавтом во время суборбитального полета, но НАСА, по понятным
патриотическо-историческим соображениям, утаила это от прессы; когда же
газеты наконец написали об этом, астронавтика никого уже не интересовала.

Чем больше стараются, чем больше заботятся о человеке, тем вероятнее,
что какой-нибудь запутавшийся провод будет резать под мышкой, застежка
окажется где не надо и можно с ума сойти от щекотки. Когда однажды я
предложил разместить в скафандре управляемые снаружи чесалки, все сочли это
шуткой и смеялись до упаду, -- все, кроме умудренных опытом астронавтов;
они-то знали, о чем я говорю. Это я открыл Правило Тихого, гласящее: щекотка
и зуд раньше всего ощущаются в той части тела, которую никоим образом нельзя
почесать. Это свербение прекращается лишь в случае серьезной аварии, когда
волосы встают дыбом, по коже бегут мурашки, а довершает дело холодный пот,
прошибающий астронавта. Все это чистая правда, но Авторитеты сочли, что об
этом говорить не положено, ибо это плохо рифмуется с Эпохальными Шагами
Человека на Пути к Звездам. Хорош был бы Армстронг, если, спускаясь по
ступенькам того первого ЛЕМа, он заговорил бы не об Эпохальных Шагах, а о
том, что его щекочут съехавшие подштанники. Я всегда считал, что господам
контролерам полета, которые, удобно развалившись в креслах и потягивая пиво
из банок, дают запеленутому по самую шею астронавту добрые советы, а также
всячески поощряют и одобряют его, следовало бы сперва самим лечь на его
место.

Две последние недели на базе оказались нерадостными. Были предприняты
новые покушения на Ийона Тихого. Даже после эпизода с фальшивой Мэрилин меня
не предупредили, что все приходящие ко мне письма исследуются при помощи
особой аппаратуры для разоружения корреспонденции. Эпистолярная баллистика,
как называют ее специалисты, уже настолько усовершенствовалась, что заряд,
способный разорвать адресата в клочья, помещается между сложенным вдвое
рождественским поздравлением или, чтобы было забавнее, пожеланиями здоровья
и счастья по случаю дня рождения. Лишь после смертоносного письма от
профессора Тарантоги, которое едва не отправило меня на тот свет, и
скандала, который я тогда закатил, мне показали эту проверочную машину, в
бронированном помещении с поставленными наискось стальными щитами для
гашения ударной волны. Письма вскрывают телехваталками, и только после
просвечивания рентгеновскими лучами, а заодно ультразвуком, чтобы детонатор,
если он есть в конверте, сработал. Это письмо, однако ж, не взорвалось, и
его действительно написал Тарантога, поэтому я его получил, а в живых
остался лишь благодаря своему тонкому обонянию. Письмо пахло то ли резедой,
то ли лавандой, что показалось мне странным и подозрительным, поскольку
Тарантога меньше, чем кто бы то ни было, способен вести благовонную
переписку. И когда, бросив взгляд на слова "Дорогой Ийон", я начал смеяться,
то сразу понял, что на самом деле мне ничуть не смешно, а так как я, обладая
исключительно развитым интеллектом, никогда не смеюсь по-идиотски, без
всякой причины, то этот смех -- не естественный. На всякий случай -- и это
оказалось очень разумным -- я засунул письмо под стекло, закрывавшее мой
письменный стол, и лишь тогда его прочитал. К тому же у меня, слава Богу, в
ту пору был насморк, и я сразу высморкался. Впоследствии на ученом совете
много спорили, инстинктивно я высморкался или же в результате мгновенного
дедуктивного умозаключения, но сам я не мог бы ответить на этот вопрос. Во
всяком случае, благодаря этой счастливой случайности, я втянул носом крайне
малую дозу препарата, которым пропитали письмо. Препарат был совершенно
новый. Смех, который он вызывал, представлял собой лишь увертюру к икоте --
такой упорной, что она прекращалась только под глубоким наркозом. Я сразу же
позвонил Лоэнгрину, но тот поначалу решил, что я ударился в какие-то глупые
розыгрыши, потому что, беседуя с ним, я надрывался со смеху. С
неврологической точки зрения, смех -- это первая стадия икоты. В конце