Чтение 62–й страницы книги ~Падение Гипериона~

потому давайте отдадим все силы исполнению нашего долга, наших
обязанностей. Будем вести себя так, чтобы, если Гегемонии Человека, ее
Протекторатам и союзникам суждено просуществовать еще тысячи лет,
человечество повторяло бы: "То был их звездный час".

И вдруг где-то внизу, в тихом, пахнущем свежестью городе, началась
перестрелка. Сначала донесся треск автоматных очередей, его заглушили
басовитый гул полицейских парализаторов, людские крики и шипение лазерных
ружей. Толпа на Променаде хлынула к терминексу, но вынырнувшие из парка
десантники ослепили людей галогенными прожекторами. Из мегафонов
разнеслись призывы восстановить очередь или разойтись. Толпа замерла,
шарахнулась назад и тут же подалась вперед, заколебалась, как медуза в
водовороте, а затем, подгоняемая звуками выстрелов, гремевшими все громче
и ближе, ринулась к платформам порталов.

Полицейские принялись швырять гранаты со слезоточивым и рвотным
газом, и в ту же минуту между толпой и порталами вспыхнули фиолетовые
защитные поля. Эскадрильи военных ТМП и полицейских скиммеров двинулись
над городом на бреющем полете, шаря по улицам прожекторами. Один луч
поймал меня, задержался, пока мой комлог не мигнул в ответ, и заскользил
дальше. Начинался дождь.

Вот и все наше самообладание.

Полицейские окружили государственный терминекс Рифкинских Высот и
начали эвакуацию через служебный портал Атмосферного Протектората - тот
самый, который доставил меня сюда. Я решил отправиться дальше.

Залы и вестибюли Дома Правительства охранялись десантниками ВКС,
которые проверяли всех выходящих из порталов, несмотря на то, что это был
самый защищенный от постороннего доступа терминекс в Сети. По дороге к
жилому крылу, где находились мои комнаты, я миновал по меньшей мере три
контрольных пункта. Внезапно охранники оттеснили всех из главного
вестибюля, перекрыв ведущие к нему коридоры: через несколько секунд
показалась Гладстон, сопровождаемая шумной толпой советников, референтов и
генералов. Заметив меня, она, к моему удивлению, остановилась (вся свита с
некоторым опозданием последовала ее примеру) и обратилась ко мне сквозь
строй вооруженных до зубов морских пехотинцев:

- Как вам понравилась моя речь, господин Никто?

- Весьма, - ответил я. - Впечатляет. И, если не ошибаюсь,
заимствована у Уинстона Черчилля.

Гладстон улыбнулась и слегка пожала плечами.

- Если уж воровать, то у забытых мастеров. - Улыбка на ее лице сразу
же погасла. - Что происходит на границах?

- Люди начинают понимать что к чему, - ответил я. - Будьте готовы к
панике.

- Я всегда к ней готова, - отрезала Мейна Гладстон. - Что с
паломниками?

Я удивился.

- Паломники? Но я... не спал.

Нетерпеливая свита Гладстон и безотлагательные дела увлекали ее
прочь.

- Возможно, вам больше не надо спать, чтобы видеть сны, - крикнула
она на ходу. - Попробуйте!

Я посмотрел ей вслед и отправился искать свои комнаты. Уже стоя перед
дверью, я вдруг отвернулся, испытывая острое отвращение к себе самому, ибо
единственное, чего мне хотелось, - это забраться под одеяло и, уставившись
в потолок, оплакивать Сеть, маленькую Рахиль и собственную судьбу. И я
бежал, бежал в страхе и смятении перед ужасом, надвигающимся на всех нас.

Я покинул жилое крыло Дома Правительства и, оказавшись во внутреннем
саду, побрел по дорожке куда глаза глядят. Крошки-микророботы жужжали в
воздухе, как пчелы. Один из них проводил меня из розария к узкой тропинке,
которая вилась между зарослями тропических растений и вела к уголку Старой
Земли с мостиком над ручьем. Вот и каменная скамья, где мы беседовали с
Гладстон.

"Возможно, вам больше не надо спать, чтобы видеть сны. Попробуйте!"

Я с ногами забрался на скамью, уперся подбородком в колени, прижал
кончики пальцев к вискам и закрыл глаза.

Мартин Силен корчится и бьется в чистой поэзии боли. Двухметровый
стальной шип, вонзившийся в его тело между лопаток, выходит из груди
тонким страшным острием. Обмякшие руки не в силах дотянуться до кончика
шипа. Трения здесь не существует, и потные ладони никак не могут уцепиться
за сталь, скользят. Сам шип тоже скользкий, и тем не менее соскользнуть с
него невозможно - поэт насажен на него надежно, как бабочка на булавку
энтомолога.

Крови нет.

Когда разум вернулся к нему, пробравшись сквозь безумную завесу боли,
Мартин Силен принялся размышлять над этой загадкой. Крови нет. Но есть
боль. О да, боли здесь предостаточно. Она превосходит самые дикие вымыслы
поэтов, выходит за пределы человеческого терпения и самого понятия о
страдании.

Но Силен терпит эту боль. И страдает.

В сотый, тысячный раз он кричит. Это просто вопль, бессмысленный,
нечленораздельный. В нем нет даже хулы. Силен кричит и корчится, затем
бессильно обвисает. Шип слегка подрагивает в такт конвульсиям. Выше, ниже,
позади - везде висят люди, но Силен на них не глядит. Каждый заключен в
свой личный кокон страдания.

"За что этот ад, - думает Силен словами Марло, - и за что я не вне
его".

Но он знает, что вокруг не ад. И не загробная жизнь. И не какое-то
ответвление реальности - шип проходит через его плоть. Восемь сантиметров
самой настоящей стали сидят в его груди. А он все жив. И хоть бы капля
крови на теле! Где бы ни находилось это место, как бы оно ни называлось,
это не ад и не жизнь.

Что-то непонятное творилось здесь со временем. Силену и раньше
доводилось оказываться в ситуациях, когда оно растягивалось и замедлялось,
- к примеру, в зубоврачебном кресле или в приемном покое больницы с
почечными коликами; время еле ползет - и даже почти останавливается, когда
стрелки биологических часов словно замирают от страха. Но даже тогда оно
все же идет. Дантист в конце концов завершает свои манипуляции.
Ультраморфин снимает боль. А здесь, в отсутствии времени, сам воздух,
казалось, застыл. Боль - пена на гребне волны, которая все никак не
разбивается о камни.

Силен снова кричит от гнева и боли. И снова корчится на своем шипе.

- Проклятие! - выговаривает он наконец. - Проклятый сукин сын. - Эти
слова - отголоски другой жизни, сновидений, в которых он жил до дерева.
Силен почти не помнит той жизни, даже то, как Шрайк принес его сюда,
насадил на шип да так и оставил.

- О Боже! - восклицает поэт и цепляется за сталь, пытаясь
подтянуться, чтобы уменьшить вес тела, безмерно усиливающий безмерную
боль.

Пейзаж внизу виден Силену на много миль. Это застывшая, словно
изготовленная из папье-маше диорама долины Гробниц Времени и пустыни. Тут
есть даже миниатюрные копии мертвого города и далеких гор. Что за чепуха!
Для Мартина Силена сейчас существуют только дерево и боль, сплавленные
воедино. В пору его детства, еще на Старой Земле, они с Амальфи Шварцем,
его лучшим другом, посетили как-то христианскую общину в
Северо-Американском Заповеднике и, познакомившись там с примитивной
теологией христиан, потом частенько подтрунивали над идеей распятия. Юный
Мартин растопыривал руки, вытягивал ноги, задирал голову и объявлял:
"Кайф; весь город как на ладони", а Амальфи покатывался со смеху.

Силен кричит.

Время здесь застыло в неподвижности, и все-таки постепенно разум
Силена вновь начинает работать в режиме последовательных наблюдений,
воспринимать еще что-то помимо разрозненных оазисов чистого, полнозвучного
страдания в пустыне глухой муки. И этим ощущением собственной боли Силен
вводит время в царство безвременья, где вынужден отныне существовать.

Сначала он просто выкрикивает ругательства. Кричать тоже больно, но
гнев проясняет мысль.

Затем в сознание возвращается ощущение времени. В периоды изнеможения
между воплями и приступами смертельной боли Силену удается хоть как-то
разграничить страдания десяти минувших секунд и те, что еще впереди. И от
этого становится чуть-чуть легче. Хотя боль все еще нестерпима, все еще
разбрасывает мысли, как ветер - сухие листья, но все-таки она уменьшается
на какую-то неуловимую каплю.

И Силен сосредоточивается. Он кричит и корчится, возвращая логику в
сознание. Поскольку сосредоточиться тут особо не на чем, он выбирает боль.

Оказывается, боль имеет свою структуру. У нее есть фундамент. Есть
стены и контрфорсы, фрески и витражи - замысловатая готика страдания. Но
даже исходя криком и извиваясь всем телом, Мартин Силен исследует
структуру боли. И внезапно понимает, что это стихи.

Силен в десятитысячный раз выгибает тело и вытягивает шею, ища
облегчения там, где облегчения не существует по определению, и вдруг
замечает в пяти метрах над собой знакомую фигуру, сотрясаемую немыслимым
ураганом страдания.

- Билли! - выдыхает Силен. Наконец-то его мозги заработали.

Взгляд его бывшего сеньора и покровителя, ослепшего от боли, совсем
недавно ослеплявшей Силена, устремлен в бесконечность, но, услышав свое