Чтение 10–й страницы книги ~Золотые врата~

Парнишка у руля, видимо, не раз слышавший эти рассказы, изредка кивал, как бы подтверждая слова капитана. Лада попыталась представить себе шторм: как бросают корабль мутные от пены водяные валы; как заливают волны, прокатывающиеся по палубе стекло рубки, а штурвал норовит выскользнуть из рук, поставить волне борт и тогда - конец. Нет спасения оказавшимся в воде людям. Какой ты ни есть пловец, в ледяной воде не протянешь и десяти минут. Скрутит холодом, перехватит дыхание, забьет рот вода, вздохнуть захочешь, а вместо воздуха - горько соленая пена. И жилет спасательный не спасет - остановится сердце, и будешь плавать поплавком, а чайки выклюют глаза, оборвут до кости лицо, и если найдут такого бедолагу, все одно не опознают.

Лада передернула плечами, прогоняя противные мурашки, побежавшие между лопаток, сделала большой глоток горячего чая.

- А зимой? Зимой-то, наверное, еще страшней? - спросила она.

- Замерзает иной раз Бело-море зимой, - сказал Евсеич, - почитай, до самого Моржовца замерзает. Это остров такой на Мезенской губе. Покажу его - как раз мимо пойдем. В суровые зимы Горло так льдом забито бывает, что никакой ледокол, хоть "Красин", а хоть "Сибиряков", не пробьется. Сейчас таких зим, почитай, и нет, а раньше, о-о! Торосы ледяные в два, в три роста человеческих - это, если на Воронке шторм, а лед гонит в Горло, вот льдины друг на друга лезут, лезут, как морж на берег, если касатка близко ходит. Потом мороз вдарит и все! Смерзаются льдины, а толщина льда по два, три, а то и по пять метров бывает... Венька, я тебе посмеюсь, стервец! Не видал еще ничего, а туда же, в серьезный разговор свои три копейки вставить норовишь! Ты меня слушай, красавица. Хочешь, еще чайку налью?

Скрывая улыбку, девушка протянула кружку. Старик долил ее черным, как деготь чаем. Лада поерзала на стуле и, наконец, решившись, задала вопрос, который еще с Москвы, когда узнала она, что отправляют ее в лагерь на Новой Земле, вертелся у нее на языке:

- Никита Евсеевич, а мимо Соловецких островов мы пойдем?

- Нет, красавица, - старик закрыл термос, покачал головой, - Соловки на входе в Онежскую губу лежат, а мы далеко восточнее пойдем, - он помолчал, раскурил сипящую трубку. - Нехорошее место стало. Я туда годов пятнадцать, как не хожу. А раньше, бывало, рыбу туда возил. В монастырь, стало быть. Ох и красота была на Соловках-то. Как побываешь - после, аж целую неделю грешить не хочется. Ну, не неделю, так три дня, точно. Как подходишь - сосны вековые прямо к воде сходят, а за ними - купола монастырские, кресты святые православные. И колокол - бом, бом! Звон по воде далеко идет... Благодать небесная, - старик мелко перекрестился. - Теперь там враги народа, стало быть, грехи замаливают. Не хожу я туда.

Евсеич замолчал, посапывая трубкой. Лада покусала губу, отхлебнула чаю. Зачем она хотела увидеть Соловецкие острова? Даже сама вряд ли ответила бы. Знала, что, скорее всего, там окончили свой земной путь ее родители, которых она почти не помнила. Остались в памяти расплывчатые фигуры, которые уводили их из дома, колючая шинель отца, к которой она прижималась, руки матери, белое лицо бабушки и все...

В гимназию она не ходила - ее учила бабушка, а на курсах медсестер при Боткинской больнице, она сказала, опять таки по совету бабушки, что родители погибли в Гражданскую. Еще на курсах она стала замечать что-то странное в отношении окружающих. Врачи, обычно не стеснявшиеся в выражениях на операции, сдерживались в ее присутствии. Ни разу ее не вызывали по анонимным письмам ни в домовой комитет, ни к старшей медсестре, которая обычно сама разбиралась с доносами на работников больницы. Словно кто-то хранил Ладу от мелких и крупных неприятностей. Хранил, до того момента, когда она почувствовала странную, давящую атмосферу вокруг себя. Были странные звонки по телефону: молчание в трубке прерывалось короткими гудками или странными далекими, на пределе слышимости, шорохами. Словно кто-то царапался с другой стороны телефонной линии, стараясь пробраться к ней, проникнуть в голову, прочитать мысли. Странные люди ходили за ней в сумерках, когда она возвращалась с работы, исчезая, если она оборачивалась, словно растворяясь в воздухе. Пропали цветные, необыкновенно радостные сны, после которых она просыпалась, счастливо улыбаясь новому дню. Теперь, едва приходил сон, ее окружали темные, почти не различимые образы, далекие голоса шептали что-то. Она вслушивалась, пытаясь уловить смысл полузнакомых слов, просыпалась, плача от страха и бессилия различить что-то конкретное в ночных кошмарах. Постепенно сложилась цепочка из редких понятых слов и навязчивых образов. Словно тропинка, она вела Ладу через серые камни навязчивых снов, через чахлые травы, под которыми поблескивала болотистая вода, сквозь холодный ветер и влажный туман к золотистому свету, манящему, приближающемуся с каждым шагом. Источник его скрывался за пеленой тумана, разгораясь все сильнее. Свет не слепил глаза, был ярким, но не режущим, мягким, как осеннее солнце. Лада знала, что придет час, и она пойдет к нему, отбросив все прежнее, вверяясь этому сиянию, вступая в новую жизнь без страха, потому, что не могло быть там ничего плохого, за этими светлыми золотыми вратами в новую жизнь. Главное - не боятся тьмы, не свернуть с тропинки, не поскользнуться на камнях, не замочить ноги в стылой воде, не запутаться в жухлой траве...

Евсеич, повысив голос, что-то сварливо сказал матросику, и это привело ее в себя. Рулевой довернул штурвал, подходя ближе к правому берегу. С правого борта вдалеке проплывали, почти невидимые, подъемные краны Архангельского порта. "Самсон", пропуская стоявшие ночь на рейде океанские суда, прижимался к берегу, пропуская их к причалам. Лада вспомнила слова Евсеича про "гуляющие песчаные гряды", но только открыла рот, как старик сам успокоил ее.

- Нам-то можно и под берегом ходить, хоть и волна там короткая, противная, а у них, - он показал на проплывающие мимо корабли, - осадка - ого-го. Ладно, я пойду в машину схожу - в море выйдем, надо будет ходу добавить, а Михеич жаловался, что сальники текут. Посмотрю, как у него дела, - он пошел было к выходу, но вернулся, - ты, если на палубу пойдешь, вот, бушлат одень, почище какой выбери. Уж больно у тебя одежа к морю не приспособлена.

Он вышел из рубки и застучал тяжелыми ботинками, спускаясь по трапу. Матросик замер возле рулевого колеса, изредка, со щелчком, доворачивая его. До берега оставалось, как прикинула Лада, метров триста, когда он завращал штурвал, выходя на прежний курс. Волна ударила корабль в борт, чай плеснулся из кружки на палубу, Лада ойкнула.

- Это только начало, - мельком оглянувшись, сказал парнишка, - вот, когда из Двинской губы выйдем, вот тогда начнет болтать.

- А вы давно плаваете?

- Третий год, - солидно ответил рулевой, - только моряки не плавают по морю, а ходят. Плавает знаете что?

- Что?

- Э-э..., - замялся парень, - в общем, ходят моряки.

Лада допила чай, поднялась со стула и, поставив кружку на рундук, встала рядом с матросом. Тот покосился на нее, словно ожидая подвоха.

- Вас ведь Вениамином зовут? - спросила Лада.

- Да, - коротко ответил тот, - только мне не нравится, когда полным именем называют.

- Почему?

- Евсеич, когда рассердится, Витамином обзывает. Похоже ведь, да?

- Совсем не похоже, - покачала головой Лада. - А сколько вам лет?

- Уже восемнадцать, - солидно пробасил Вениамин.

- И уже три года плаваете..., простите, ходите по морю? А Никита Евсеевич?

- Он лет сорок, наверное.

Палуба покачивалась под ногами, нос корабля, вздымаясь на встречных волнах, падал вниз, поднимая фонтаны брызг. Ладе было тепло и уютно. Она вспомнила, как мечтала в детстве о далеких морях, о фрегатах, летящих над волнами под облаком парусов. Она даже закрыла глаза, представляя себя плывущей на флибустьерском судне навстречу буре...

Вздохнув, она открыла глаза. Если бы еще здесь не так пахло рыбой.

Глава 12

Берег уходил вдаль. Кривокрасов выплюнул папиросу, затоптал ее и полез в карман шинели.

- Это вас Евсеич не видит, товарищ сержант, - сказал Назаров, кивнув на окурок, - он бы целую лекцию закатил о том, что сорить на палубе имеет право лишь капитан. Потому, как матросам он - царь и бог, а значит за ним они убирать обязаны.

- Виноват, - пробормотал Кривокрасов. Подобрав с палубы окурок, он бросил его за борт, - про царя и бога я уже слышал. Мне приказано передать вам пакет, товарищ лейтенант. Вот, пожалуйста.

Назаров, сломав сургучную печать, вытащил письмо. Михаил отошел в сторону, чтобы не мешать ему.

- Ну, что, - сказал Назаров, пряча письмо в конверт, а конверт в карман, - поступаете в мое распоряжение, товарищ сержант. Правда, с некоторыми оговорками. Если хотите, могу дать почитать.

- Не обязательно. Скажите своими словами.

- Вы освобождаетесь от караулов, да и, в общем, вообще от несения службы. Задача у вас одна - обеспечить безопасность Лады Алексеевны Белозерской.

- Чем я и занимался, - проворчал сержант, - а какие задачи у товарища старшего инспектора?

- Он будет в лагере моим заместителем.

- Не знаю, где вы служили раньше, товарищ лейтенант, но явно не в охране лагерей. Боюсь, вам с ним без конфликтов не обойтись. Уж очень он специфически понимает свою должность, судя по его рассказам.

- Он ее будет понимать так, как прикажу я, - сухо сказал Назаров. - Что за проблемы были у вас в дороге? Со старшим инспектором?

- С ним я управился, - усмехнулся Кривокрасов, - проблемы другого рода.

Не торопясь, вспоминая каждую подробность, он рассказал о ночном нападении в поезде. Нахмурясь, Назаров слушал, опустив голову. Между бровей пролегла складка. Когда Михаил закончил рассказ, он внимательно посмотрел на него.

- Вы ведь тоже не из Главного Управления Лагерей, так?

- Нет. Полтора года работал в третьем отделе НКГБ. Это обыски, аресты, наружка, установление, а до этого девять лет в МУРе.

- Однако! - Назаров приподнял бровь, - как же вас угораздило?

- А-а, - Кривокрасов махнул рукой, - отправили на усиление. Начальник отдела особо тяжких бился - отдавать не хотел, но пришлось. С ГБ не поспоришь.

- Н-да, - протянул Назаров, - судьба играет человеком. Закуривайте, - он открыл пачку "Казбека". - А вы угадали, я тоже по другой части работал. Слушай, Михаил, давай на "ты"? - неожиданно предложил он, протягивая руку.

- Согласен, - улыбнулся Кривокрасов, пожимая крепкую ладонь.

- Ну, и отлично. Да, а числился я за первым управлением. Впрочем, когда начинал, назывался он ИНО ГУГБ НКВД СССР. Сразу и не выговоришь.

- Постой, - Кривокрасов прищурился, вспоминая, - первое управление? Разведка за границей? А теперь в ГУЛАГЕ? Ну, вы..., ты попал, лейтенант. Это оттуда? - Михаил указал на шрам над бровью.

- Оттуда. Осколком под Гвадалахарой зацепило.

- Так ты в Испании был? Вот это да! Обязательно расскажешь.

- Расскажу.

Не торопясь двигаясь, они дошли до носа корабля. Холодный ветер, с запахом соли, рыбы и водорослей, норовил забраться под одежду. Кривокрасов поднял воротник шинели, повернулся спиной к ветру.

- А как тебе твоя подопечная? - спросил Назаров.

Михаил пожал плечами. Что он мог рассказать о Белозерской. Да, практически, ничего, хоть и производил тот злосчастный арест и конвоировал ее на всем пути от Москвы до Архангельска.

- Странная девушка, но, по-моему, неплохая, - сказал он.

- Чем же странная?

- Ну, например, говорит, что предвидела свой арест. Буквально, во сне видела. Даже знала мое имя-отчество.

Назаров хмыкнул, посмотрел вдаль, где серые волны смыкались с облаками.

- Это еще ничего, - сказал он задумчиво. - Это ты так говоришь, пока в лагере не побывал.

Корабль сменил курс, пошел вдоль низкого, поросшего соснами берега. Мимо прошел танкер, глубоко сидящий в воде, еще два крупных судна, протащился буксир, выбрасывая в воздух клубы черного дыма. Волнение усилилось, брызги летели через борт, ветер относил их в лицо, чайки жалобно кричали, кружась над головой. "Будто плачут", - подумал Кривокрасов. Смотреть, кроме волн, было не на что и они, не сговариваясь, пошли в рубку. Кривокрасов шел первым, открыл дверь и вытаращил глаза: Лада Белозерская стояла у штурвала, а парнишка в ватнике, прижав руку козырьком к глазам, командовал ей.

- Два румба вправо. Так держать. Прямо по курсу пиратская бригантина, на абордаж, орлы!

- Есть капитан, - откликнулась девушка, увидела вошедших Назарова с Кривокрасовым и, рассмеявшись, тронула ладонью рулевого, - Веня, нас самих на абордаж взяли.

Смутившись так, что покраснели уши, парень перехватил у нее штурвал, проверил по компасу курс и стал напряженно вглядываться вперед, хотя смотреть, особо, было не на что.

- Ой, вы только Никите Евсеевичу не говорите, - попросила Лада.

- Не скажем, - усмехнулся Назаров, - а где он.

- В машинное отделение пошел, - ответил рулевой.

- Ну, пойдем и мы, поищем капитана. Вы с нами, Лада Алексеевна?

- Да. Пока, Веня, не скучай.

- Нам скучать некогда, - солидно ответил паренек, - мне еще три склянки стоять до смены.

Выходя из рубки, Лада увидел судовой колокол, и протянула руку к нему.

- Смотрите, колокольчик!

- Не надо звонить, Лада Алексеевна, - Назаров перехватил ее руку, - это рында, по ней происходит смена вахты на судне, если я правильно понял объяснения Евсеича.

Он почувствовал под пальцами нежную кожу ее ладони, увидел ее распахнутые удивленные глаза, и что-то оборвалось у него в груди. Он ощутил, что краснеет и смутился, тем более, что и девушка замерла, не отводя от него широко раскрытых глаз.

Кривокрасов, уже спустившийся по трапу, обернулся, чтобы помочь ей спуститься и так и застыл с протянутой вверх рукой.

Они стояли, не в силах оторвать глаза друг от друга, словно только сейчас впервые увидели друг друга и время бежало мимо, а они не замечали ничего вокруг. Ни Кривокрасова, ни обернувшегося от штурвала Вениамина, ни Евсеича, появившегося на палубе. Они тонули друг в друге, как в штормовом море и даже не пытались спастись, избавиться от наваждения.

Старик, мигом оценивший ситуацию, подтолкнул Кривокрасова вбок, показывая на замерших Ладу и лейтенанта. Михаил пожал плечами: мол, чего делать то? Окликнуть - напугаешь только.

- Вот когда я в одна тыща седьмом годе, - гулко откашлявшись, начал Евсеич, - пришел в Киркинес муку продавать...

Назаров опомнился первым: он выпустил руку девушки, покраснел и отступил назад, едва не сорвавшись с трапа.

- Прошу прощения, Лада Алексеевна. Я..., я..., позвольте, я помогу вам спуститься.

- Ничего, я тоже..., спасибо. У меня просто закружилась голова, - стараясь не встречаться с ним глазами, сказала Лада.

- А теперь прошу всех в кают-компанию, - провозгласил Евсеич, разряжая обстановку, - угощу вас со всем североморским радушием!

Если на палубе запах рыбы только слегка чувствовался, то в помещениях он просто висел в воздухе. Заметив, как Кривокрасов поморщился, покрутив носом, Евсеич поднял вверх указательный палец.

- Заслуженное судно, наш "Самсон", товарищи. Еще до революции рыбку на нем ловили. Он, хоть и помоложе меня будет, а тоже хлебнул лиха.

- Старше тебя только Ноев ковчег, - сказал невесть откуда появившийся пожилой моряк в замасленной тельняшке, широченных брюках-клеш и заломленной на затылок грязной фуражке.

- Наш механик, - представил его Евсеич, - язва необыкновенная. Откликается на прозвище "Михеич", если трезвый. А ежели под градусом - требует, чтобы величали по имени-отчеству: Гордей Михеевич. Мы, вот решили по флотской традиции, угостить дорогих гостей. Идешь, Михеич?

- А в машине кто будет? - сварливо спросил его механик.

- Так Степан, поди, отоспался за целые сутки, что стояли. Вот его и пошлем.

- Он вал от манометра не отличит. Потопит тебя вместе с "дорогими гостями", - передразнил капитана Михеич, - и булькнуть не успеешь.

- Ничего, авось за час-другой не потопит. Ну, прошу, - он распахнул дверь, - наша кают-компания!

Молодой парень, развалясь сидевший во главе стола, вскочил и вытянулся, торопливо что-то дожевывая.

- Все готово, Никита Евсеевич, - невнятно отрапортовал он, кивнув на накрытый стол.

- Вижу, - сказал Евсеич, - а ты, значит, уже строганинкой закусываешь?

- Дык...

- Ладно. Иди пока в машину, Михеича сменишь на час-другой.

- Смотри там, не трогай ничего, - добавил механик.

Парень выскочил из кают-компании, забухал сапогами, скатываясь по трапу.

- Молодой, глаз да глаз за ним, - проворчал Евсеич, - помощник механика списался осенью - ребенок родился, говорит: к дому поближе устроюсь. Мы ж всю навигацию вокруг Новой Земли крутимся.

В каюте было тепло. Сняв шинель, Назаров помог освободиться от пальто Ладе. Евсеич рассадил всех, командуя по праву старшего. Как-то так получилось, что Лада оказалась рядом с Назаровым. Евсеич, естественно, сидел во главе стола, рядом механик и, возле двери Кривокрасов. Капитан ухватил стоявшую на столе литровую бутыль с зеленоватой жидкостью.

- Наша, фирменная, - похвастал он, - на целебной водоросли настоена.

- Минутку, - остановил его Кривокрасов, - надо бы старшего инспектора позвать, а то не по-русски как-то получается.

- Ну, так сбегай, позови, - недовольно сказал Евсеич, - только быстро - семеро одного не ждут.

Михаил поднялся на палубу. Дымка рассеялась, облака, гонимые свежим ветром, поредели, и в просветах показалось непривычно бледное солнце. Освещая море в просветы туч, оно сделало его пятнистым. Там, куда падали солнечные лучи вода казалась зеленой, как уральский малахит, с прозрачными сверкающими гребнями, в тени облаков волны были серыми, неприветливо-холодными. Дверь в каюту была закрыта, Кривокрасов без стука отворил ее и резко остановился: в каюте витал запах коньяка и табачного дыма, Шамшулов, стоя на коленях, копался в его чемоданчике.

- А я это..., того..., - пробормотал старший инспектор, - доверяй, но проверяй, - он нервно хихикнул. - Едем далеко, от земли отрезаны будем. Как в песне: зимовать в дале-о-ко море посылала нас страна, - попытался он спеть дребезжащим тенорком.

- Ах ты, крыса, - чувствуя, что бешенство захлестывает его, Михаил шагнул в каюту и прикрыл за собой дверь.

- Но-но, - Шамшулов отскочил к иллюминатору и Кривокрасов увидел зажатый в его руке "Вальтер", - стой, где стоишь, сержант. Откуда у тебя не табельное оружие?

- Не твое дело.

- А если я лейтенанту доложу? - криво улыбнулся инспектор. - Давай так: я молчу про пистолет, а ты мне освещаешь, кто чем дышит, кто с кем о чем говорит. Мы ж одно дело делаем, Миша, - в голосе Шамшулова прозвучали задушевные нотки, - лейтенант, скажу тебе по секрету, сам вроде как ссыльный. Уж я-то знаю. Вот и считай: личный состав в лагере разложился от безделья, зеки - сам понимаешь, чуждый нам элемент. Раздавят нас поодиночке, Миша.

- У меня встречное предложение: ты сейчас кладешь пистолет на стол, приносишь извинения и тогда, может быть, я забуду о твоих словах.

Лицо инспектора исказилось от злости, глаза сузились.

- Не ту сторону выбираете, товарищ Кривокрасов, - сказал он, покачивая оружием.

- Клади ствол и выметайся.

- Ну, как знаешь, - процедил Шамшулов.

Бросив "Вальтер" на столик он бочком выбрался из каюты.

- Стой. Там в кают-компании все собрались, тебя только ждали.

- Зачем?

- Моряки угощают. С тобой за одним столом сидеть противно, да выносить сор из избы не хочется. Но если что замечу - пеняй на себя.

Кривокрасов убрал вещи в чемодан, положив пистолет на самое дно, и вернулся в кают-компанию.

Евсеич встретил их приветственным взмахом руки.

- Ну, наконец-то. За смертью тебя посылать. У всех налито?

- У всех, у всех, - пробурчал механик.

- Ну, тогда, - Евсеич поднялся из-за стола, - за...

- За товарища Сталина, - провозгласил Шамшулов, вставая с места.

Лада замерла, глядя в тарелку, механик, пробурчав что-то, залпом опрокинул рюмку. Назаров поднялся, чокнулся рюмками с инспектором и, глядя ему в глаза, медленно выпил настойку. Пожевав губами, Евсеич кивнул.

- Ну, будем здоровы.

На столе преобладали блюда из рыбы: золотился копченый палтус, лежала прозрачной горкой в миске строганина из нельмы, заливное из трески подрагивало в большом противне. Евсеич, утерев усы, предложил всем отведать салат из водорослей на капустном рассоле.

- Это значит, косят ее, водоросль, как траву и сушат на камнях, ага. Так после целый год хранить можно. А понадобилась - рассолу добавил: хошь из-под капустки, а хошь из-под огурцов и вот те нате, будьте любезны. Витаминов - больше чем в цитрусе, точно говорю. Предки наши, поморы, которые далеко ходили, завсегда старались ее с собой брать - от цинги первое средство.

- А это что такое? - Шамшулов, потянув носом, подтащил к себе блюдо с жареным мясом. Прожевав, одобрительно кивнул, - неплохо живете, товарищи моряки - свинина, понимаешь.

- Моржатина, - поправил его Михеич, - где ж тут свиней разводить. Да и некогда.

- Тьфу, мерзость, - скривился инспектор.

- Это вы напрасно, товарищ Шамшулов, - сказал Назаров, - хотя, поживете месяц на Новой Земле, привыкнете. Там, кроме моржового и тюленьего мяса другого нет. Правда, есть еще олени в тундре, но охота запрещена.

- Край света, - пробурчал Шамшулов.

Лада обмакнула полоску строганины в соус, пожевала и, проглотив, задышала часто открытым ртом. На глазах у девушки выступили слезы. Назаров спешно налил ей стакан воды из чайника. Евсеич, посмеиваясь в усы, погрозил пальцем.

- Что, соус острый? Сам делал. Он у нельмы вкус не отобьет, а бодрости добавит. Ну, Михеич, чего сидишь, как у праздника? Наливай.

Выпили по второй. По кораблю разнесся звон судового колокола. Кривокрасов откусил копченого палтуса, жалея, что нет пива. Шамшулов, развалившись, оглядывал всех сонными глазами - крепкая настойка вдобавок к коньяку, выпитому в одиночку в каюте, ударила в голову.

- Никита Евсеевич, а что это ты про Норвегию рассказывал? - спросил Кривокрасов, - что, ходил туда?

- О-о, сколько раз. До революции, конечно, - покосившись на Шамшулова, добавил старик. - Да, ходил туда, ходил, а раз встретил любовь свою.

- Расскажите, Никита Евсеевич, - попросила Лада.

Старик стал не спеша набивать трубку, как бы вспоминая давние годы.

- Вот, значит, в одна тыща седьмом году, как сейчас помню. Привез я муку в Киркинес, ага. На рыбу у норвегов торговать. Это куда выгоднее было, чем самим-то ловить. Вот, пристал, значит. Смотрю, а дружка-то моего, Оле-Гуннара, нет. А поджидает меня на пирсе баба какая-то..., женщина, стало быть, - поправился он, взглянув на Ладу. - И говорит: Гуннар, мол, загулял, третий день из кабака вытащить не можем, а я вдова его брата, Гудрун. Давай, говорит, со мной торговать. А мне-то еще лучше, думаю, объеду бабу на кривой козе...

- Это по-каковски ты с ней разговаривал-то? - ковыряясь в зубах спичкой, спросил Шамшулов.

- А черт его знает. Не по-русски, это точно. Может, по ихнему. Но, понимали друг друга, и ладно. Вот начинаем торговаться. Она мне: как твоя мукка, как твоя группа? То есть: мука есть, крупа есть? А я отвечаю: да, моя харь этта, давай по шип ком - есть, говорю, все, заходи на корабль. Она, стало быть, заходит, предлагает сайду, пикшу, палтуса. Я ей - пуд, на пуд. Она смеется, зубы белые, волос белый, в золото отдает. А сама такая крепкая, ладная. Блаведрю пакорна, этта гротта дорогли, продатли биллиар. Дорого, значит, давай дешевле. Я дураком прикидываюсь: не понимаю, что говоришь - как спрек? Моя нет форшта. Дорогая мука в этом году - грота дорогли мукка по Рюслань ден орь. А сам так и любуюсь на нее. Она головой качает: твоя нет санферди спрек, прощай, рюсьман. Врешь, говорит, прощай, русский и, вроде, как уходить собирается. Тут я опомнился, за руку ее хватаю, ладно, говорю, бери дешевле - биллиар. Ну. Ударили с ней по рукам. Я ей муку на телегу погрузить помог. Смотрю, а она тоже, вроде как, интерес ко мне проявляет. Ну, доехали с ней до дома ее, чайку попили. Цай дрикки. Так и остался у ней на три дня. А чего мне - холостой был. И после в каждый приезд как продам муку, сразу к ней. Гуннар смеется: женись, говорит, вместе рыбу ловить станем, да с русскими торговать. Шесть лет вот так мы с ней. Даже не поругались ни разу. А потом война, будь она неладна. А в пятнадцатом году немецкие подлодки возле Норвегии пошаливать стали. Я сам раз едва ушел - из пушки стреляли, паразиты. Потом революция и все. Потерял я свою Гудрун.

Евсеич выколотил трубку в пустую консервную банку, и принялся набивать снова.

- Это что же, - сказал Шамшулов, - почти, что родственники за границей? Да еще мукой спекулировал, а?

В кают-компании повисло тягостное молчание. Кривокрасов закусил губу.

- Когда это было-то, - пробурчал Гордей Михеевич, - уж тридцать лет прошло.