Чтение 13–й страницы книги ~Алтын-Толобас~

Корнелиус прислушался, разобрал -- повторяют одно и то же.

-- Что они кричат? Что такое: "Nemetz kysch na kukui"?

-- Они кричат "иностранец, отправляйся на Кукуй", -- усмехнулся Майер.
-- Кукуй -- это ручей, на котором стоит Иноземская Слобода. Там ведено
селиться всем иностранцам, и вы тоже будете жить там. Сорванцы кричат из
озорства, тут игра слов. "Кукуй" созвучно русскому слову, обозначающему
срамную часть тела.

А вскоре пришло время расставаться с добрыми купцами.

-- Нам налево, заявлять товары. Вам же, господин капитан, вон туда, --
показал купеческий старшина. -- Видите, над крышами башню с двухголовым
орлом? Въедете в ворота, и сразу справа будет Иноземский приказ. Только
напрямую по улице не езжайте, обогните вон с той стороны. Будет дольше, зато
безопасней.

-- Почему? -- удивился Корнелиус. Улица, что вела к башне, была
хорошая, широкая и в отличие от всех прочих почти безлюдная. Только у
высоких ворот большого деревянного дворца стояла кучка оборванцев.

-- Это хоромы князя Татьева. Он своих кнехтов не кормит, не одевает,
поэтому они добывают себе пропитание сами: кто проходит мимо, грабят и бьют.
Иной раз до смерти. Такое уж в Москве заведение, хуже, чем в Париже. На
улицу Dmitrowka тоже заходить не нужно, там шалят холопы господина
обер-камергера Стрешнева. Послушайтесь доброго совета: пока вы здесь не
освоились, обходите стороной все дворцы и большие дома. Будет лучше, если
первый год вы вообще не станете выходить за пределы Немецкой слободы без
провожатых. Хотя, конечно, здесь отлично можно пропасть и с провожатыми,
особенно в ночное время. Ну, прощайте. -- Славный купец протянул на прощанье
руку. -- Вы честный человек, господин капитан. Оберегай вас Господь в этой
дикой стране.
x x x

Нет, не уберег Господь.

Два часа спустя капитан фон Дорн, бледный, с трясущимися от бессильного
гнева губами выходил из ворот Иноземского приказа без шпаги, под конвоем
угрюмых стрельцов в канареечного цвета кафтанах.

Капитан? Как бы не так -- всего лишь лейтенант, или, как тут говорили
на польский манер, porutschik.

Невероятно, но кондиции, подписанные в Амстердаме русским посланником
князем Тулуповым, оказались сплошным обманом!

А начиналось так чинно, церемонно. Дежурный чиновник (в больших
железных очках, нечистом кафтане, со смазанными маслом длинными волосами)
взял у иностранца бумагу с печатями, важно покивал и велел дожидаться в
канцелярии. Там на длинных скамьях сидели писцы, держали на коленях бумажные
свитки и быстро строчили перьями по плотной сероватой бумаге. Когда листок
кончался, лизали склянку с клеем, проводили языком по бумажной кромке и
подклеивали следующий листок. Пахло, как и положено в казенном присутствии:
пылью, мышами, сургучом. Если б не явственный запах чеснока и переваренной
капусты, не то пробивавшийся снизу, не то сочащийся из самих стен, можно
было вообразить, будто это никакая не Московия, а магистратура в Амстердаме
или Любеке.

Ждать пришлось долго, как и подобает в приемной большого человека. В
конце концов иноземного офицера принял господин Теодор Лыков -- приказной
podjatschi, то есть по-европейски, пожалуй, вице-министр. Именно он ведал
размещением вновьприбывших иностранцев и определением их на службу и
довольствие.

Кабинет у его превосходительства был нехорош -- бедный, с дрянной
мебелью, без портьер, из живописи только маленькая закопченная мадонна в
углу, но зато сам герр Лыков поначалу Корнелиуса очень впечатлил. Был он
величественный, с надутыми щеками, а одет не хуже, чем князь Тулупов:
парчовый кафтан с пуговицами из неграненых рубинов; жесткий, выше затылка
ворот весь заткан жемчугом, а на суконной, отороченной соболем шапке --
сияющий алмазный аграф.

Сразу видно: человек сановный, огромного богатства.

На подорожную смотрел долго, морщась и на что-то качая головой. У
Корнелиуса на душе вдруг стало тревожно. На капитанский патент, выправленный
посланником, вице-министр едва взглянул, да и бросил на стол, будто пакость
какую. Едва раздвигая губы, что-то обронил.

Низенький, щуплый толмач, с большим синяком посреди лба, подобострастно
закланялся начальству, перевел на немецкий -- со странным выговором,
старинными оборотами, так что Корнелиус не сразу и понял:

-- Вольно ж князю Тулупову попусту сулить. Свободного капитанства
сейчас не имеется, да и не дадено князь -- Евфимию власти самочинно звания
жаловать. Поручиком в мушкатерский полк взять можно, капитаном -- еще думать
надо.

Фон Дорн помертвел, но то было только начало.

-- Жалованье тебе будет половинное, ибо сейчас войны нету, -- тараторил
толмач. -- И подъемного корму тебе князь много наобещал, столько дать
нельзя. А и то, что можно бы дать, сейчас взять неоткуда. Ждать нужно -- год
или, может, полтора.

Корнелиус вскочил, топнул ногой.

-- Не стану служить поручиком, да за половину жалованья! Если так, я
немедля отправляюсь обратно!

Лыков недобро усмехнулся:

-- Эк чего захотел. Государевы ездовые, сто ефимков, потратил, города и
крепости наши все повысмотрел, а теперь назад? Может, ты лазутчик? Нет,
Корней Фондорнов, отслужи, сколько положено, а там видно будет.

От изумления и ярости случилось у Корнелиуса помутнение: подскочил он к
вице-министру, схватил его за жемчужный ворот, стал трясти и ругать крепкими
словами, так что из канцелярии прибежали писцы разнимать.

Оскорбленный подьячий вызвал стрелецкий караул. Хотел даже буяна в
тюрьму отправить, но передумал -- велел доставить под стражей к командиру
полка, где Корнелиусу служить.

-- Полковник Либенов покажет тебе, как государевых людей лаять и за
царский кафтан трепать! -- кричал подлый вице-министр, а толмач старательно
переводил. -- Он тебя в погреб посадит, на хлеб и воду, да батогами! А не
станет батогами -- буду на него самого челом за бесчестье бить!
x x x

Проезд по быстро пустеющей предвечерней Москве запомнился потрясенному
Корнелиусу, как кошмарный сон. Хищные укосы крыш, зловещие персты звонниц,
похоронный гуд колоколов. Фон Дорн горестно стонал, покачиваясь в седле,
даже заплакал от обиды и жалости к себе -- лицо закрыл ладонями, чтоб
конвоиры не радовались. Коня вел за повод сам стрелецкий десятник, каурую с
поклажей тянули аж двое. Она, умница, не хотела идти, прядала ушами,
упиралась.

За воротами земляного вала -- не теми, через которые въезжал караван,
другими -- открылся вид на экзекуционный плац. Виселицы с покачивающимися
мертвяками Корнелиус оглядел мельком, это было не диво, от кольев с
насаженными руками и ногами отвернулся, но чуть поодаль увидел такое, что
даже вскрикнул.

Довольно большая кучка зевак стояла вокруг женщины, зарытой в землю по
самые плечи. Она была побитая и перепачканная грязью, но живая. Фон Дорн
вспомнил, как купцы рассказывали про жестокий обычай московитов -- жену, что
убьет мужа, не жечь на костре, как принято в цивилизованных странах, а
закапывать живой в землю, пока не издохнет. Он-то думал, закапывают с
головой, чтоб задохнулась -- тоже ведь страшно. Но этак вот, на долгую муку,
во стократ страшнее.

На закопанную наскакивали два бродячих пса, захлебываясь бешеным лаем.
Один вцепился в ухо, оторвал, сожрал. В толпе одобрительно засмеялись. Руки
преступницы были в земле, защищаться она не могла, но все же извернулась и
укусила кобеля за нос. Зеваки снова зашумели, теперь уже выражая одобрение
мужеубийце.

-- Дикое варварское обыкновение, -- сказал толмач вполголоса. -- Люди
благородно-просвещенного ума осуждают.

Откуда здесь, в этом адском государстве, взяться благородным,
просвещенным людям, хотел сказать Корнелиус, но поостерегся. С чего это
приказный вдруг переменил тон? Не иначе, хочет на неосторожном слове
поймать.

Проехали еще невеликое расстояние, и было фон Дорну за все перенесенные
муки утешительное видение. Закатная заря осветила дрожащим розовым светом
берега малой речки, тесно уставленной мельничками, и вдруг поодаль, над
крутым обрывом, обрисовался милый немецкий городок: с белыми опрятными
домиками, шпилем кирхи, зелеными садами и даже блеснула гладь аккуратного
пруда с фонтаном. Городок был как две капли воды похож на милый сердцу
Фюрстенхоф, что стоял всего в полумиле к юго-востоку от отчего замка.
Очевидно, благое Провидение сжалилось над Корнелиусом и милосердно лишило
его рассудка -- фон Дорн нисколько этому не огорчился.

-- Это и есть Новая Немецкая слобода, которую местные невежи прозвали
Кукуем, -- сообщил переводчик. -- Тому двадцать три года, как выстроена.
Заглядение, правда? Дворов нынче за три сотни стало, и люди все достойные:
офицеры, врачи, мастера часовых и прочих хитрых дел. -- Он захихикал. -- А
знаете, господин поручик, почему "Кукуй"?

-- Почему? -- вяло спросил фон Дорн, поняв, что постылый рассудок
никуда от него не делся, и поморщившись на "поручика".

-- Это здешние служанки, стирая в ручье белье и пялясь на диковинных
московитов, кричали друг другу: "Kucke, kuck mal!" Вот и пристало. Правда
смешно?

У въезда, за полосатым шлагбаумом стоял караульный солдат -- в каске,
кирасе, с алебардой.

Стрельцов пустил неохотно, после препирательств. Корнелиус заметил, что
его конвоиры шли уже не так грозно, как по Москве -- сбились в кучу, по
сторонам глядели с опаской.

Из аустерии, на крышей которой было установлено тележное колесо с
жестяным аистом (вывеска гласила "Storch und Rad" ), вышли в обнимку двое