Борис Акунин

Алтын-Толобас

Глава первая

ХОТЬ И НЕ КРАСАВИЦА

Это была нелюбовь с первого взгляда.

Когда поезд отъехал от последней латвийской станции с немелодичным
названием Зелупе и, прогрохотав по железному мосту, стал приближаться к
российской границе, Николас придвинулся к окну купе и перестал слушать
косноязычную болтовню попутчика.

Айвар Калинкинс, специалист по экспорту сметаны, так гордился своим
знанием английского, что переходить с ним на русский было бы просто жестоко,
да и, судя по тому, как латвийский коммерсант отзывался о своих недавних
соотечественниках, он вряд ли пожелал бы изъясняться на языке Пушкина и
Достоевского. С самой Риги бизнесмен упражнялся на кротком британце в
использовании идиоматических оборотов и паст перфект континьюэс, называя при
этом собеседника "мистер Фэндорайн". Объяснять, что обозначенное на визитной
карточке имя Fandorine читается по-другому, Николас не стал, чтобы избежать
расспросов о своих этнических корнях -- разъяснение вышло бы слишком
длинным.

Он сам не очень понимал, почему решил добираться до России таким
кружным путем: теплоходом до Риги, а оттуда поездом. Куда проще и дешевле
было бы сесть в Хитроу на самолет и через каких-нибудь три часа спуститься
на русскую землю в аэропорту Шереметьево, который, согласно путеводителю
"Бедекер", находился всего в 20 минутах езды от Москвы. Однако родоначальник
русских Фандориных, капитан Корнелиус фон Дорн триста лет назад
воспользоваться самолетом не мог. Как, впрочем, и поездом. Но, по крайней
мере, фон Дорн должен был двигаться примерно той же дорогой: обогнуть морем
неспокойную Польшу, высадиться в Митаве или Риге и присоединиться к
какому-нибудь купеческому каравану, направлявшемуся в столицу диких
московитов. Вероятнее всего, в 1675 году родоначальник тоже переправлялся
через эту вялую, поблескивающую под мостом реку. И волновался перед встречей
с неведомой, полумифической страной -- так же, как сейчас волновался
Николас.

Отец говорил: "Никакой России не существует. Понимаешь, Никол, есть
географическое пространство, на котором прежде находилась страна с таким
названием, но все ее население вымерло. Теперь на развалинах Колизея живут
остготы. Жгут там костры и пасут коз. У остготов свои обычаи и нравы, свой
язык. Нам, Фандориным, это видеть незачем. Читай старые романы, слушай
музыку, листай альбомы. Это и есть наша с тобой Россия".

А еще сэр Александер называл нынешних обитателей российского
государства "новыми русскими" -- причем задолго до того, как этот термин
прирос к современным нуворишам, которые с недавних пор повадились заказывать
костюмы у дорогих портных на Савил-Роу и посылать своих детей в лучшие
частные школы (ну, конечно, не в самые лучшие, а в те, куда принимают за
одни только деньги). Для Фандорина-старшего "новыми русскими" были все
обитатели Страны Советов, столь мало похожие на "старых русских".

Сэр Александер, светило эндокринологии, без пяти минут нобелевский
лауреат, никогда и ни в чем не ошибался, поэтому до поры до времени Николас
следовал совету отца и держался от родины предков подальше. Тем более что
любить Россию на расстоянии и в самом деле казалось проще и приятней.
Избранная специальность -- история девятнадцатого века -- позволяла
Фандорину-младшему не подвергать это светлое чувство рискованным испытаниям.

Россия прошлого столетия, особенно второй его половины, смотрелась
вполне пристойно. Разумеется, и тогда под сенью двуглавого орла творилось
немало мерзостей, но это все были мерзости умеренные, вписывающиеся в рамки
европейской истории и потому извинительные. А там, где пристойность
заканчивалась и вступал в свои права бессмысленный русский бунт,
заканчивалась и сфера профессиональных интересов Николаса Фандорина.

Самая привлекательная сторона взаимоотношений магистра истории с
Россией заключалась в их совершеннейшей платоничности -- ведь рыцарское
служение Даме Сердца не предполагает плотской близости. Пока Николас был
студентом, аспирантом и диссертантом, сохранение дистанции с Империей Зла не
выглядело таким уж странным. Тогда, в эпоху Афганистана, корейского лайнера
и опального изобретателя водородной бомбы, многие слависты были вынуждены
довольствоваться в своих профессиональных изысканиях книгами и эмигрантскими
архивами. Но потом злые чары, заколдовавшие евразийскую державу, начали
понемногу рассеиваться. Социалистическая империя стала оседать набок и с
фантастической быстротой развалилась на куски. В считанные годы Россия
успела войти в моду и тут же из нее выйти. Поездка в Москву перестала
считаться приключением, и кое-кто из серьезных исследователей даже обзавелся
собственной квартирой на Кутузовском проспекте или на Юго-Западе, а Николас
по-прежнему хранил обет верности той, прежней России, за новой же, так
быстро меняющейся и непонятно куда движущейся, до поры до времени наблюдал
издалека.

Мудрый сэр Александер говорил: "Быстро меняться общество может только в
худшую сторону -- это называется революция. А все благие изменения,
именуемые эволюцией, происходят очень-очень медленно. Не верь новорусским
разглагольствованиям о человеческих ценностях. Остготы себя еще покажут".

Отец, как всегда, оказался прав. Историческая родина подбросила
Николасу неприятный сюрприз -- он впервые в жизни стал стыдиться того, что
родился русским. Раньше, когда страна именовалась Союзом Советских
Социалистических Республик, можно было себя с нею не идентифицировать, но
теперь, когда она вернулась к прежнему волшебному названию, отгораживаться
от нее стало труднее. Бедный Николас хватался за сердце, когда видел по
телевизору кавказские бомбежки, и болезненно кривился, когда пьяный русский
президент дирижировал перепуганными берлинскими музыкантами. Казалось бы,
что ему, лондонскому магистру истории, до грузного дядьки из бывших
партсекретарей? Но все дело было в том, что это не советский президент, а
русский. Сказано: назови вещь иным словом, и она поменяет суть...

Ах, да что президент! Хуже всего в новой России было кошмарное
сочетание ничем не оправданного высокомерия с непристойным самобичеванием в
духе "Я -- царь, я -- раб, я -- червь, я -- Бог". А вечное попрошайничество
под аккомпанемент угроз, под бряцание ржавым стратегическим оружием! А
бесстыдство новой элиты! Нет, Николас вовсе не жаждал ступить на землю
своего духовного отечества, но в глубине души знал, что рано или поздно этой
встречи не избежать. И потихоньку готовился.

В отличие от отца, подчеркнуто не интересовавшегося московскими вестями
и до сих пор говорившего "аэроплан" и "жалованье" вместо "самолет" и
"зарплата", Фандорин-fils старался быть в курсе (вот тоже выражение,
которого сэр Александер решительно не признавал) всех русских новостей,
водил знакомство с заезжими россиянами и выписывал в специальный блокнот
новые слова и выражения: отстойный музон = скверная музыка ( "отстой" --
вероят., близкое к "sewage"); как скрысятить цитрон = как украсть миллион (
"скрысятить" -- близкое к to rat, "цитрон" -- смысловая подмена сл. "лимон",
омонимич. имитации сл. "миллион" ) и так далее, страничка за страничкой.
Николас любить щегольнуть перед какой-нибудь русской путешественницей
безупречным московским выговором и знанием современной идиоматики.
Неизменное впечатление на барышень производил прекрасно освоенный трюк:
двухметровый лондонец, не по-родному учтивый, с дурацкой приклеенной улыбкой
и безупречным пробором ровно посередине макушки -- одним словом, чистый
Англичан Англичанович -- вдруг говорил: "Милая Наташа, не завалиться ли нам
в Челси? Там нынче улетная тусовка".
x x x

На следующий день после того, как Николас любовался по телевизору
дирижерским мастерством русского президента, произошло событие, ставшее
первым шагом к встрече с отчизной.

Блистательный и непогрешимый сэр Александер совершил единственную в
своей жизни ошибку. Отправляясь с женой в Стокгольм (поездка имела
исключительную важность для ускорения неизбежной, но все еще медлившей
Нобелевской премии), Фандорин-старший решил не лететь самолетом, а совершить
недолгое, отрадное плавание по Северному морю на пароме "Христиания". Да-да,
на той самой "Христиании", которая по невероятному стечению компьютерных
сбоев налетела в тумане на нефтеналивной танкер и перевернулась. Была
чудовищная, нецивилизованная давка за места на плотиках, и те, кому мест не
хватило, отправились туда, где догнивают останки галеонов Великой Армады.
Несмотря на возраст, сэр Александер был в превосходной физической форме и
наверняка мог бы попасть в число спасшихся счастливцев, но представить отца,
отталкивающего других пассажиров, чтобы спасти себя или даже леди Анну, было
совершенно невозможно...

Если оставить в стороне эмоции, вполне естественные при этих горестных
обстоятельствах, результатом роковой ошибки несостоявшегося лауреата было
то, что Николас унаследовал титул, превосходную квартиру в Южном
Кенсингтоне, перестроенную из бывшей конюшни, деньги в банке -- и лишился
мудрого советчика. Встреча с Россией стала почти неотвратимой.

А через год после первого шага последовал и второй, решающий. Но прежде
чем рассказать о половинке письма капитана фон Дорна и загадочной бандероли
из Москвы, необходимо разъяснить одно обстоятельство, сыгравшее важную, а
может быть, и определяющую роль в поведении и поступках молодого магистра.

Обстоятельство это называлось обидным словом недовинченность, которое
Николас почерпнул у одного из мимолетных новорусских знакомых
(недовинченность -- как при недокрученности шурупа; употр. в знач.
"недоделанность", "неполноценность"; "какой-то он типа недовинченный" -- о
чел., не нашедшем своего места в жизни). Слово было жесткое, но точное.
Николас сразу понял, что это про него, он и есть недовинченный. Болтается в
дырке, именуемой жизнью, вертится вокруг собственной оси, а ничего при этом
не сцепляет и не удерживает -- одна видимость, что шуруп.