не следовало бы мне признать, что меня в действительности не существует?
Следовательно, каждый существует только потому, что он существует для
других, а то, что ему самому кажется, будто он и "для себя" существует -
это все бред, галлюцинация, сон, иллюзия, сумеречное состояние души,
наконец. Бывает же, что мне кажется, будто я летающее, или беспозвоночное,
или еще какое-нибудь совсем уж неописуемое существо, воплощение некоего
"я"; такие состояния наступают ночью, и только тот факт, что никто из
окружающих не подтверждает моего бытия в таких формах, вынуждает меня в
конце концов признать, что все это мне только казалось, что все это мне,
например, снилось и т.п. Да если б и впрямь существовали только "другие",
то среди бихевиористов, физикалистов, формалистов воцарилась бы атмосфера
всеобщего облегчения, успокоения, блаженства, исчезли бы миллионы забот,
короче, возник бы сущий эпистемологический рай. Не придавая лично особого
значения вышеизложенной абсолютно оригинальной концепции, я готов уступить
ее заинтересованным лицам.
путем, сейчас распространен следующий способ действий: язык изучают
физикалистскими и формалистскими средствами, молчаливо, втайне предполагая
при этом, что если его (этот язык) сначала атомировать, раздробить,
выпотрошить, анатомировать, а потом снова, уже с учетом полученных знаний,
сложить и свинтить внутри какой-нибудь материальной системы, например
цифровой машины, то з_н_а_ч_е_н_и_я появятся внутри этой системы как бы
сами собой, но вместе с тем в силу жестокой необходимости, словно
привнесенные внутрь машины, привинченные к ее деталям, и благодаря этому
задача будет решена. Этот способ действий можно образно представить на
примере транспортировки какой-нибудь огромной мозаики, которая изображает
что-то поистине прекрасное: достаточно тщательно перенумеровать обратную
сторону всех камешков, из которых сложена мозаика, и можно совершенно
спокойно всю ее разобрать, запаковать камешки в ящики и отправить
адресату; при сборке на новом месте необходимо только соблюдать порядок
номеров, которыми помечены камешки; прекрасная значимая сторона в виде
картины сама собой постепенно возникает в результате этого шаг за шагом
осуществляемого процесса.
определенных рамках, в целом невозможен.
произнесу, ведь она прозвучит непристойно. Но я все-таки должен ее
произнести. Впрочем, эта непристойность не является новинкой. ПРЕДЛОЖЕНИЕ
- ЭТО МЫСЛЬ, ВЫРАЖЕННАЯ СЛОВАМИ. Этому меня учили еще в школе, и хоть я
почитаю кибернетику, amicus Plato, sed magis amica veritas 15. Уверяю вас,
это действительно так.
обязано быть т_о_л_ь_к_о языковым). "Значение", конечно, является
отношением, соответствием, имеет характер континуума, все это так, но это
прежде всего переживание. Фраза, высказывание, предложение означает
что-либо, если она порождает мысль, выражением которой является. Могут
существовать бессмысленные фразы, но нет бессмысленных мыслей. Значение не
"спрятано" во фразе: оно возникает в уме, когда эту фразу слушают или
читают. Нельзя говорить о фразе, будто она и е_с_т_ь значение. Говорят, и
правильно, что фраза имеет (определенное) значение. Она обладает им;
поэтому в языке, оторванном от существ, его понимающих, отсутствуют и
значения. Поэтому фразу сравнивают с формой, которую мысль наполняет
значением, вливаясь в нее; смысловым содержанием фраза наполняется в
психическом процессе. Если форму подвергнуть исследованию, то вскоре
окажется, что она не является "точной". Гипсовую форму можно оттиснуть в
ином материале, не утратив при этом чисто механическом переносе никаких
существенных деталей. Но невозможно "оттиснуть" достаточно развернутую
фразу в материале другого языка, пользуясь механическими средствами чисто
алгоритмического перевода. Фраза не просто форма мысли, а форма
обедненная, сокращенная и в то же время неоднозначная - ее можно
по-разному понимать, толковать множеством способов, по-разному "ворочать в
уме". Психические процессы, которые формируют значение, не являются
пассивным восприятием определенной цепочки сигналов и сопоставлением их со
"словарем" и синтаксисом. Можно услышать совершенно непонятную фразу, даже
если знаешь данный язык, его словарь и синтаксис. Я, например (из-за
умственной неполноценности, конечно), не понимаю многих фраз в текстах
Хайдегера или Гуссерля, они для меня ничего не значат.
большими пробелами и очень расплывчатой; они "понятны" лишь потому, что
мозг располагает предпрограммированием, полученным за все время своего
существования. Перевод с одного языка на другой подобен попытке установить
взаимооднозначное соответствие между скелетами двух различных позвоночных.
Никакое чисто "формальное" сравнение не даст такого соответствия, если ему
не будет сопутствовать знание анатомии и физиологии, а также экологии этих
животных. Как догадаться о функциональном различии между хвостом кита и
хвостом слона, если не знаешь, что первый живет в океане, а второй -
сухопутное животное? Семантика является для языка тем же, чем для
остеологии - гравитация, ибо и тот и другой "скелет" формируют факторы,
лежащие вне их самих. Язык живет в "экологической" среде человеческого
мозга, начало которой лежит в природе и которая простирается в пределах
общественных систем. Значения находятся в психических процессах, вне фраз,
как мышцы - вне скелета или рука скульптора - вне глины. Они - оркестр, а
фразы - только партитура. Партитура симфонии - это еще не симфония, хотя,
конечно, и оркестр не сыграет симфонии без партитуры. По языковой
трудности тексты располагаются в непрерывный спектр, к тому же этот спектр
неодномерен; практически для каждого человека можно указать текст, который
он поймет на столь низком уровне, что при приеме будет утрачена
значительная часть содержащейся в тексте информации. Большинство людей
вообще не понимает слишком трудного или специализированного текста, из
чего можно заключить, что хорошая машина-переводчик должна была бы
демонстрировать незаурядный коэффициент интеллектуальности; но неизвестно,
как создать машинную программу, которая повышала бы этот коэффициент тем
больше, чем более трудный текст предстоит переводить.
переводящих машин" оказался Таубе - специалист в области программирования;
он-то прекрасно знает, какая пропасть лежит между реальными возможностями
программ перевода и тем, что можно прочесть в несчетных работах на эту
тему, работах тем более смелых по формулировкам, чем более они абстрактны.
загадкой, втискивают в корсет "физикалистской" терминологии, которая якобы
должна устранить всякую загадочность; там можно прочесть об "энтропии
сознания и подсознания", о "понятийных" и "эмоциональных кодах", об
"эстетической информации", там натягивают кибернетические маски на
психоанализ, отождествляют творческие процессы с методом проб и ошибок,
ставя знак равенства между созданиями ученых-теоретиков и шизофреников
(причем, по-видимому, неимоверно научным, то бишь "кибернетическим",
считается чисто формальный подход к "информационной оригинальности" -
смысл уравнивается в правах с бессмыслицей, ибо ведь ни тот, ни другая "не
имеют никакого отношения к алгоритмам"). Положение прямо противоположно
тому, которое существовало во времена братьев Райт. Они начинали уже
полеты на аппарате тяжелее воздуха, а почти никто из специалистов, или так
называемых специалистов, не верил в возможность осуществления таких
полетов. Напротив, профессионал-программист знает, чего можно ожидать от
цифровых машин, и знает алгоритмическую ограниченность программ; зато его
окружает рой "специалистов", которые нисколько не помогают ему в
преодолении трудностей, а попросту отрицают их своими многочисленными
совершенно голословными декларациями. Ясно, что подобное кибернетическое
"шаманство" не может привести ни к чему, кроме некоего смятения умов.
Личности, которые на досуге измышляют "новые виды" информации, или машины,
которые "все могут" и даже издают книжки с обилием схем, указующих, как с
инженерных позиций имитировать человеческий мозг, со спокойной совестью
предаются своим радостным занятиям, потому что всем их "открытиям" и
"изобретениям" не угрожает никакая экспериментальная проверка.
заклинаниями ее преодолеть нельзя. Неимоверно трудоемкие структурные
исследования указывают на то, что каждый микроскопический шаг на пути
улучшения качества примитивных машинных переводов должен быть куплен ценой
непропорционально огромного усложнения применяемых алгоритмических
структур. Одно дело - запрограммировать большую цифровую машину так, чтобы
она переводила фразы типа "Там стоит стул", "Падает снег", "Дети идут в
школу", и совсем иное - создать программу, с помощью которой машина может
перевести фразу вроде следующей: "Первичный способ преподнесения объекта
включает "изоляцию" объекта не только в смысле ограниченности, но также и
в том смысле, что объект лишь "извне" доступен для познающего субъекта,
каковой при этом в едином акте постигает его как целое либо же только
предвосхищает". Перевод этой фразы "без понимания вообще" представляется
невозможным. Человеку, который захочет ее перевести, надлежит изучать не
синтаксис, а скорее феноменологистские журналы. И он наверняка не сможет
"схватить" их стиль ни в каком алгоритме, дающем перевод хотя бы с
некоторым приближением к оригиналу. Можно задать вопрос, почему проблему
нельзя решить вероятностными методами. Текст книги можно сравнить с
информацией, содержащейся в хромосомах. Текст задает "смысл", как генотип
- зрелую особь. В обоих случаях имеет место вероятностное предопределение.
Известно, что фенотип организма отклоняется от генотипа, и аналогично
"фенотип" литературного произведения или философской работы способен
колебаться в определенном (зависящем от индивидуумов) диапазоне предельных
значений. Но этот вероятностный разброс ни в коей мере не является
хаотичным. Статистический подход подразумевает аппроксимацию,
асимптотическое приближение к предельному значению "идеальной точности", о
чем нельзя говорить в случае перевода, ибо класс "точных переводов"
Пехов Алексей
Акунин Борис
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей
Контровский Владимир
Шилова Юлия