Чтение 90–й страницы книги ~Гиперион~

по-настоящему стемнело. В комнате были лампы, но Джонни, похоже, не
собирался их зажигать. Да и я сейчас предпочитала темноту. Она смягчала
ощущение нереальности происходящего. Я заглянула в спальню. Сквозь
выходившие на запад окна в комнату проникали последние лучи света; смутно
белела постель.

- Вы умерли здесь? - спросила я.

- Он, а не я, - мягко напомнил Джонни. - Да, он умер здесь.

- Но ведь вы помните то же, что и он.

- Полузабытые сны - не более. В моих воспоминаниях полно пробелов.

- Но вы знаете, что он чувствовал!

- Я знаю, что он чувствовал по мнению авторов проекта.

- Расскажите.

- О чем? - В темноте кожа Джонни казалась бледной, короткие локоны -
совсем черными.

- Что чувствуешь, когда умираешь и когда рождаешься вновь.

И Джонни начал рассказывать. Его голос звучал мягко, почти напевно.
Временами он переходил на английский, архаичный и оттого непонятный, но
гораздо более приятный на слух, чем та мешанина, на которой говорят в наши
дни.

Он рассказывал мне, что значит быть поэтом, одержимым стремлением к
совершенству и куда более суровым к себе, чем самые злобные из его
критиков. А критики были злобными. Его стихи отвергали, над ними смеялись,
их называли вторичными и просто глупыми. Бедность не позволяла ему
жениться на любимой женщине, однако он ссужал деньгами своего брата в
Америке, лишая себя последней возможности обрести наконец материальную
независимость. А когда его поэтический дар достиг расцвета и пришел
краткий миг славы, он пал жертвой "чахотки" - болезни, которая унесла в
могилу его мать и брата Тома. Его отправили в Италию, якобы "на лечение".
Он понимал, что это означает на самом деле - одинокую, мучительную смерть
в двадцать шесть лет... Он рассказал мне, какие испытывал муки при виде
почерка Фанни на конверте, ибо малейшее движение причиняло ему боль.
Рассказывал о преданности молодого художника Джозефа Северна, которого
"друзья" поэта (покинувшие его в дни болезни) приставили к нему в качестве
спутника и компаньона - Северн ухаживал за умирающим и оставался рядом с
ним до самой кончины. Он рассказал мне об ужасе ночных кровотечений, о
докторе Кларке, который пускал ему кровь и прописывал "физические
упражнения и свежий воздух". И наконец, он поведал о полном разочаровании
в Боге и беспредельном отчаянии, воплотившихся в сочиненной им самим
собственной эпитафии, которая и была высечена на его могиле:

"Здесь лежит тот, чье имя написано на воде".

Снизу струился тусклый свет, едва обозначающий контуры высоких окон.
Голос Джонни, казалось, плыл в воздухе, насыщенном ароматами южной ночи.
Он говорил, как после смерти пробудился в той же кровати, в которой умер,
и рядом с ним были верный друг. Северн и доктор Кларк. Он знал, что его
зовут Джон Китс, но никак не мог отделаться от ощущения, что и сам поэт, и
его стихи ему просто приснились.

Иллюзии продолжались. Он вернулся в Англию и встретился с
Фанни-которая-не-была-Фанни. Он был на грани безумия. Не мог писать. Между
ним и самозванцами-кибридами росла стена отчуждения, участились приступы
кататонии, сопровождавшиеся "галлюцинациями", в форме которых он
воспринимал свое подлинное существование в качестве ИскИна в почти
непостижимом (для поэта девятнадцатого века) Техно-Центре. И, наконец,
иллюзии полностью развалились. Он вышел из "Проекта Китс".

- По правде говоря, - тихо произнес Джонни, - эта зловещая затея все
чаще заставляла меня вспоминать отрывок из одного письма, которое я - то
есть он - отправил своему брату Джорджу незадолго до болезни:

"Разве не может быть так, что неким высшим существам доставляет
развлечение искусный поворот мысли, удавшийся - пускай и безотчетно -
моему разуму, как забавляет меня самого проворство суслика или испуганный
прыжок оленя? Уличная драка не может не внушать отвращения, однако
энергия, проявленная ее участниками, взывает к чувству прекрасного: в
потасовке простолюдин показывает свою ловкость. Для высшего существа наши
рассуждения могут выглядеть чем-то подобным: пусть даже ошибочные, тем не
менее они прекрасны сами по себе. Именно в этом заключается сущность
поэзии..." [письмо к Джорджу и Джорджиане Китсам: 14 февраля - 3 мая
1819 г., Хэпстед]

- Вы считаете "Проект Китс"... злом? - спросила я.

- По-моему, любой обман - зло.

- Похоже, вы стали Джоном Китсом в гораздо большей степени, чем
думаете сами.

- Вряд ли. Отсутствие поэтического чутья даже в самой искусно
разработанной иллюзии свидетельствует об ином.

Я огляделась вокруг. Темные тени темных вещей в темном доме.

- ИскИны знают, что мы здесь?

- Вероятно. Даже наверняка. Нет такого места, где Техно - Центр не
мог бы меня выследить. Но бандиты и полицейские сюда не доберутся.

- Но ведь в Техно-Центре есть кто-то... какой-то разум... который
хотел вас убить.

- Убить меня можно только в-Сети. В Техно-Центре подобное насилие не
допускается.

С улицы донесся шум. Я надеялась, что это голубь. Или ветер, несущий
мусор по булыжной мостовой.

- Как Техно-Центр отреагирует на то, что я здесь? - спросила я.

- Представления не имею.

- Эта модель... она засекречена?

- Как вам сказать... Считается, что все это вообще не касается
человечества.

Я покачала головой, забыв, что Джонни меня не видит.

- Вы воссоздаете Старую Землю... заселяете ее воскрешенными
людьми-кибридами - кстати, сколько их? Одни ИскИны убивают других, и все
это нас не касается?! - Я едва не рассмеялась, но сдержалась. -
Фантастика!

- Не спорю.

Я подошла к окну. Для стрелка, который, возможно, затаился где-то на
темной улице, я представляла идеальную мишень, но сейчас мне было все
равно. Я достала сигареты. После погони в снежных сугробах они отсырели,
но одна все-таки зажглась.

- Помните, Джонни, когда вы сказали, что модель полностью
воспроизводит Старую Землю, я спросила: "Бог мой, зачем им все это?" А вы
ответили: "Ваш Бог тут ни при чем!". Или что-то в этом роде. Вы намекали
на что-то? Или просто выпендривались?

- Нет, конечно. А намекал я вот на что: у Техно-Центра может быть
свой Бог.

- Ну-ка, ну-ка.

Джонни вздохнул в темноте.

- Я не знаю точно, зачем было воскрешать Китса и строить модель
Старой Земли. Но есть у меня подозрение, что все это - часть единого
проекта, над которым Техно-Центр работает, по меньшей мере, семь
стандартных веков. Проекта Высшего Разума.

- Высшего Разума, - повторила я, выдыхая дым. - То есть Техно-Центр
пытается создать... Бога, что ли?

- Да.

- Зачем?

- На этот вопрос простого ответа нет. Как нет простого ответа на
вопрос, почему человечество на протяжении десяти тысяч поколений искало
Бога в миллионах обличий. Техно-Центр заинтересован в поиске все более
эффективных и надежных способов обработки... данных.

- Но для этого у Техно-Центра хватает своих ресурсов. К тому же в его
распоряжении мегаинфосферы двухсот миров.

- И все равно остаются пробелы в области прогнозирования.

Я выбросила сигарету в окно и смотрела, как тлеющий окурок исчезает в
темноте. Откуда-то налетел холодный ветер; я поежилась.

- Постойте... Старая Земля, воскрешенные люди, кибриды... Какое
отношение все это имеет к Высшему Разуму?

- Не знаю, Ламия. Восемь стандартных веков назад, в самом начале
Первой Информационной эры человек по имени Норберт Винер писал: "Может ли
Бог соревноваться со своими творениями? Может ли вообще творец, пусть даже
возможности его весьма ограничены, всерьез соревноваться со своими
творениями?" Создавая первые ИскИны, человечество искало ответа на этот
вопрос. А Техно-Центр с той же целью воскрешает теперь людей. И если
программа ВР все-таки будет выполнена, проблема перейдет в ведение высшего
творения/творца, цели которого будут столь же недоступны пониманию Центра,
как и цели Центра недоступны пониманию людей.

Я прошлась по комнате, ударилась коленом о столик и остановилась.

- Все ваши рассуждения не дают ответа на главный вопрос: кто пытается
вас убить, - сказала я.

- Да.

Джонни встал и двинулся к дальней стене. Вспыхнула спичка - он зажег
свечу. По стенам и потолку заметались наши тени. В следующее мгновение он
был уже рядом со мной, и его руки легли мне на плечи. В неярком свете
свечи завитки волос и ресницы отливали медью, высокие скулы и твердый
подбородок выступили еще рельефнее.

- Надо же, какая ты... крепкая, - произнес он.

Я посмотрела ему в глаза. Наши лица разделяло лишь несколько дюймов.
Мы были одного роста.

- Пустите, - сказала я.

Вместо этого он поцеловал меня. Губы у него были мягкие, теплые, и
они заставили меня забыть о времени. "Он машина, - твердила я себе. - У