сделали круг над низким, насчитывающим не более тридцати этажей зданием и
опустились на стоянку, находившуюся на одном из декоративных выступов.
принадлежу к забытой ветви христианства, католицизму. - Он смутился. -
Кому я рассказываю! Вы наверняка знаете историю нашей церкви.
принадлежим к светскому ордену, так называемому Литературно-Историческому
Братству. И нас всего восемь. Пятеро служат в Рейхсуниверситете. Двое -
историки искусства и трудятся над реставрацией Лютцендорфского аббатства.
Я ведаю литературным архивом. Наше постоянное проживание здесь обходится
Церкви дешевле, чем если бы мы ежедневно отправлялись сюда с Пасема.
Земли: причудливые светильники, стены из настоящего камня, двери на
петлях... Нас даже не окликнули домашние автоматы.
пользование порталом - это его жалование за несколько недель.
коваными железными перилами, тронутыми ржавчиной. В середине чернела
шестидесятиметровая шахта. Откуда-то из глубины темного коридора донеслось
хныканье младенца, за которым последовали крик мужчины и женский плач.
ошибаюсь. Вот и он.
превратились из позолоченных в серо-зеленые.
архивариус. - Но на Пасем, видимо, попасть можно. До появления там этих
варваров... как бы их ни называли... осталось около двухсот часов. В два
раза больше, чем у Возрождения. - Он сжал мое запястье, и я ощутил, как
дрожат его пальцы. - Господин Северн, как вы думаете, что будет с моими
архивами? Неужели они посмеют уничтожить плоды человеческой мудрости за
десять тысяч лет? - Его рука бессильно упала.
Участников беспорядков? Гладстон и правителей Гегемонии, готовых
пожертвовать мирами "первой волны"?
волю чувствам. Мы еще раз обменялись рукопожатием.
слов и немало удивился, когда они слетели с моего языка. Отыскав пропуск,
выданный мне Гладстон, я набрал трехзначный код Пасема. Портал извинился,
сообщил, что в данный момент попасть туда невозможно, затем переварил
своими туповатыми процессорами тот факт, что в него вставили специальный
пропуск, и с жужжанием включился.
отправившись прямиком на ТКЦ, совершаю серьезную ошибку.
огнями сумрак Возрождения-Вектор. К тому же здесь вовсю лил дождь -
настоящий ливень, грохочущий по крышам и вызывающий одно-единственное
желание - свернуться калачиком под парой толстых одеял.
ощутил сырое дыхание ненастной ночи. Атмосфера на Пасеме была в два раза
разреженнее стандартной, а его единственное обитаемое плато - вдвое выше
над уровнем моря, чем города Возрождения-Вектор. Я готов был тут же
повернуть назад - только бы не выходить в эту ночь, под этот беспощадный
ливень, но из темноты вынырнул морской пехотинец с винтовкой наперевес и
спросил у меня документы.
слева от собора, сэр!
совершенно бесполезную под таким ливнем, я побежал через дворик.
ни белого воротничка, открыл дверь и впустил меня в вестибюль. Другой,
сидевший за деревянным столом, сказал, что монсеньор Эдуард, несмотря на
поздний час, находится здесь и не спит.
Мой пропуск не произвел на него ни малейшего впечатления. Видимо, мой
собеседник - епископ, не меньше.
такой маленький, что я его не сразу заметил - и повел меня через
вестибюль.
дворцом. Мы очутились в неприглядном коридоре с грубо оштукатуренными
стенами и еще более грубыми деревянными дверями вдоль него. Одна из них
была открыта, и, проходя мимо, я мельком увидел каморку, очень похожую на
тюремную камеру: низкая койка, грубое одеяло, деревянная скамейка для ног,
простой комод, на нем - кувшин с водой и дешевый тазик; ни окон, ни
информационных стен или проекционных ниш, ни пульта для прямого
подключения. Это жилище, пожалуй, даже не было интерактивным.
такое изысканное и архаичное, что у меня перехватило дыхание.
Грегорианский хорал. Мы прошли через просторную трапезную, столь же
непритязательную, как и кельи, через кухню, где легко освоился бы повар
времен Китса, спустились по каменной лестнице со стертыми ступенями,
миновали тускло освещенный коридор и поднялись по другой лестнице, еще
более узкой, чем первая. Тут сопровождающий покинул меня, а я переступил
порог одного из самых красивых залов, какие когда-либо видел.
Пасем собор Святого Петра весь целиком, даже мощи, что были захоронены под
алтарем и считались принадлежащими самому Святому Петру, и в то же время
мне казалось, будто я перенесся назад во времени, в тот Рим, который
впервые увидел в середине ноября 1820 года. Город, где я жил, страдал и
умер.
величественный зал ТК-Центра: оно достигало шестисот футов в длину, и его
дальние углы терялись во мраке, ширина - там, где трансепт пересекался с
нефом, - составляла четыреста пятьдесят футов, а безупречный купол -
творение Микеланджело - поднимался над алтарем почти на четыреста футов.
Бронзовый балдахин работы Бернини, поддерживаемый витыми византийскими
колоннами, обрамлял главный алтарь, создавая в дивной бесконечности зала
соразмерный человеку тихий уголок, где ничто не мешало общению с Господом.
Кроткие огоньки лампад и свечей отвоевывали у мрака отдельные участки
базилики, отражались в гладких травертиновых плитах и вспыхивали искрами
на золотых мозаиках, выделяя детали фресок и барельефов, украшавших стены,
колонны и гигантский свод. А наверху бушевала гроза, вспыхивали молнии,
заливая желтые витражи мгновенным феерическим блеском и протягивая
световые щупальца к Престолу Святого Петра работы Бернини.
безмолвие. Не знаю, сколько времени я так простоял, не смея пошевелиться.
Но вскоре мои глаза привыкли к полумраку, контраст между вспышками молний
и золотыми огоньками свечей стал не таким резким, и тогда я заметил, что в
апсиде и длинном нефе нет скамей для молящихся. Здесь, под куполом, не
было и колонн. Вблизи алтаря, примерно в пятидесяти футах от меня, стояли
два близко сдвинутых стула. На них сидели, наклонись друг к другу, двое
мужчин, всецело поглощенные беседой. По их лицам пробегали блики от свечей
и большой лампады перед изображением Христа в темном алтаре. Оба
собеседника были немолоды. Оба принадлежали к духовенству - во мраке
белели их воротнички. Присмотревшись, я узнал в одном из них монсеньора
Эдуарда.
беседы призраком в черной накидке, который вынырнул из темноты, бормоча
Орловский Гай Юлий
Куликов Роман
Куликов Роман
Роллинс Джеймс
Орлов Алекс
Круз Андрей