Не стоит. Не надо жалеть...
неподвижности ноет тело, гудит в голове и клонит ко сну. Я боюсь уснуть.
Стрельба утихла, немцы прячутся, но что будет дальше? Кривенок не
отзывается, только шаркает чем-то в земле.
Берегите. Вы красивая. Это много значит!.. А мне уже все. Конец! Как
бессмысленно! Эх!.. Хоть бы один день! Один день. Я доказал бы... Эх!
торчат щеткой, тонкие ноздри едва шевелятся. Около него лежат Желтых,
Панасюк, Попов.
боли в ушах стискиваю зубы...
18
пробились к своим. Но очень медленно опускается солнце. Тень в укрытии,
однако, постепенно ширится и закрывает лица убитых и съежившийся под
стеной комочек - Люсю. Воздух по-прежнему насыщен муторным смрадом жженой
резины, краски, пороха; от земли пышет жаром и пылью; нет-нет да потянет
тошнотворным запахом крови. Возле станины, там, где лежал Попов, кружатся,
жужжат мухи.
Только бы выдержать!.." Что-то подсказывает мне, что больше всего надо
стараться сохранить ясный рассудок, не сойти с ума, не броситься удирать и
не подпустить врага близко. Если не выдержим тут, то наверху нас перебьют
за несколько секунд. Надо Сидеть, хотя и тяжело и страшно. "Надо держаться
за землю-матушку", - говорил Желтых. В ней - наша сила и наша надежда.
она отгоняет мух от вспотевшего лица Лукьянова. В ее глазах тихое,
терпеливое ожидание. Видно, она также пережила самое трудное сегодня, и
теперь на ее лице светится что-то осознанно-спокойное и очень дорогое мне.
Лукьянов же не шевелится, не стонет, и Люся приподнимает его неподвижную
руку. Граната выкатывается на землю.
забота. Рядом лежат убитые, и умирает наш четвертый товарищ, но я
почему-то уже не чувствую особой остроты этой потери, - видно, нервы мои
притупились. Но вот близкое Люсино соседство какой-то неизведанной
волнующей теплотой охватывает меня. Из самых потайных глубин моей души
поднимается волна ласкового чувства к ней. Что-то теплое, даже не
дружеское, а братское вливается в мое сердце, я очень хочу прикрыть ее,
защитить, не дать в обиду. Теперь мне не так уж важны их отношения с
Лешкой, с капитаном Мелешкиным. Теперь она со мной, только моя, и
разлучить нас может разве что смерть.
Навсегда! Навеки... Пусть мы погибнем, пусть пропаду я, все равно я буду
любить тебя до последнего мгновения".
вслух? Я гляжу на Люсю: нет, она сидит в задумчивости...
наша жизнь еле теплится, что лежат четверо наших товарищей? Наша ли в том
вина, что судьба уготовила нам такую молодость? Что будет после того, как
признаюсь в этом, я не могу представить себе. Но, видно, та необыкновенная
значительность, которая наступит после моих слов, и сдерживает мою
решимость.
то, что она уступит мне, согласится, гляжу на нее.
губ.
сказать нечего.
подлость доняла, вот! Задорожный ведь в санроту прибежал, за бумажкой с
красной полоской - в тыл, значит. Я говорю: а как с ребятами? А он: "Что
ты о ребятах - им уже крышка. К тому же я ранен", - говорит. А рана у него
- царапина одна. Ну, каково? - спрашивает Люся.
по-прежнему очень ясные Люсины глаза.
продолжает Люся. - Выбежала, смотрю: вы тут бьетесь. Бросила все,
полетела. И разрешения не спросила... Только вот... опоздала.
бумажку с красной полоской. И горя ему мало, что мы тут погибаем".
Правда, с такой раной никто его в тыл не пошлет, но...
ждали, погиб Попов, умирает Лукьянов, Люся попала в западню, из которой не
видно выхода. Совсем новое, никогда прежде не испытанное чувство гнева
охватывает меня. За все долгое время этой страшной войны я не думал об
этом, не мог представить себе ничего подобного. С восхищением и завистью я
глядел на каждого фронтовика, но вот бывают, видно, и такие. И пусть бы
сделал это кто-нибудь из пугливых, хотя бы тот самый Лукьянов, но
Задорожный? Почему он поступил так? Гад, за это его надо судить. Хотя как
судить, он ведь ранен! Вот и возьми его голыми руками.
19
его высохли, лицо заострилось, и пожелтевший нос, словно клюв, торчит в
предвечернее небо. Люся сидит рядом и медленно, терпеливо гладит его по
рукаву.
в горле тоже все высохло, в глазах какой-то туман. Надо что-то делать,
двигаться, иначе одолеет сон, и мы погибнем. Вдруг из окопа брызжет
короткая очередь.
прислушиваюсь и снова повторяю вопрос.
кажется, ползет человек.
недолгой. Все же она приближает нас к ночи и оставляет надежду на
спасение. Отсюда плохо виден этот человек, но, кажется, он ползет, и
Кривенок опять лязгает затвором.
это все-таки немец. Мы видим, как шевелится трава и из нее время от
времени показывается темная спина. Кривенок почему-то медлит, не стреляет,
и тогда издали доносится слабый страдальческий стон:
пластом прижимаясь к земле. Люся надламывает свои тонкие брови и просит
Кривенка:
лицо землей, и из подсолнухов доносится выстрел. "Следят, сволочи!" Немец
тем временем то ползет, то замирает, слышится его натужное "Пауль".
Один он нам тут не страшен, но на всякий случай я беру автомат и отвожу
рукоятку.
затем появляются две страшные, обожженные до красноты руки. Они
высовываются из обгоревших рукавов, вгребаются в комья бруствера, и тотчас
показывается голова с короткими опаленными волосами. Немец поднимает ее, и
мы с Люсей одновременно ужасаемся. Лицо его, как и руки, сплошь в
красно-белых ожогах; возле уха кровянистая масса, веки на глазах слиплись,
запали и не раскрываются.
потом я строго командую:
стонет:
Конюшевский Владислав
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Афанасьев Роман
Василенко Иван
Акунин Борис