меньше, а завтра мне нужно было рано встать, чтобы встретиться на завтраке
с отцом Джейн; затем я хотел заглянуть к Эндикотту на площади Холкок, где
выставляли на продажу коллекцию редких маринистических гравюр и картин, на
которые стоило посмотреть.
открыл глаза и увидел всматривавшегося в меня демона. И хотя я изо всех
сил затыкал уши, я все еще слышал это неустанное скрип-скрип, скрип-скрип,
скрип-скрип из сада.
тоненький голосок, заглушаемый ветром, такой неясный, что он вполне мог
быть сквозняком, свистящим в камине. И все же этот голосок пел. Женский
голос, чистый и удивительно жалобный.
столик красного дерева. Демонический будильник упал со столика и покатился
по полу. Я был слишком перепуган, чтобы вставать медленно; я мог только
отважиться на атаку в стиле камикадзе. Я стащил одеяло с ложа и завернулся
в него как римский сенатор в тогу, а потом на ощупь, сдерживая дыхание,
добрался до окна.
холмы имели почти один и тот же цвет. Темные, размазанные деревья боролись
с ветром, который безжалостно пригибал их к земле. Я вслушивался и
всматривался, всматривался и вслушивался. Я чувствовал себя как глупец и
как герой. Я притиснул ладонь к стеклу, чтобы оно перестало дребезжать.
Скрип садовых качелей как-то стих, и никто не пел, я не слышал ничьего
голоса.
эхом в моей голове. Мне припомнилась матросская песенка, которую старина
Томас Эссекс пел в тот день, когда мы его впервые встретили в Аллее
Квакеров.
старого Салема", но в отличии от других "шант", эта песня не была снабжена
примечаниями, касающимися ее значения, происхождения и связью с местными
историческими традициями. У нее было только замечание: "Любопытно". Но кто
мог распевать эту "любопытность" под моим окном так поздно ночью, и
почему? Ведь во всем Грейнитхеде могло быть максимум с дюжину людей,
знающих эту песню или хотя бы ее мелодию.
темноте и я смог различить черные скалистые берега пролива Грейнитхед,
обрисованные волнами прибоя. Я снял руку со стекла. Ладонь была ледяной и
влажной. На стекле на секунду оставался отпечаток моих пальцев, как будто
ужасное приветствие, а потом он исчез.
как и обычно. Большое деревянное ранне-американское ложе с пузатыми
пуховыми подушками; резной двухстворчатый шкаф; деревянный ящик с
приданым. На другой стороне комнаты, на столе, стояло маленькое овальное
зеркальце, в котором я видел бледное отражение своей собственной
физиономии.
сделаю себе солидную порцию. Я поднял с пола синий халат, который бросил
там вечером перед походом в постель, и натянул его на себя.
отдавал себе отчета в том, сколько шума издает живое существо, даже во
сне. Когда Джейн жила, она наполняла дом своим теплом, своей личностью,
своим дыханием. Теперь же во всех комнатах, куда я заглядывал, было одно и
то же: пустота, старость и тишина. Кресла на полозьях, которые никогда не
качались. Занавески, которые никогда не закрывали окон, разве что я сам
прикрою их. Печь, которая никогда не включалась, разве что когда я вошел и
зажег ее, чтобы приготовить себе очередной завтрак одиночки.
разговаривать. И эта ужасная, непонятная мысль, что я уже никогда, никогда
не увижу.
плакаться над собой. Это значит, что мне так казалось. Конечно же, я
перестал плакать, хотя до сих пор время от времени слезы неожиданно
наворачивались мне на глаза. Такое испытывает каждый, кто испытал на себе
тяжелую потерю. Доктор Розен предупредил меня об этом и он был прав.
Например, во время аукциона, я приступал к выставлению какого-то особенно
ценного маринистического предмета, который хотел бы иметь в магазине, и
неожиданно в моих глазах появлялись слезы; я должен был извиняться и
выходить в мужской туалет, где слишком долго вытирал нос.
погруженные в траур, объединены каким-то таинственным сходством, которое
они вынуждены скрывать от остального мира, чтобы не выглядеть тряпками,
болезненно воющими над самими собой. Однако, ко всем чертям, я как раз и
был именно такой тряпкой.
проверил, сколько у меня осталось алкоголя.
шерри, к которому Джейн приобрела непреодолимую склонность в первые месяцы
беременности. Так что я решил вместо всего этого выпить чая. Я почти
всегда делаю себе чай, когда неожиданно просыпаюсь среди ночи. Индийский,
без молока и сахара. Я научился этому у аборигенов Салема.
двери закрылись. Они не захлопнулись с шумом, как от порыва ветра, а
заперлись на старинный засов. Я замер с бьющимся сердцем, задержал дыхание
и прислушался. Но я слышал только вой ветра, хотя и был уверен, что
чувствую чье-то присутствие, что будто кто-то чужой присутствует в доме.
После месяца, проведенного в одиночестве, месяца абсолютной тишины, я стал
чувствителен к малейшему шелесту, легчайшему скрипу, каждому шагу мыши и
более сильным вибрациям, вызываемым человеческими существами. Человеческие
существа резонируют, как скрипки.
чувствовал никакого тепла, не ощущал ни одного из тех обычных дружелюбных
звуков, означающих человеческое присутствие. Удивительно. Как можно тише я
прошел по коричневому коврику к камину, в котором все еще тлел пепел после
вчерашнего огня. Я поднял длинную латунную кочергу с тяжелым ухватом в
форме головы морского коня и взвесил ее в руке.
часы фирмы Томпион, подаренные нам родителями Джейн на свадьбе, медленно
тикали, с большой задумчивостью, внутри корпуса красного дерева. Я
остановился у кухонной двери и прислушался, пытаясь уловить легчайший шум,
тишайший вздох, слабейший шелест материала, трущегося о дерево.
жизни, как и отмеряли жизнь Джейн. Только ветер, который так и будет
гулять в проливе Грейнитхед, когда уже я отсюда уеду. Даже море как будто
утихомирилось.
сдавленным. И стал ожидать ответа или отсутствия ответа.
двери. Ни скрежета, ни скрипа. Я же сам смазал маслом завесы. Я сделал
один шаг, потом другой, может, слишком нервно, щупая рукой по стене в
поисках выключателя. Люминесцентная лампа замигала и засветила ровным
светом. Инстинктивно я поднял кочергу, но сразу увидел, что старинная
кухня пуста, и опустил ее.
его и положил, на тихо ворчащем холодильнике. Чистенький настенный кафель
весело блестел: ветряные мельницы, лодка, тюльпаны и сабо. Медный
инвентарь, висящий рядами, слабо поблескивал, а горшок, в котором я вчера
готовил на ужин суп, все еще ждал, пока я его помою.
увериться, что я - сам. Я послал угрожающий взгляд в непроницаемую темноту
за окном, чтобы отпугнуть любого, кто мог бы таиться в саду. Но я увидел
лишь неясное отражение своей собственной перепуганной физиономии, и именно
это зрелище перепугало меня больше всего. Страшен даже сам страх. А вид
собственного страха еще страшнее.
чувство, что кто-то или что-то передвигается рядом со мной, так, как будто
невидимое движение привело в дрожь молекулы воздуха. Меня пронизало также
ощущение холода, чувство затерянности и болезненной грусти. То же самое
испытывает человек после дорожной катастрофы или когда ночью слышит
диссонирующий вой младенца, боящегося темноты.
думать. Я был совершенно уверен, что дом пуст, что в нем нет никого, кроме
меня. У меня не было какого-то конкретного доказательства, что кто-то
Прозоров Александр
Афанасьев Роман
Сертаков Виталий
Андреев Николай
Мурич Виктор