чердаке, снесла вниз, очистила от пыли и паутины - чтобы раскачиваться и
глядеть в окно на чудо летних зеленых сумерек.
туман.
нисходило на нее, и не было ничего важнее, чем просто сидеть,
раскачиваться, глядеть в окно и видеть, как зеленые цвета темнеют,
становятся сизыми, как чернеют тени и наступающая прохлада ночи стирает из
памяти все, кроме ощущения дневной жары.
напомнить о себе - и надо прийти, наконец, к решению.
просто сидеть, растворяясь в тишине.
час, в сумерках, дышащих обновленной влажной землей, мысли могут быть лишь
плодом воображения. Потому что все - и светляки, и сумерки, и запахи - все
говорит о цикличности, о жизни и смерти, об этих составных частях
космического начала и конца.
открылись перед человечеством - не перед всем родом, но перед каждым его
представителем. Но она знала, что все забудет, ведь о таком думаешь не в
молодости. Эти мысли - удел пожилых, безвкусно одетых людей, похожих на
нее, слишком долго занимавшихся странными вещами. Зачем, например, ей -
женщине - математика? Ей хватило бы и арифметики, чтобы вести семейный
бюджет. А на что еще дается женщине жизнь?!
который способен только Бог - если он существует?
бытовых проявлениях, это неважно, это внешнее, но как изменится сам
человек? Что будет с миром, когда все человечество станет вечно молодым?
Придет ли мудрость, когда не станет ни морщинистых лиц, ни седых волос? Не
уничтожат ли ее неувядающая плоть и неутомимая мускулатура? А доброта,
терпение, раздумья - они оставят человека? Сможет ли тогда человек сидеть
в кресле-качалке, глядеть как опускается вечер и находить удовлетворение в
приходе темноты?
вечная пустота, раздражение от бесконечности дней, разочарование в
вечности? Что останется в человеке после десятитысячного бракосочетания,
после миллиардного тыквенного пирога, после стотысячной весны с ее сиренью
и нарциссами?
бы себе, если уж не остальным.
вытесняло все мысли.
отваживался выходить на улицу еще до темноты.
старую, заношенную шляпу, выходил на промысел. С наступлением сумерек
город принадлежал ему. Лишь немногие попадались на пути, но и те куда-то
очень спешили - будто существовал закон, обязывающий приличных людей
сидеть в это время по домам. И они неслись сломя голову в свои клетушки в
гигантских жилых башнях, возвышающихся над городом, словно монументы,
воздвигнутые доисторическими тиранами.
прекрасно их понимал - не так давно он и сам был таким же. В жизни есть
два дела - торопиться заработать все, что только можешь, и торопиться
домой, чтобы, не дай бог, не потратить лишнего по дороге.
не вышло; все былое кануло в Лету. Где теперь таинственная ночная жизнь
города, какой она была полтора столетия назад? Все задавлены желанием жить
вечно. Конечно, такое положение дел вполне устраивало Нетленный Центр
(если только он сам не приложил к этому руку), ведь чем меньше тратят, тем
больше денег попадет в его сейфы.
домам и там старательно развлекалось. Например, читало газеты, полосы
которых были заняты лишь очередными сенсациями и перемыванием чьих-нибудь
косточек. Или книги - потому что книги были дешевы, и не только по цене,
но и по содержанию. Или, как зачарованные, люди просиживали вечера перед
телевизором. Или разглядывали марки, стоимость которых страшным образом
возрастала с каждым годом. Ну, если не марки, то шахматные фигуры или
что-нибудь еще.
аптеке и давали человеку пару часов жизни без повседневной монотонности.
Потому что ничего нового уже давно не происходило. Когда-то в начале
двадцатого века всех взволновал телефон, патефон. Потом появились самолеты
и радио, потом телевидение. А теперь ничего нового не изобретали. Прогресс
касался лишь областей, связанных с Нетленным Центром.
в застое, и уклад человеческой жизни стал чем-то напоминать средневековый.
Тогда, чтобы прокормить себя, крестьяне весь день гнули спины на полях, а
на ночь, боясь темноты, забивались в лачуги с крепкими дверями.
переждать и снова включаться в гонку.
Куда ему торопиться, ни одна из его забот этого не требовала. Каждый вечер
он забирал свой пакет у бака, выискивал в урнах газеты, подбирал прочую
ерунду, которая могла пригодиться. Читал и спал при дневном свете, а с
наступлением темноты вновь отправлялся за добычей.
Иногда он позволял себе перекинуться с кем-нибудь словом, но, не желая ни
на кого навлечь неприятности, долгих разговоров не затевал. Впрочем, на
пустыре в районе порта он однажды посидел возле костра с двумя бродягами,
поговорил с ними. Но, когда пришел туда назавтра, их там уже не нашел.
Никаких отношений с себе подобными он не завязывал, да никто из них и не
пытался сблизиться с ним. Все они были одиночки, Фросту просто хотелось
узнать - кто они, кем могли бы стать и зачем бродят по ночам. Но он знал,
что спрашивать не должен, да ничего они ему и не скажут. И сам он не
станет рассказывать о себе.
личность - ноль. Чем он лучше любого из тех миллионов, спящих на улицах
Индии, тех, облаченных в отрепья, а то и вовсе нагими? Чем он отличается
от них, живущих впроголодь?!
произошло. Хотя он регулярно встречал следы их деятельности - лозунги,
торопливо начертанные на стенах.
это выглядело куда свежее, чем тот замшелый вздор, который сочинял он со
своими сотрудниками. Впрочем, их продукция тоже мелькала повсюду,
светящиеся буквы украшали многие здания.
века:
стороннего наблюдателя.
нервничал, как хищник в клетке, но странствовал и ощущал; что стал - пусть
и не по своей воле - жить так, как и подобает. Впервые он разглядел сквозь
городское зарево звезды, восхитился их чудом и задумался о том, как они
далеки, прислушался к говору реки, плавно катившей свои волны - теперь у
него было время смотреть по сторонам. Но так бывало не всегда. Иной раз
накатывал приступ гнева, а остыв, он принимался строить многоходовые,
фантастические и на удивление нелепые планы мести - именно мести, а не
Суворов Виктор
Акунин Борис
Фазиль Искандер
Березин Федор
Сертаков Виталий
Херберт Фрэнк