Зрелище было завораживающее. Молодой бас изображал мажордома, а по-нашему -
"крикуна". Он был одет в красочный костюм, сшитый из раскрашенной марли, а в
руке держал посох и должен был появиться с правой стороны сцены (такую
творческую задачу, как я понимаю, поставил перед Филей режиссер), ударить
посохом об пол и пойти в левую сторону сцены, на всю дорогу растянув
"крикуху": "Прошу дорогих гостей к столу!" - и снова тяпнуть посохом.
Теперь, следуя закону драматургии, я обязан взять паузу и держать ее,
сколько хватит духа...
из Красноярска в Москву, в 1966. Мы попадаем в зал Малого театра, где
коллеги и многочисленные любители театра провожают в последний путь
замечательного актера Николая Мордвинова - народного СССР, лауреата
Ленинской и нескольких Государственных премий. Для молодых читателей напомню
только две роли Мордвинова в кино: Арбенина в "Маскараде" и Котовского
(которого потом из революционного героя Гражданской войны перевели в разряд
"бандитов"). Черно-красные ленты, задрапированные зеркала, а на сцене -
гроб, утопающий в живых цветах. Абсолютная тишина переполненного зала. Здесь
и я, работавший в ту пору спецкором "Комсомольской правды". Откуда-то
доносится траурная мелодия, каждые пять минут меняется почетный караул.
Скорбные и тихие слова прощания.
красноярского бенефиса. Кривченя подходит вплотную к гробу и густым басом
говорит: "Я хочу исполнить любимый романс моего незабвенного друга". Из-за
кулис мягко и траурно звучат виолончель со скрипкой, и Филя, глядя прямо в
лицо покойного друга, сочным басом начинает петь: "Мне грустно потому, что
весело тебе..." И весь партер, давясь от смеха, уже лежит под креслами.
остался на сцене драматического театра мажордомом в шикарном костюме из
крашеной марли. Филя сделал три больших шага и произнес: "Прошу... (три
шага) дорогих... (три шага) гостей... (три шага) к столу!" - и тут увидел,
что еще не дошел до конца сцены. Тогда мажордом подумал секунду-две и
добавил: - "Будут... (три гигантских шага) биточки!!!"
ролях.
второго года - не шелохнулась. Стояла полная тишина: зал был голоден, и
биточки на столе Макбета... Да что со мной, о чем я говорю, что объясняю?
Если даже у людей сытых при их упоминании во рту возникает божественный вкус
"котлеток"!
Кривченя окажется москвичом, а не красноярцем и даже не одесситом, я все
равно обязан в этих воспоминаниях их всех непременно воссоединить в нечто
единое, как связана наша жизнь с ее прошлым, настоящим и будущим. Я открыл
Энциклопедический словарь: "Солист Большого театра, народный артист СССР
Кривченя Ал. Фил." [2] Неужто - дорогой "мой" Филя?!
когда душат слезы, и плакать, когда давимся от смеха. Не зря зоркий Мишель
Монтень давным-давно заметил: "Дуя на пальцы, мы одновременно и студим их и
согреваем в зависимости от того, чего хотим" [3].
стало быть, не глупому человеку предпочтительнее знать о себе: правду или
ложь (во спасение)? Первый вариант вашего ответа попытаюсь угадать сразу:
хрен не слаще редьки. Второй вариант может быть таким: правда сильнее лжи;
но ложь тоже не слабее, тем более во спасение. А "третьих вариантов" - пруд
пруди.
Грузчик. Ему уже сделали операцию: отрезали почти весь кишечник: выпил
какую-то гадость и сжег пищевод. Вывод из желудка сделали наружу и кормили
беднягу через вороночку, которая торчала из живота. Больной сначала мучался,
но руки на себя не наложил: к чему только ни привыкает человек. Жаль мужика,
но кто виноват, если он сам себе устроил такую жизнь? Я попал к хирургам с
аппендицитом, да еще в командировке, и было это ровно первого мая 1959 года.
Больничка была маленькая, чистенькая - районная. Сегодня таких уже нет, одни
многоэтажки с клопами и злобными, как собаки, сестричками, которым месяцами
не дают даже нищенскую зарплату. Нас было в палате человек десять, если не
больше, и вся история случилась задолго до "перестройки" (можно сказать: до
революции). Больные вели себя сдержанно, на политические темы особенно не
распространялись, время было еще неустойчивое: можно и в психушку загреметь,
благо она тоже была в "нашем" облачном городе. Я уже готовился к выписке,
дня три-четыре осталось. Соседа нашего навещал сын, а жена не ходила: так
ему и надо, беспробудному алкашу (мы поняли это со слов взрослого сына), но
наш "трубочник" не пал духом. Как только я возвращаюсь с перевязки, вижу:
стоит мой "трибун" в подштанниках, да еще с трубкой из живота, на постели и
держит перед народом зажигательную речь, начиная ее такими словами: "Лично я
советскую власть не боюсь...", а уж затем непременно о политическом
"моменте", причем вполне достойно, то есть без матюшка (он меня чтил, как
представителя прессы), и старался без контры. Но заканчивал персональным
обращением ко мне: "Почему в палате не положены бабы, ежели у нас
равноправие?"
Навещали его сын, как я уже сказал, и еще работяги, точно такие, как он сам,
и таскали бедняге традиционную "четвертинку", а кто не помнит, что ее еще
называли "мерзавчиком". Правда, соседа нашего врачи предупредили, что глоток
водки для него грозит летальным исходом, а он их спросил: что за исход
такой? Смерть - объяснили. "Ладно пугать какой-то "леталькой", сказали бы:
будет "копец", я сразу бы понял". И вот, представьте, нашелся дурак и сказал
нашему несчастному, что все это враки - живи как хочешь. А как желал жить
наш бедный алкаш? До сих пор не знаю, читатель, кто был в этой ситуации
бесом-искусителем, а кто ангелом? С этого момента сосед потребовал от своих
"несунов", чтобы носили ему ежедневно по "мерзавчику". Сам я был свидетелем
настоящего счастья бедного соседа: чекушка оказалась ну точно царским
изобретением для чудесного "мерзавчика"! Горлышко точно вставлялось в
воронку, торчащую из живота (хочешь под одеялом, а нет - то прилюдно)
вставил и прямо как "у людей": буль-буль-буль; десять секунд делов-то! Не за
столом, правда, и даже не в подворотне, но самая главная услада: мгновение
до желудка, и с первой же "бульки" сосед уже горланил блатные песни и
костерил советскую власть на законных основаниях, никого не опасаясь, да еще
на зависть всей палате и даже случайным посетителям и дежурным врачам.
спасение) или где вмазывают правду-матку в глаза, имея на то полное
основание?
врачами "трансмуральным". И вот я оказываюсь в реанимации Боткинской
клиники. Огромная, до блеска вычищенная палата: высота - метров восемь,
ширина - все десять, а длину сосчитал по плафонам, которые были на потолке в
пяти метрах друг от друга, а всего их шесть, вот и перемножьте: получите,
стало быть, - тридцать; танцзал банкетного типа. Когда меня привезли, я был
всего-то вторым, а через какое-то время и ровно в День Победы явился третий
"танцор" - важный чиновник французского посольства (правда, всего лишь с
подозрением на инфаркт). Вы уж меня простите, но рассказывать буду о
случившемся, как оно было, не подбирая приличные слова, иначе история
покажется пресной. Но она была с цветом, с запахом, с особым больничным и
праздничным колоритом. И еще, пока не забыл: нам, новичкам, врачи сказали,
что двигаться категорически нельзя, даже поворачиваться - в специальной
постели - с великой осторожностью. Что касается старожила палаты (им
оказался пятидесятилетний профессор-физик из МГУ), то с ним вообще не
разговаривали: он был "не в себе". Ни движения глаз, ни дрожания мускулов на
лице, никакой живой реакции: сфинкс!
ни он по-русски, ни я по-французски (но, признаюсь, не о Первом мае, это я о
себе говорю, а о посольском чиновнике только предполагаю). Правда, я
вспомнил почему-то мудрого Казинса, который что-то говорил о Гиппократе:
смысл был, кажется, в том, что задача врачевания сводится к лозунгу "не
навреди!", а больного - быть самому себе лекарством. Зачем вспомнил? - Бог
его знает!
которая принесла профессору "кружку Эсмарха" (я так культурно называю
клизму, чтобы хоть как-то облагородить последующие события). Предчувствуя
ваше желание ускорить повествование, добавлю только два штриха. Первый -
профессор лежал визави по отношению ко мне и на расстоянии четырех плафонов
над головой (двадцати метров), к французу - наискосок (двадцати пяти
метров). Второй штрих оказался решающим: у профессора уже пять суток не было
(извините) стула.
"фрсс!" (как жидкость, засосанная водоворотом), не изменила профессорского
выражения лица. Сестричка подумала, набрала новую порцию воды, и - "фрсс!"
Уже не только сестра, но и мы с французом с интересом посмотрели на
профессора: само бесстрастие. Маска вместо лица. Сестричка пошла за лечащим
кардиологом, они вернулись, набрали третью клизму, снова "фрсс!" и - сфинкс,
изваянный мрамором! Тут уже на помощь вызвали заведующего отделением,
посовещались: ну, с Богом. "Фрсс!" Никакой реакции. Пошла четвертая...
подметки звуку, которым салютовал наш профессор. "Кружку Эсмарха" вместе с
резиновой трубкой вырвало из рук медсестры и отбросило в сторону.
Физик-профессор и тут не изменился в лице, хотя мог, если бы подумал, где бы