Клиффорд САЙМАК

ПОКОЛЕНИЕ, ДОСТИГШЕЕ ЦЕЛИ

Тишина царила много поколений. Потом тишина кончилась. Рано утром
раздался Грохот. Разбуженные люди прислушивались к Грохоту, затаившись в
своих постелях. Они знали, что когда-нибудь он раздастся. И что этот
Грохот будет началом Конца.

Проснулся и Джон Хофф, и Мэри Хофф, его жена. Их было только двое в
каютке: они еще не получили разрешения иметь ребенка. Чтобы иметь ребенка,
нужно было, чтобы для него освободилось место; нужно было, чтобы умер
старый Джошуа, и, зная это, они ждали его смерти. Чувствуя свою вину перед
ним, они все же про себя молились, чтобы он поскорее умер, и тогда они
смогут иметь ребенка.

Грохот прокатился по всему Кораблю. Потом кровать, в которой, затаив
дыхание, лежали Джон и Мэри, поднялась с пола и привалилась к стене,
прижав их к гудящему металлу. Вся остальная мебель - стол, стулья, шкаф -
обрушилась с пола на ту же стену и там осталась, как будто стена стала
полом, а пол - стеной. Священная Картина свесилась с потолка, который
только что тоже был стеной, повисела, раскачиваясь в воздухе, и рухнула
вниз.

В этот момент Грохот прекратился и снова наступила тишина. Но уже не
та тишина, что раньше: хотя нельзя было явственно различить звуки, но если
не слухом, то чутьем можно было уловить, как нарастает мощь машин, вновь
пробудившихся к жизни после долгого сна.

Джон Хофф наполовину выполз из-под кровати, уперся руками, приподнял
ее спиной и дал выползти жене. Под ногами у них была теперь стена, которая
стала полом, а на ней - обломки мебели. Это была не только их мебель: ею
пользовались до них многие поколения.

Ибо здесь ничто не пропадало, ничто не выбрасывалось. Таков был
закон, один из многих законов: здесь никто не имел права расточать, не
имел права выбрасывать. Все, что было, использовалось до последней
возможности. Здесь ели необходимое количество пищи - не больше и не
меньше; пили необходимое количество воды - не больше и не меньше; одним и
тем же воздухом дышали снова и снова. Все отбросы шли в конвертор, где
превращались во что-нибудь полезное. Даже покойников - и тех использовали.
А за многие поколения, прошедшие с Начала Начал, покойников было немало.
Через некоторое время, может быть скоро, покойником станет и Джошуа. Он
отдаст свое тело конвертору на пользу товарищам, сполна вернет все, что
взял от общества, заплатит свой последний долг - даст право Джону и Мэри
иметь ребенка.

"А нам нужно иметь ребенка, - думал Джон, стоя среди обломков, - нам
нужно иметь ребенка, которого я научу Читать и которому передам Письмо".

О Чтении тоже был закон. Читать воспрещалось, потому что Чтение было
злом. Это зло существовало еще с Начала Начал. Но люди давным-давно, еще
во времена Великого Пробуждения, уничтожили его, как и многое другое, и
решили, что оно не должно существовать.

Зло он должен передать своему сыну. Так завещал его давно умерший
отец, которому он поклялся и теперь должен сдержать клятву. И еще одно
завещал ему отец - беспокойное ощущение того, что закон несправедлив.

Хотя законы всегда были справедливыми. Ибо все они имели какое-то
основание. Имел смысл и Корабль, и те, кто населял его, и их образ жизни.

Впрочем, если на то пошло, может быть, ему и не придется никому
передавать Письмо. Он сам может оказаться тем, кто должен его вскрыть,
потому что на конверте написано: "ВСКРЫТЬ В СЛУЧАЕ КРАЙНЕЙ НЕОБХОДИМОСТИ".
А это, возможно, и есть крайняя необходимость, сказал себе Джон Хофф. И
Грохот, нарушивший тишину, и стена, ставшая полом, и пол, ставший стеной.

Из других кают доносились голоса: испуганные крики, вопли ужаса,
тонкий плач детей.

- Джон, - сказала Мэри, - это был Грохот. Теперь скоро Конец.

- Не знаю, - ответил Джон. - Поживем - увидим. Мы ведь не знаем, что
такое Конец.

- Говорят... - начала Мэри, и Джон подумал, что так было всегда.

Говорят, говорят, говорят...

Все только говорилось; никто ничего не читал, не писал...

И он снова услышал слова, давным-давно сказанные отцом:

- Мозг и память ненадежны; память может перепутать или забыть. Но
написанное слово вечно и неизменно. Оно не забывает и не меняет своего
значения. На него можно положиться.

- Говорят, - продолжала Мэри, - что Конец наступит вскоре после
Грохота. Звезды перестанут кружиться и остановятся в черном небе, и это
будет верным признаком того, что Конец близок.

"Конец чего? - подумал Джон. - Нас? Или Корабля? Или самих звезд? А
может быть, Конец всего - Корабля, и звезд, и великой тьмы, в которой
кружат звезды?"

Он содрогнулся, когда представил Конец Корабля или людей, - не
столько из-за них самих, сколько из-за того, что тогда конец и
замечательному, так хорошо придуманному, такому размеренному порядку, в
котором они жили. Просто удивительно, ведь людям всегда всего хватало, и
никогда не было ничего лишнего. Ни воды, ни воздуха, ни самих людей,
потому что никто не мог иметь ребенка, прежде чем кто-нибудь не умрет и не
освободит для него место.

В коридоре послышались торопливые шаги, возбужденные голоса, и кто-то
забарабанил в дверь, крича:

- Джон! Джон! Звезды остановились!

- Я так и знала! - воскликнула Мэри. - Я же говорила, Джон. Все так,
как было предсказано.

Кто-то стучал в дверь.

И дверь была там, где она должна была быть, там, где ей полагалось
быть, чтобы через нее можно было выйти прямо в коридор, вместо того чтобы
подниматься по лестнице, теперь бесцельно висящей на стене, которая раньше
была полом.

Почему я не подумал об этом раньше, спросил он себя. Почему я не
видел, что это глупо: подниматься к двери, которая открывается в потолке?
А может быть, подумал он, так и должно было быть всегда? Может быть, то,
что было до сих пор, было неправильно? Но, значит, и законы могли быть
неправильными...

- Иду, Джо, - сказал Джон.

Он шагнул к двери, открыл ее и увидел: то, что было раньше стеной
коридора, стало полом; двери выходили туда прямо из кают, и взад и вперед
по коридору бегали люди. И он подумал: теперь можно снять лестницы, раз
они не нужны. Можно спустить их в конвертор, и у нас будет такой запас,
какого еще никогда не было.

Джо схватил его за руку и сказал:

- Пойдем.

Они пошли в наблюдательную рубку. Звезды стояли на месте.

Все было так, как предсказано. Звезды были неподвижны.

Это пугало, потому что теперь было видно, что звезды - не просто
кружащиеся огни, которые движутся на фоне гладкого черного занавеса.
Теперь было видно, что они висят в пустоте; от этого дух захватывало,
начинало сосать под ложечкой. Хотелось крепче схватиться за поручни, чтобы
удержаться в равновесии на краю головокружительной бездны.

В этот день не было игр, не было прогулок, не было шумного веселья в
зале для развлечений. Везде собирались кучки возбужденных, напуганных
людей. Люди молились в церкви, где висела самая большая Священная Картина,
изображавшая Дерево, и Цветы, и Реку, и Дом вдалеке, и Небо с Облаками, и
Ветер, которого не было видно, но который чувствовался. Люди убирали и
приводили в порядок на ночь каюты, вешали на место Священные Картины -
самое дорогое достояние каждой семьи, - снимали лестницы.

Мэри Хофф вытащила Священную Картину из кучи обломков на полу. Джон,
стоя на стуле, прилаживал ее к стене, которая раньше была полом, и
размышлял, как это получилось, что каждая Священная Картина немного
отличается от других. Это впервые пришло ему в голову.

На Священной Картине Хоффов тоже было Дерево, и еще были Овцы под
Деревом, и Изгородь, и Ручей, а в углу - несколько крохотных Цветов. Ну и,
конечно, Трава, уходившая вдаль до самого Неба.

Когда Джон повесил Картину, а Мэри ушла в соседнюю каюту посудачить с
другими перепуганными женщинами, он пошел по коридору, стараясь, чтобы его
походка казалась беззаботной, чтобы никто не заметил, как он спешит.

А он спешил: неожиданная для него самого торопливость, как сильная
рука, толкала его вперед.

Он старательно притворялся, будто ничего не делает, просто убивает
время. И это было легко, потому что он только это и делал всю жизнь; и
никто ничего другого не делал. За исключением тех счастливцев или
неудачников, у которых была работа, переданная по наследству: уход за
скотом, за птицей или за гидропонными оранжереями.

Но большинство из них, думал Джон, медленно шагая вперед, всю жизнь
только и делали, что искусно убивали время. Как они с Джо с их
нескончаемыми шахматными партиями и аккуратной записью каждого хода и
каждой партии. Многие часы они проводили, анализируя свою игру по этим
записям, тщательно комментируя каждый решающий ход. А почему бы и нет,
спросил он себя. Почему не записывать и не комментировать игру? Что еще
делать? Что еще?

В коридоре уже никого не было и стало темнее, потому что здесь горели
только редкие лампочки. В течение многих лет лампочки из коридоров
перемещали в каюты, и теперь их здесь почти не осталось.

Он подошел к наблюдательной рубке, нырнул в нее и притаился,
внимательно осматривая коридор. Он ждал: а вдруг кто-нибудь станет следить